Так же внезапно ветер утих, и парнишка ввалился внутрь вслед за поддавшейся дверью. Ладони оторвались от пола испачканные кровью. Смертельный испуг прижал к земле, что неподъёмная скала. Йемо сквозь пальцы разглядел, как мать оттаскивает недвижного отца в спальню. За ней тяжёлой поступью проследовал незнакомец, шурша о пол краями плаща. — Молю тебя, оставь, не трогай нас, — едва слышно задрожал голос матери. — Ну пожалуйста… У меня сын, Йемо, ещё совсем дитя. — Мама!!! — монах прополз через комнату к спальне, и голова вновь трусливо припала к земле. Несколькими замахами убийца хладнокровно зарубил скрытую за его широким станом жертву. В воздухе блеснули струи крови. Вслед за каплями на пол рухнуло бездыханное тело. Ансельмо глухо стонал сквозь прикушенные до крови губы. Теперь его не била дрожь: как и мать, он стал трупом, безвольной грудой костей и мяса. Глаза застыли на чудовищном зрелище израненного топором лица. Тёпло-карие очи, излучавшие столько любви, остекленели и мертвенно смотрят в одну точку. Никакого осуждения, страха, боли и мольбы: лишь полное спокойствие небытия. Спустя время, показавшееся пареньку вечностью, доски под сапогами незнакомца заскрипели, и тот повернулся лицом к парадной. Из неоткуда до Йемо донёсся невозмутимый голос Балора: — Так и будешь лежать пластом? — юноша не откликался, словно из него вытрясли душу. — Да не тронет он тебя. Это сон, тебя там и нет вовсе. Подними голову. Ансельмо не отвечал. Внутри него всё сжалось тяжёлым комом где-то в желудке. В какой-то паре шагов, знал монах, стоит сама смерть. Хватит малейшего движения, взгляда — и её не миновать. — Подними голову и взгляни на своего врага, мальчик. Ты, сдаётся, хотел с ним расквитаться. И как ты намерен это сделать, валяясь у него в ногах, как побитый щенок? Борись со страхом, даже если ты слабое дитя. Взгляни ему в глаза, рассмотри как следует — этого достаточно. Ну же! И Йемо поднял взгляд. Над ним возвышается старик, каких зовут дряхлыми развалинами. Сухой сморщенный старец с белыми распущенными волосами, такой же бородой и лицом, как череп, обтянутый кожей, словно высушенной на солнце кожурой. Тонкие губы болезненно сжаты, бровные дуги без единого волоска сошлись на переносице. Во взгляде почти прозрачных глаз и в напряженье каждой мышцы — готовность наброситься, растерзать, как у матёрого волка, вкусившего крови собратьев. Убийца стоит неподвижной статуей, но даже так наполняет душу страхом. Ансельмо никогда его прежде не видел, и всё же незнакомец пробуждает в памяти неясный отклик. Белёсые глаза воина опустились к беспомощному мальцу. Борясь с собой, тот вдруг нащупал перемётную сумку и книгу в ней. Без всяких пера и чернил открыл первую попавшуюся страницу, и бумагу обагрили беспорядочные линии, начертанные окровавленным пальцем. Придавая чувствам форму, монах понял, что тревога его помалу отпускает. — Вот так, малыш, — продолжил Балор. — Пускай каждая черта этого лица отпечатается в твоём мозгу. Теперь ты его не забудешь и узнаешь даже через годы, где бы не находился. Из глаз Ансельмо на страницы упали горькие слёзы, добавив к кровавому холсту новые штрихи. — Ты сожалеешь об увиденном? — Я жалею, что своим равнодушием убил маму с папой! — голос Йемо сорвался на полустон-полуплач. — Она впустила его, потому что ждала меня! Ждала до последнего, но я вытер об их заботу ноги. Я думал только о себе и о Лало. С ними так обошлись… только по моей вине! — Ну уж нет, не перекладывай вину. Ты сам воочию встретился с палачом. Представь, сколько невинной крови легло на его руки. О, мне ведомо о таких, как он! Дрожащий палец продолжал упрямо водить по бумаге. — Расскажи мне. — Когда страна погибает, её труп изнутри начинают точить паразиты. — ответил фомор. — Возьмём веру. Она терпеливо спит в теле, как смертельная бацилла. Но стоит болезни его ослабить, как на свет выползают секты, культы, проповедники всех мастей… Шарлатаны, что твои стервятники, кормятся на чужом горе и бессилии. Смерть не бывает быстрой при таком раскладе: черви хотят сохранить жертве жизнь как можно дольше. Богатые падальщики отрывают от трупа страны последние жирные куски, растаскивая её. Жадные драконы нагребают горы денег, сковывая себя золотыми цепями. Но страшней всего воины, как тот, что ты видел. Они движимы незамутнённой ненавистью и жаждой крови. Эта чума хочет иссушить реки и землю в прах, сжечь всё дотла, а пепел рассеять по ветру. — Продолжай. — Приходит день, когда каждый из нас спрашивает себя: почему вокруг так много смерти? Для нас, фоморов, смерть так же естественна, как жизнь. Смерть — не жизнь — есть начало начал. До сотворения всего живого было небытие. И некая сила пробудила в этом бесконечном царстве смерти волю, разум… и желание жить. Но стремление это искони нуждалось в равновесии, противодействии. Потому всё живое вместе с жаждой созидания получило столь же сильную жажду разрушения. Она звучит в каждом вкрадчивым шёпотом или оглушительным гулом. Фоморы ясно слышат её в людях: в Йормундуре, в Олалье, в тебе. Прими смерть, мальчик, и тебе откроется настоящая мудрость. Монах рывком захлопнул книгу. От громкого звука кто-то сонно забормотал, и он увидел перед собой дремлющего за столом Диан Кехта. Йемо сидел на коленях всё в том же кабинете с подарком Дорофеи в руках. Голова Балора в железном зевнике всё так же не подавала признаков жизни, а из потолочного люка лился лунный свет. Эскулап удобней переложил голову на сложенные руки, и из его уст сонным бредом полились предсказания: — Путь твой лежит через Кельтское море На север к проливу Святого Георга. Трое сестёр там в потоке едином В устье впадают, сплетя свои косы. Младшая Шур вплела косу последней, Путь её тянется на юго-запад. Там есть долина и каменный замок, Божий помазанник в нём заседает. Как вспыхнет пламя на башне дозорной, Сердце к нему устремится покорно. Спустя несколько изнурительных недель осады Брес получил весточку из Сеан Корад. Как и хотел Бриан, его войска послушно стояли лагерем и жгли сырые поленья из ближайшего леса, чая не умереть от холода. На пустоши у замка ледяные ветра дули с такой силой, что не раз срывали шатры прямо у воинов над головой. Махун, не выходя из палатки ни на минуту, раскладывал солдатиков у очага. Он неустанно бубнил, что хочет домой, что по выходным кухарка печёт пирог, а не подгоревшую картошку на углях, что свист и ор со всех сторон сводят его с ума… Трясясь в лихорадке, риаг забирался с головой под прелое шерстяное одеяло и часами покачивался из стороны в сторону, как во время детских припадков. В один из таких дрянных дней Брес с письмом от главного брегона в руках велел Махуну собираться в дорогу. Назначив временного командира лагеря, советник риага взял коней, десять человек охраны, и кортеж галопом выдвинулся на запад. В пути им повезло с погодой больше, чем танисту: спустя сутки без сна и отдыха вдалеке показалось замковое предместье и само родовое гнездо, к которому и направились всадники. Во внутреннем дворе спешившуюся свиту риага встретила троица брегонов Дал Кайс. Они, как заговорщики, отвели Бреса под крышу кузницы, где с озабоченными лицами завели чуть слышную беседу: — Как Махун перенёс дорогу? — Да не важно, жив-здоров, — отрезал Брес, снимая перчатки и капюшон, чтобы отогреться у горна. — Скажите лучше, где мак Катейл? Бриан обезглавит меня за эту беспардонную выходку. — Бриан всего лишь танист. Решение о переговорах принял совет брегонов единогласно. В конце концов, если бы не мак Катейл, Блатнайт осталась бы на том поле в Сулкоит с прочими трупами. — Это как посмотреть. — молодец вернулся к одному из столбов, поддерживающих навес над кузницей. Чуть поодаль фуидиры хлопотали над Махуном и воинами, а загнанных лошадей отводили в стойло. — Уи Фидгенти принимают нас на своей земле. Этот замок Крум принадлежал их септу столетиями. По старинному закону Эйре, как тебе известно, любой гость в стенах дома, будь он хоть злейшим врагом, пребывает под их защитой. А Уи Фидгенти чтят гейсы поколениями, — важно заметил один из правоведов, укутанный от ветра и снега, как старуха на паперти. — Я сейчас в шаге от предательства. — обернулся к законникам Брес, и его отражающие пламя глаза шало глянули на собеседников. — Брать на себя такую ношу могут только риаг и танист, но не мы с вами. Всё, что я делаю — ради Махуна, запомните. Оставлять на него осаду было безумием. Хорошо, если мак Катейл решил переметнуться к нам ради спорных земель. Я выслушаю его как посредник, но ответ останется за Брианом и Блатнайт. Моя задача — укрыть Махуна в безопасном месте, где он сможет спокойно строить планы, пока младший машет мечом. — Всё будет как надо, сынок, — один из стариков, едва достающий мужчине до плеча, легко похлопал его по руке. — Мы толковали с мак Катейлом. Он простой славный парень, и война ему ни к чему. Цена его чести высока: много должников, за которых он ручается перед кредиторами и обвинителями принесли Донновану состояние и уважение. Поверь, он не станет губить репутацию только ради Моллы. Вспомни, как живо он отступил у стен Кэшела, когда запахло жареным. Парадные дубовые двери замка отворились навстречу долгожданным гостям и вечерней стуже. Управитель радушно пригласил всех к рождественскому ужину в дом, где очаги и печи натопили достаточно жарко, чтобы сбросить с себя оледенелые меха и сапоги. Брес присоединился к Махуну и страже. В сенях их раздели, предложили согреться терпкой медовухой, а там к компании вышел сам господин Крума. Оделся мак Катейл просто: доспехи, регалии, верительные знаки Уи Фингенти и Эоганахтов остались под замками в сундуках. Хозяин, разморенный духотой, распахнул мохнатую грудь с диковинным медальоном на серебряной цепочке. Бронзовую пластину украсило чеканное изображение рогатого человека с ветвящимися волосами и бородой, держащего в одной руке подкову, а другую обвив длинным телом змеи. — Всё-таки я в тебе не ошибся, парнишка Кеннетига! — мак Катейл разразился до отвращения восторженным смехом. — Не ждал, не ждал, что ты и твой симпатяга проявите благоразумие и пойдёте мне на встречу. Ну да ладно, айда к столу! — Позволь, Доннован, — задержал мужчину потерявшийся в его тени брегон. — Твой дом для нас, можно сказать, единственный мирный оплот. Здесь собралось много отважных и благородных воителей, которые, как и полагается, взяли с собой оружие. Мы не ставим под сомненье твою честь и гостеприимство, но хотим в смутное и переменчивое время обезопасить и себя, и твой клан. — Говори проще, старый плут, — подмигнул Доннован, — Что ещё вы затеяли? — На время пира давайте сложим мечи, дабы не было никакого соблазна взяться за них. Мы пришли не осквернять эти стены, а мирно поговорить. Подай пример своим людям, и мы сделаем так же. В сенях повисло неудобное молчание. Брес задумчиво потёр гарду своего Шипа, верного, но вовсе не обязательного в бою оружия, с которым, пожалуй, он бы расстался ради преимущества. Затея брегонов ему скорее нравилась. Наконец, с ней, скрипя зубами, согласился и мак Катейл, велевший фуидирам собрать мечи у всех дружинников: своих и чужих, заперев их на ключ в чулан. Последними расстались с оружием Махун и его помощник. Хозяин замка не сразу отдал Шип, любовно покрутив его в руках и по-всякому рассмотрев. Многолюдная толпа прошествовала в главный зал, где длинный массивный стол уже накрыли белоснежными скатертями и дымящимися яствами, только снятыми с огня. Высокий потолок утопает в полумраке. Его развеивают лишь толстые капающие воском свечи в громадных люстрах на цепях да чадящие факелы в стенных кольцах. Грубый камень украшают ковры, гобелены, трофейные щиты и клинки. Под ногами мешается прислуга, поглощённая сервировкой стола и растопкой очагов. Снующие кошки с собаками рычат, исступлённые от запахов рыбы и мяса. Прежде чем гости разбрелись кто куда, хозяин предложил каждому тянуть жребий из серебряной чаши. — По старому доброму обычаю, господа, разобьёмся по парам, кому с кем пить. Так и разговор живей пойдёт! Переглянувшись, воины покорно опустили руки в сосуд, и каждый достал по камушку, выкрашенному в тот или иной цвет. Когда подошла очередь Махуна, он и не глянул в сторону чаши, тревожно изучая незнакомую обстановку. Тогда Брес решительным жестом загрёб целую горсть гальки и выудил наружу маленький красный камень. Вскоре точно такой же оказался на стёртой копьём ладони мак Катейла. Хитрый взгляд прищуренных глаз дал понять, что он ожидал именно такого исхода. Господа расселись по местам. Голод и жажда мигом отмели все опасения прочь. Риаг Дал Кайс, окружённый побратимами Доннована, придвинул тарелку ближе и как ни в чём не бывало взялся за трапезу. Одному Бресу, так непривычно разделённому с подопечным столом, кусок в рот не лез. — Ты не глазей, ешь! — властитель Крума взял собутыльника за предплечье, придвинувшись ближе. — Отведай рождественский ветчины, цыплёнка с фенхелем или заячью похлёбку. Этот здоровый кабан, чья голова на тебя уставилась, был забит мною лично! Брес с неохотой последовал совету соседа. Время шло к ночи, бряцанье ложек и чавканье сменялось плеском пива и вина в пиршественных кубках, а недоверчивое переглядывание — задушевными беседами, песнями и шутками. Глава стола то и дело куда-то вскакивал, шлёпал по отъеденным ягодицам кухарок и служанок, лез в чужие разговоры с дурацкими замечаниями и подколками. Тут кто-то из брегонов утёр краем скатерти от жира рот, чтобы перейти, наконец, к переговорам. — Итак, Доннован, осада Кэшела продолжается несколько декад. Ни той, ни этой стороне она не выгодна, хоть и неизбежна после битвы в долине Сулкоит. Молла может отсиживаться за крепостной стеной очень долго, но наши риаг и танист вольны подчинять себе все окрестные деревеньки и города в Манстере. К концу зимы наш дорогой ард-риаг найдёт себя умирающим с голоду и вдобавок безземельным. Полагаем, ты разделить участь кузена не захочешь. — И полагаешь верно! — отсалютовал перекрикивающий песню барда мужчина. — Мы, Уи Фидгенти, предпочли бы остаться в стороне и от Эоганахтов, и от Десси. Ведь не я и не мой септ затевал войну! Признаюсь честно: отпрыски Кеннетига рождают во мне бесконечную симпатию! Брес поднял со стола нож, остриё игриво заскользило по скатерти: — Проясним один курьёз, — заговорил он, не обращая внимания на прикованные взгляды сотрапезников. — Махун и Бриан начали войну в отмщенье за убийство Кеннетига. Оба они согласятся, что мир с кем-то, на чьих руках кровь отца, невозможен. — Та-ак, — любопытно протянул мак Катейл, круто развернувшийся к собеседнику, а локоть непринуждённо закинув на стол. — Прежде чем говорить о перемирии, поклянись при всех, что на тебе не лежит смерть Кеннетига и что ты не замышляешь зла против его детей. Последние голоса в зале умолкли, уступив давящей тишине. Потеребив медальон, хозяин дома посмеялся: — Мне клясться именем Господа? Иль предпочтёшь каких-нибудь более самобытных святых? — Как насчёт кабана? — рука Бреса протянулась к главному праздничному кушанью, и нож постучал по зажаренному до коричневой корки пятачку над заткнутой яблоком пастью. — Даш клятву на его голове? Все вокруг подняли дружный хохот. Доннован вскочил с места, готовый принять дерзкий вызов. — Только не говори, что на этого хряка снизошёл святой дух. Выходит, я порядочно нагрешил, вспоров ему брюхо! Все, кроме Бреса и его сородичей, загоготали громче прежнего. — Дикий кабан — священное животное и воплощение Кернунна, бога леса, которому молились ещё друиды в своих рощах. — спокойно продолжил молодец. — В эту пору года, как известно, наши кельтские предки праздновали Йоль, и на столе непременно оказывался кабан, чтобы донести до божества их непреступные обеты. Последние смешки прервал хлопок ладони о широкое кабанье темечко. От обожжённой руки пошёл пар, но мак Катейл без колебаний произнёс: — Я клянусь на голове этого хряка перед всеми вами. Ни я, ни мои люди не убивали Кеннетига мак Лоркана. — муж умолк, оглядев довольные лица захмелевших ратников и встревожившихся было брегонов. — Зло его детям я причинял… и, пожалуй, сделаю это снова. Пока соображали пьяные Дал Кайс, Доннован запросто снял руку с кабана, махнув за спины стражников: — Взять их всех, парни!