Соня Впервые оказавшись с ним наедине, Соня почувствовала себя дома. Рядом с его дыханием, запахом, теплом его тела был ее дом. Так уютно было ей, так непередаваемо спокойно и чисто, что казалось, будто только рядом с ним и есть ее жизнь, а без него – недвижимая, висящая пустота, которая поглощает ее, Сонино, существо. Конечно, она давно простила ему тот неудавшийся летний роман и его постыдное бегство. Но она никогда не забывала о своей юношеской любви и вспоминала изредка с грустью, как несбывшуюся мечту. Хотя нельзя сказать, что эти воспоминания составляли важную часть ее жизни. Теперь же, когда они встретились после стольких лет, каждый со своей биографией и своим накопленным опытом разочарований, их влечение вспыхнуло вновь, но превратилось в более глубокое и осмысленное чувство. Увидев Леонида, Соня вновь затрепетала, как невинная девочка, будто не было этих лет разлуки, будто не было целой жизни… Но вместе с тем она была взрослой женщиной со своими принципами, правилами и привычками и не собиралась жертвовать ими в угоду новому любовнику. Личный комфорт был для нее гораздо важнее. Когда Леонид вошел в ее квартиру и увидел вызывающую картину на стене, он только брезгливо скривился: – Что это за пошлость? – Это модно, – отрезала Соня. Леонид еще раз скривился, но промолчал. * * * Они не скрывали своих отношений. Хотя он был небольшой любитель тусовок и светской жизни, но ради Сони изменил своим привычкам. Они ходили в рестораны, ездили за границу, присутствовали на закрытых вечеринках, куда приходили мужчины с любовницами… Даже устраивали в ее экстравагантной квартире домашние концерты, как она и мечтала когда-то. Бюсты Платона и Аристотеля неожиданно для себя стали объектами внимания многочисленных посетителей, которые толпились теперь в доме практически постоянно. Однажды Платон даже пострадал от неосторожно вылитого бокала шампанского, а Аристотель возмущенно нахмурился, когда обнаружил на своем гипсовом носу чьи-то забытые очки. Любаша мигом разнесла по артистической тусовке весть об изменениях в личной жизни Леонида. Тусовка восприняла новость с жадностью, не переставая хихикать и пересказывать эту историю бесчисленное количество раз. Соня очень легко и естественно вошла в его среду, и ее приняли благосклонно, даже доброжелательно. Привлекательная, современная молодая женщина, лишенная предрассудков, безусловно, принадлежала к богемному кругу. «Экспортный вариант», – как назвал ее один из его коллег, и ей это очень льстило. Быть спутницей известного, талантливого, успешного человека было приятно. Отсвет его славы падал и на нее. Ее соцсети каждый день пополнялись новыми и новыми совместными фотографиями: вот они катаются по пустыне на квадроциклах, вот занимаются подводной охотой, вот отправляются на горнолыжный курорт… Они совершенно не стеснялись этой запретной связи и уж точно не стремились ее скрыть. На свое счастье, Наталья была далека и от светской, и от виртуальной жизни. Соня умела говорить много и ни о чем, улыбаться обворожительно, но не соблазнительно, вежливо интересоваться новостями и здоровьем, выказывая искреннюю заинтересованность. Она была в курсе всех театральных постановок, всех модных новинок и самых посещаемых культурных мероприятий. Если она чего-то не знала, что случалось редко, то обязательно проделывала домашнюю «работу над ошибками» и к следующей встрече в их «музыкальном салоне» была уже осведомлена и легко бросала звонкие названия, термины, цитаты из критических статей в газетах. Их отношения несли на себе печать двусмысленности. С одной стороны, он был по-прежнему женат на Наталье и не собирался разводиться. С другой – значительная часть его жизни проходила без нее. Пока он пил шампанское, она сидела дома и ждала его. Пока Соня методично, бесцеремонно, с бульдожьей хваткой занимала все ее позиции, Наталья ждала его. Он запутывался в паутине лжи, лицемерия и фальши, а Наталья упрямо продолжала его ждать. Преступность связи придавала ей особую пьянящую боль, но чувство унижения, что испытывала Соня, ощущая себя незаконной, непризнанной женой, которую нужно стесняться и которой можно не бояться, исчезало в тот в тот момент, когда они оказывались вдвоем. Когда ничего, кроме их единения, не существовало вокруг, и осязание его давало покоряющее чувство дома. Когда вместе с ним она была на своем месте, все вокруг переставало иметь значение. Но он неизменно, даже после упоительных совместных заграничных поездок, которые объяснял творческой необходимостью, возвращался домой. * * * Когда он уходил, ее ожидание превращалось в кошмар. Ей казалось, что больше никогда она его не увидит, никогда не прикоснется к нему и оттого навечно останется в глубоком, как овраг, бездонном одиночестве. С ним же наступало такое удивительное спокойствие, что, казалось, и не было этих мучительных часов, дней, ночей ожидания. Она знала, что он чувствует то же. Она знала, как он торопится к ней. Она знала, как надежно ему с ней. Она знала, что он влюблен. Ей было не понять, что держало его возле женщины, которая была ему скучна. Женщины, давно потерявшей свою женскую привлекательность, ставшей немым приложением к нему. Разве могла она сравниться с яркой, гордой, сильной, независимой Соней, опытной в делах любовных, искушенной в светских беседах? Она, только она должна была быть рядом с ним, должна была украшать и оттенять его талант! Она должна была занимать место его второй половины, его супруги и музы. И ей казалось, что это вопрос решенный, настолько очевидной была пропасть, разделявшая двух женщин. Леонид Неожиданная страсть настолько глубоко пронзила Леонида, что всколыхнула давно забытые мечты. Последние годы он пребывал в мурлычущем состоянии довольства и скуки. Устоявшийся мир, сытый, как пузо у отъевшегося кота, созданный им для себя, был настолько приятным и обволакивающим, как глицерин, что стремление к будущему постепенно нивелировалось, а настоящее казалось бесконечным. Теперь же все чаще возвращался он в свою молодость, когда все еще было возможно, когда были силы и страсть, когда он просыпался по ночам и в голову приходила новая мысль… и когда казалось, что вот еще немного – и наступит настоящая, взрослая жизнь, где будет все, как запланировано, потому что по-другому быть не может. Молодость – великая пора, когда жизнь еще не успела треснуть по голове тяжелой дубиной, оттого силы плещут через край, а уверенность в себе способна разорвать любого, вставшего на пути к цели. Наверное, даже не сама Соня, а ощущение восторга публики, аплодисментов, которое она принесла своим появлением, заставили Леонида так увлечься ею. Аплодисменты как знак признания его таланта были необходимы. Но они давно уже перестали приносить удовлетворение, стали частью работы. Никто не умел им так восхищаться, как она. Никто не смотрел на него с таким обожанием, как она. Никто так не верил в его исключительность, как она. Он был востребован и любим. Публика его обожала. Ему предложили новую роль, он жадно схватился за ее, начал работать. Текст запоминался легко, репетиционный процесс шел быстро. Он снова почувствовал, как внутри загорелось пламя творческой страсти. Персонаж был сложным, но это только раззадоривало артиста, представлялось ему новым вызовом, который нужно принять. Ему стало интересно жить. Он вновь ощущал мандраж перед выходом на сцену, и проклинал все на свете, и ненавидел тот момент томительного ожидания, последние секунды перед выходом, когда казалось – еще чуть-чуть, и сердце выскочит из груди… И выходил наконец на сцену, и сразу становилось легко и спокойно. Там он был другим. Там он преображался. Там откуда ни возьмись появлялись драйв, энергия, сила. Внутри его жило бесчисленное количество сущностей: коварный соблазнитель, хулиган, неудачник, разочарованный старик, маленький мальчик… Он, как опытный игрок, вытягивал нужную карту, подставлял ее под свет прожектора, увеличивал с помощью лупы, надевал на себя, и вот чудо – свершалось превращение. Он никогда не мог объяснить, как происходило это чудо. Это случалось каждый раз, когда он выходил на сцену. Но для того, чтобы чудо свершилось, ему нужна была подпитка, энергия жизни… Нужна была Соня. Каждый раз, выходя на сцену, он окунался в энергию любви. Он поглощал ее, проводил через себя, как электрический ток, и возвращал обратно, многократно увеличенную и оттого еще более мощную. Зрители покидали зал в ошеломлении и восторге, а он чувствовал такой огромный заряд энергии, что готов был играть еще и еще, вплоть до полного опустошения. Оно наступало позже, спустя несколько часов, когда он, почти обездвиженный, еще долго лежал на диванчике в актерской гримерной, как выдохшийся аккумулятор, и медленно, по капле, как магнит, притягивал к себе частички энергии. Добравшись до дома, он, не глядя на жену, отправлялся в душ. Смывал с себя чужие взгляды, стягивал чужую кожу, чужие мысли, чужие чувства… Выходя из ванной в чистом халате, благоухая мылом и свежестью, он усаживался за стол, где уже ждали его стопка водки и горячий ужин. По-прежнему не говоря ни слова, он выпивал водку, закусывал, с аппетитом сосредоточенно ел, после чего еще долго сидел и курил свою тонкую пахучую сигариллу. Наталья, добрая душа, не приставала с расспросами, не мучила рассказами. За долгие годы выработались ритуалы, известные только им. Она молча подавала и уносила, наливала и убирала. И он был ей за это благодарен. Соня своей безграничной амбициозностью, порой не считавшейся с ценой, своей неутомимой энергией, порой переходящей в хамство, своей безудержной принципиальностью, порой граничащей с нажимом, создала надежду на то, что еще можно вернуться к прежним мечтам и стремлениям, еще можно их реализовать, еще можно все успеть. И он поверил. Все вокруг тоже поверили. Наталья Наталья чувствовала, что Леонид еще никогда не был так далек от нее, что в его другую, настоящую жизнь ей хода нет, а главное – что там происходит нечто действительно важное для него. А ей не остается ничего иного, кроме как наблюдать со стороны, как мысли его заняты, сердце разрывается, и душой он где-то далеко, в чужом доме, с чужой женщиной. Наталья ждала. Ее жизнь проходила словно в тумане. Она делала что-то машинально, куда-то ходила, покупала, торговалась, перезванивалась, продумывала. Но ощущение, будто это происходит не с ней, в другом измерении, понарошку, не оставляло ее. – А ты его приворожи, – посоветовала Беллочка. – Я даже знаю как. Беллочка действительно много чего знала. За три брака она успела навидаться всякого, поэтому ее авторитетному мнению можно было доверять смело. Кроме того, она недавно увлеклась эзотерикой, медитацией и гипнозом, погрузилась в исследование причин своих детских, а также внутриутробных травм и их влияние на личную жизнь. – А как? – пожала плечами Наталья. – Я не умею. Да я вообще всего этого боюсь. Ей было стыдно. Обычно она старалась не обсуждать подробности своей жизни с посторонними. А тут не удержалась, выпалила все Беллочке, отчего ее разноцветные глаза сразу вспыхнули жадным интересом. – Пойди к гадалке, – не терпящим возражений тоном посоветовала Беллочка. – У меня есть одна. – Хорошая? – поинтересовалась Наталья. – Отличная. – Думаешь, поможет? – спросила она робко. – Не повредит, – заверила Беллочка, взмахнув, как дирижерской палочкой, своей любимой пилкой. * * * Пообщаться с гадалками Наталье довелось только раз в жизни, и то результат получился самый плачевный. Ей было лет четырнадцать. Стояло лето – как всегда пыльное, душное, знойное. Она шла в магазин в летнем цветастом платьице – невероятно красивом, доставшемся от старшей сестры. Наталья его собственноручно ушила, чем очень гордилась. Да и настроение у нее было прекрасное. Мать дала рубль – целое состояние! – и разрешила купить на сдачу что-нибудь вкусное. Наталья шла и мечтала о том, как выберет эклер со взбитыми сливками. Проходя мимо кондитерской, она всегда ненадолго останавливалась. Там так вкусно пахло вареной сгущенкой, свежей сдобой, корицей и ванилью, что она просто не могла уйти, не нанюхавшись вдоволь этих ароматов. И вот счастье – сегодня – можно не просто нюхать, а зайти и купить! Ну разве она не везучая? Буквально в нескольких метрах от магазина ее окружила толпа цыганок. Она их терпеть не могла – боялась их шумного говора, их черных глаз, их вечно чумазых детей… Никогда не подавала и старалась обходить стороной. Они облепили ее, будто пчелы, слетевшиеся на цветастое платье. Одна, молодая, горластая, с полным ртом золотых зубов, схватила за руку: – Девушка-красавица, позолоти ручку! Всю правду расскажу. С одной стороны, было, конечно, приятно, ведь никто Наталью не называл девушкой, да еще и красавицей, с другой – страшно, ну а с третьей – казалось как-то неудобно просто послать цыганок подальше. И вместо того, чтобы решительно отказаться от гадательных услуг, Наталья пробормотала что-то невразумительное. Этого было достаточно, чтобы нахалки подхватили ее под руки и утащили куда-то в соседний двор, совсем в другую сторону от злополучного магазина и манящей кондитерской.