– Можно нескромный вопрос, Альберт Петрович? Вот, как и ожидал! А квартира ваша на вас числится или прописан еще кто-нибудь? А нет ли, говоря юридическим языком, иного обременения жилплощади? И все это с природной искренностью крокодила, который много плачет, потому что хорошо кушает. Я кивнул. – Откуда такое имя – Альберт? – спросил Жора. – Нераспространенное какое-то. * * * Поясню сразу, комичное сочетание Альберт Петрович Обрезков, напоминающее живописных мещан от М. Зощенко, сложилось из наследственной фамилии и увлечения моего папы наукой. Отец твердо верил, что физика спасет мир, даже когда хваленая красота беспомощно сложит наманикюренные лапки. Так что имя я получил в честь кумира ученых середины прошлого века – Альберта Эйнштейна. Потом мне рассказывали, что мама, более здравомыслящая, упиралась до последнего. Мол, сам подумай: один дедушка – Федор, второй дедушка – Пахом, ты – Петя, какой, к свиньям собачьим, Альберт? Но в некоторых вещах папу было не сдвинуть. Не там, где следовало бы, по мнению мамы. Помню, как-то в одной из давних журналистских командировок я встретил коллегу с не менее звучными именем и фамилией: Эрнест Голопятько. Мы поняли друг друга сразу. – Что, Эйнштейна не получилось? – значительно спросил он. – А Хемингуэя? – парировал я. – Большой был ученый… – И писатель не малый… Мы одновременно и невесело улыбнулись. Русский тезка богатыря американской литературы работал фотокором областной газеты и, в насмешку судьбы, был плюгав, плешив и сутулился даже при малом росте. С классиком его роднил лишь широкий шаг по тропе запоев. В этом мне очень скоро пришлось убедиться – похмелье осталось ярким воспоминанием от той обычной командировки. Остальным приходилось объяснять происхождение своего нетипичного имени. Раздражало, со временем – надоело, и я перестал оправдываться за ономастические причуды папы. Пусть. В смысле, думают, как хотят, и толкуют сами. В конце концов, вера наших родителей в физику-лирику светлого будущего была такой же крепкой, как броня Советов, не стоит их за это судить. Помнится, когда-то старый и умный жрец сказал мне, юному, сомневающемуся правителю: «Дай людям хлеб, они насытятся и будут плевать в тебя. Дай им веру, и они будут славить тебя даже с голодным брюхом!» Прозвучало это за тысячи лет до рождения Христа и показалось на тот момент откровением. Избирательная история не сохранила ни языка, ни даже имени того народа, но, если рассудить, за истекшие тысячелетия не случилось ничего такого, что опровергло бы слова жреца… Добавлю, сам папа в любимой физике не преуспел. Почти сорок лет проработал в одной и той же лаборатории, но диссертацию так и не защитил и дальше должности старшего инженера не продвинулся. С тем большим пылом отец мечтал сделать из меня ученого, достойного именитого тезки. Я до сих пор с содроганием вспоминаю бесчисленные физико-химико-математические кружки, конкурсы и олимпиады, куда меня толкала родительская непреклонность. Как ни зубри, все равно тонешь утюгом чугунным среди зауми юных гениев. Не утешал даже общеизвестный факт, что великого Эйнштейна чуть не исключили из школы за тупоумие. Его, тупоумия, я продемонстрировал вволю, но второй теории относительности за ним не проклюнулось. Тем не менее после школы я все-таки проскочил (проскребся!) на физмат и бросил это дело только на втором курсе, укрывшись от родительского разочарования под армейской пилоткой. Поймите правильно, я не жалуюсь. За исключением мечты о моей научной карьере, папа был человеком веселым, легким и, что называется, мастером на все руки. И по дому сделать, и на даче построить, и друзей за столом собрать, и поставить нас всех под рюкзак, под весло байдарки, на лыжи и на коньки… Мой большой, сильный, неугомонный папа! Он любил работать и умел отдыхать. Руками вообще творил чудеса – не только наша двухэтажная дача построена им в одиночку от фундамента до конька крыши, но и на участках друзей остались его плотницкие шедевры. Друзья любили его и считали славным малым, пусть и не хватающим звезды за острые кончики. Я до сих пор думаю, что его настоящим призванием было мастерить и строить, а не создавать теории и рассчитывать уравнения. Просто он вырос на романтике глобальных идей. «Дай людям веру!» – как давно все же было сказано… В возрасте подростковой категоричности я пытался с ним спорить, доказывал, что хорошая табуретка лучше плохой теории, и, разумеется, без успеха. Словом, у меня было нормальное, счастливое детство, которое не смог испортить даже переизбыток точных наук. За два года армии семья смирилась, что звезда Обрезкова не засияет на небосклоне отечественной физики. Но я не стал окончательно разочаровывать родителей, их убежденность в необходимости высшего образования оставалась непоколебимой. Я еще раз лязгнул зубами о гранит науки, только выбрал меньшее зло – факультет журналистики. И, к собственному удивлению, его окончил. Потом работал – по специальности и не только. Что еще о себе рассказать… Да, написал три историко-приключенческих романа. «Коса и сабля» – о временах опричнины, «Голоса деревянных богов» – о набегах викингов на славянские земли и «Утро фараона» – понятно, о каких временах. Все три книги опубликовало небольшое издательство, из тех, которые расплодились в середине 90-х и незаметно растворились в двухтысячных. Тиражи были маленькие, громкой славы книги не принесли, зато могу именовать себя не только журналистом, но и писателем. Звучит гордо. Теперь, когда возраст приблизился к сороковнику, хочется иногда позвенеть заслугами. Вот такая простая биография. Если вкратце и не обо всем… * * * Сильно вдаваться в прошлое я не стал, но великого тезку не скрыл от попутчиков. Заодно сообщил, что друзья обычно не заморачиваются рычащим именем Альберт, а называют меня короче – Алик. Враги зовут по-другому, чаще всего «Верная смерть». В зеркале заднего вида я заметил, как Ева опять слегка улыбнулась, обозначив симпатичные ямочки на щеках. – Очень литературно, – одобрил с переднего сиденья Толик. – Это из какого рассказа? – В смысле? – Ведь вы же писатель, да? Это цитата? – Цитата, да. Из рассказа, – сознался я. – Не из моего. Толик удовлетворенно кивнул. Тоже интересный типаж. Не так бросается в глаза, как веселый Жора, но в его невозмутимости проглядывает явный фатализм ветерана, привыкшего не заглядывать вперед дальше очередной атаки. Он, похоже, в отличие от Багра, свою пайку жевал в казарме, а не в бараке. Машина тем временем выбралась из Москвы. Я смотрел, как за окнами машины мелькают поля, перелески, дома и домики. Быстро мелькали. Ева и в более цивилизованных местах не слишком придерживалась ограничений скорости, а на трассе с небольшим движением вообще разошлась, летела за сто пятьдесят. Водила она совсем по-мужски – мгновенно набирала скорость, резко притормаживала и обгоняла без колебаний. Пару-тройку раз мы проскочили мимо гаишников. Те явно обращали внимание на резвый джип, но, присмотревшись, волшебными полосатыми палочками не размахивали. Все-таки хитрые номера… Кого же она мне напоминает? И что, интересно, связывает красивую птицу Еву и двух таких явных орлов, как Багор и Толик? – неторопливо размышлял я. Можно предположить самое простое, что обычно связывает мужчин и женщин, но не похоже. Интим между людьми всегда заметен, здесь его нет. Ева держала себя с парнями… можно сказать, в повелительном наклонении. Как атаманша. Охранники, приставленные крутым мужем? Нет, сомнительно… Если присмотреться, проскакивают между ними чуть заметные искры сообщничества… Да еще бандиты с утра вместо завтрака, которые тоже здесь с какого-то бока… * * * Я не ошибся, за плечами у немногословного Толика действительно была армия – два года срочной и пять лет по контракту в роте разведки десантно-штурмовой бригады. Прошел огонь и воду, и горячие точки, но медных труб так и не выслужил – его слова. Уволился по ранению. В отношении смешливого Жоры я тоже оказался прав – он свои университеты постигал за колючей проволокой. Как он сам рассказал – по молодости да по глупости бакланил на улицах в компании пацанов и сел на четыре года за разбойное нападение. После тюремных университетов подался в рэкет. Дорос в группировке замоскворецких до бригадира и только тогда понял, что живет неправильно. Завязал жизнь в новый узел. Все это ребята мне поведали, когда мы отмахали первую сотню км от Москвы и остановились перекусить в придорожном кафе. Словно представились, болтая вроде бы ни о чем. Я тоже рассказал новым знакомым несколько анекдотов из своей жизни, помянул даже неудержимо пьющего Голопятько. Только Евгения-Ева ничего о себе не рассказывала, внимательно поглядывая на меня и на остальных круглыми, всегда будто чуть изумленными глазами Мицкель… Ну да, когда мы вышли из машины перед кафе и я наконец увидел Еву не со спины и не в зеркале заднего вида, то вздрогнул невольно. Эти темные глаза, эти острые черты лица, немаленький нос клювиком, тонкая фигура с намеком на подростковую угловатость… Даже привычка в задумчивости теребить пухлую нижнюю губу – ее, Мицкель. Она сразу почувствовала мой взгляд, глянула в ответ вопросительно. Я первый отвел глаза. Спросил у Багра что-то незначительное, ненужными фразами маскируя собственное смущение. Очень похожа, очень! Наваждение! Только я уже давно не Енрик… Я мысленно встряхнулся. В кафе, стилизованном под бревенчатую избу и ею же являющимся, мы оказались единственными посетителями. Хотя на скорость обслуживания это не повлияло. Пухлая официантка в малиновом халате с желтыми ромашками несла нам кофе, яичницу и пирожки мучительно долго и трудно. Несколько раз нерешительно выглядывала из-за кухонной двери и снова пряталась, словно там, за дверью, забирала последнее изо рта голодных детей. Далеко от Москвы, другой ритм жизни, соглашались мы, стараясь не раздражаться на ожидание. Может, так и надо – тихо, неспешно, практически не приходя в сознание? – Знаете, Альберт Петрович, Николаю Николаевичу очень нравились ваши книги, – вдруг сказала Ева. – Теперь знаю, – подтвердил я. – А какому Николаю Николаевичу? Пусть я не Енрик, но смотреть на лицо Мицкель было приятно, сознаюсь. – Да Скворцову же. – Ага… (Вот привязалось нотариальное глубокомыслие!) Вы с ним были знакомы? – Немного. Скальск – город маленький, там все со всеми знакомы, – прозвучало уклончиво. – Вы там живете? – спросил я довольно глупо. – Нет, живу я в Москве, – усмехнулась Ева. – В Скальске у нас дела. Небольшие. Багор и Толик подтверждающе покивали. Дела, дела, у кого их нет, этих бесконечных дел. Я отхлебнул кофе с привкусом автомата. – Странная история с этим наследством… – сказал я. – Ваше «Утро фараона» Николаю Николаевичу особенно нравилось, – невозмутимо продолжила Ева. – Он три раза его перечитывал. Говорил, что именно этот роман помог ему разобраться в некоторых особенностях кастовых взаимоотношений той эпохи. – Да, египтяне делились на касты по профессиям… Мне самому показалось, что роман получился, – не смог удержаться я. Как большинство авторов, я слишком легко расслаблялся, когда начинали гладить по шерстке. – Николай Николаевич говорил, автор как будто видел своими глазами то, о чем пишет. Бытовые детали – выше всяких похвал. – Творчество, знаете ли, это озарение особого рода… Скольжение между вымыслом и реальностью, где единственные путеводные нити – сюжет и стиль, а критерий – собственное чувство меры. – Я глянул на собеседников с пронзительностью живого классика. – Что же касается наследства…