— Я вам верю. Сам не знаю почему, но верю. Вопреки всем законам здравого смысла, верю. Меркулов глубоко вздохнул. — Фу, дело сделано, — сказал он. — Я не пью, но сейчас, в такой момент, сделал бы глоток шампанского. Черт побери, чувства владельца недвижимостью трудно передать. — Ну и не надо их передавать, — мрачно заметил Сайкин. Чтобы не смотреть на сияющего фарфоровой улыбкой Меркулова, он отправился на кухню и долго шарил по полкам в поисках чистых стаканов. Наконец, нашел три пластиковых стаканчика и сполоснул их под краном, достал из холодильника початую бутылку «русской», несколько завалявшихся шоколадных конфет. Глава 7 Рейсовый автобус, ходивший от автовокзала в райцентре до конечной остановки в деревне Шадрино, проделал уже большую часть своего трудного пути. Здесь на широкой асфальтированной трассе водитель выжимал из машины почти шестьдесят километров, и старый автобус, хоть и грохотал своими металлическими суставами на всех выбоинах, бежал легко, почти без натуги. Вскоре предстояло свернуть с шоссе на грунтовку, и тогда начнется самый неприятный участок пути. Сейчас, в летнюю жару, можно легко проехать и по грунтовке. Но вот зарядят дожди, и каждый рейс в Шадрино и обратно превратит в настоящее мучение. Но слякотная осень придет сюда, в Нижнее Поволжье, еще нескоро. Поэтому можно крутить баранку и ни о чем таком не думать. Водитель, не отрывая взгляда от дороги, покрутил ручку настройки приемника и продолжил громко насвистывать, перевирая хорошо знакомую мелодию. Он слушал местные новости, свистел, и все не решался обогнать идущий впереди самосвал. Самосвал поднимал за собой шлейф пыли и мелкого песка и портил настроение водителю автобуса. Вцепившись в баранку, он перестал свистеть и сосредоточил внимание на дороге. Наконец автобус так сильно тряхнуло, что водитель, жалея технику, решил отстать от самосвала, чтобы не глотать пыль. Сайкину, сидевшему у окна справа от водителя, было хорошо видно, как расстояние между их автобусом и самосвалом увеличивается, пыль из-под колес грузовика теперь вдалеке относило ветром в сторону, и задышалось легче. По пути от райцентра до деревни Сайкин хотел подремать, но дорога оказалась слишком ухабистой, а школьников, возвращавшихся из города, переполняли впечатления, и они, ни на минуту не закрывая рты, хором гомонили. Поспать не удалось. Встававший над степью яркий день развеял сонливость, и дорога перестала казаться утомительной. Через мутное стекло он смотрел на однообразную плоскую степь, уходящую к небу, желтоватую выжженную солнцем землю, белое сухое жнивье. Бедность пейзажа, его горизонтальные линии навевали невыразимую словами скуку, какую может испытать человек только в степи. Автобус накручивал километры, ландшафт все не менялся, Сайкин маялся на жестком неудобном сиденье и ждал конца этого, как ему казалось, бесконечного пути. На его коленях лежала спортивная сумка с вещами, взятыми в дорогу, и папка с несколькими рассказами Пашкова. Томясь от вынужденного безделья в самолете и аэропорту, пыльных автобусах, Сайкин пробовал читать, но не мог сосредоточиться, отгородиться от происходящего вокруг и засовывал папку обратно в сумку. Вот и сейчас читать он не мог, строчки прыгали перед глазами, буквы наскакивали друг на друга, дрожали вместе с автобусом, сливаясь и разбегаясь. Сайкин, злясь, захлопнул папку и снова уставился в окно, но, не найдя там ничего заслуживающего внимания, спросил сидящую рядом женщину, далеко ли еще до Шадрино. Женщина ответила, что скоро будут на месте. Сайкин обратил внимание на ровный коричневый загар женщины, правильные черты стареющего лица, темные не выцветшие глаза с чистыми белками. Он отвел взгляд и подумал, что в молодости женщина была красавицей, и попытался определить, сколько ей лет, но так и не смог. Прядь волос, выбившаяся из-под застиранного платка, была пегая, почти седая, а зубы, открывшиеся в полуулыбке, молодые. Худое точеное лицо совсем не вязалось с ширококостными, по-мужски сильными руками. Дорога ушла вправо, и Сайкин увидел высоко поднявшееся солнце, начинало припекать. Он щурился в жарких лучах и думал, что сейчас в Москве моросит холодный дождь, предвестник осени. А в эти края осень опоздает надолго, будет короткой и ненастной, быстро сменится пронзительными сухими ветрами, злым колким снегом. Но это произойдет еще нескоро, пока здесь длится чудесное лето. «Кто бы мог подумать, что можно, оторвавшись от всех срочных дел и вырвавшись из московской слякоти, очутиться здесь?» — спрашивал себя Сайкин. * * * Еще только вчера такой прогноз событий показался бы фантастикой. Да, еще вчера, до телефонного звонка Ларисы. Пробиваясь сквозь немыслимые помехи, треск, посторонние гудки, ее голос в трубке сперва показался Сайкину совершенно незнакомым. Потом он понял, что Лариса плачет, но тут связь оборвалась, слышны сделались только шумы и помехи, а ее голос пропал. Грохнув трубкой, Сайкин матерно выругался и вернулся к прерванному разговору с Шамилем Юсуповым. Татарин, от которого Сайкин за годы совместной работы ни разу не слышал бранного слова, болезненно реагировал, когда сослуживцы ругались матерно. В этих случаях он отворачивал голову и морщился. Зная эту особенность Юсупова, разозленный оборвавшимся разговором и недобрым предчувствием Сайкин без нужды, лишь чтобы сделать неприятное финансисту, через слово вворачивал в их дальнейший разговор матерные ругательства и соленые выражения. Лицо Юсупова морщилось, как резиновая маска, и Сайкин, испытывая скрытое злорадство, вел беседу, посмеиваясь про себя над гримасами подчиненного, подыскивал все новые выражения, наполненные ядовитым соком. Срывая свое раздражение на Юсупове, Сайкин, увлеченный этой игрой, даже забыл о плачущем голосе Ларисы, пока не услышал длинную трель междугородного звонка. Он схватил трубку. На этот раз слышимость оказалась почти нормальной. Он даже разобрал громкие всхлипы Ларисы. Голос казался слабым, уставшим. Неделю назад Лариса уехала к заболевшему отцу Геннадию Леонидовичу, жившему в деревне где-то на Нижней Волге. Тогда, уезжая, Лариса очень торопилась, сказала только, что с отцом очень плохо. За эту неделю Сайкин почти не вспоминал о Ларисе, так закрутили дела, и не имел представления, в каком состоянии ее отец и что с ним вообще случилось. И вот теперь — сообщение о том, что Геннадий Леонидович, не приходя в сознание, скончался после перенесенного неделю назад второго по счету обширного инфаркта. Лариса сказала, отец умер позапрошлой ночью, а похороны уже завтра. Последовала долгая нервная пауза. Не понимая, почему такая спешка с похоронами, Сайкин обдумывал услышанное. Наконец, он спросил, стоит ли так торопиться с погребением. «Здесь стоит такая жара, что покойник не лежит больше полутора суток». Голос Ларисы зазвучал спокойнее, она быстро справилась с чувствами. Сайкин подумал, что в этой глубинке не проводят даже вскрытия, а диагноз «умер от инфаркта», скорее всего, поставил местный полуграмотный фельдшер. Сайкин представил Ларису рядом с телом ее отца, бестолковые хлопоты соседей и спросил, будет ли на похоронах кто из родственников. Оказалось, приедет только брат Геннадия Леонидовича со своей женой. «Выходит, кроме деревенских, и гроб вынести некому», — подумал Сайкин. Еще он спросил, как у Ларисы с деньгами. Оказалось, все в порядке, деньги она сняла с отцовской сберкнижки. И снова наступила долгая, почти бесконечная, пауза в разговоре. Казалось, Лариса ждала от Сайкина каких-то других, более уместных слов. Но этих слов не было, и Сайкин молчал, тяготясь своим молчанием. Он задал еще несколько пустяковых, никчемных вопросов, что-то про себя решая, наконец, спросил, в котором часу завтра назначены похороны. Лариса ответила, что в час дня. Тогда Сайкин, проклиная себя за то, что покидает Москву в самое неподходящее время, сказал, что будет на месте к сроку. Он ожидал удивления, слов благодарности, но Лариса не сказала ничего, словно жест Сайкина был само собой разумеющимся, самым естественным в этой ситуации. Слегка уязвленный Сайкин подробно расспросил, как добраться до деревни, и все записал на отрывном календаре. Потом он вызвал в кабинет Бронштейна и проконсультировал его и Юсупова, как вести дела в отсутствие начальника. Бронштейн неодобрительно поморщился, узнав об отъезде Сайкина, но вопросов не задавал, лишь хмуро спросил, нельзя ли этот вояж отложить на пару недель. Услышав «нет», помрачнел еще больше, но уверил Сайкина, что проследит за всеми делами сам. Отпустив Юсупова и Бронштейна, Сайкин посидел в раздумье за письменным столом и пригласил к себе Семена Дворецкого. Он раскрыл сейф и выдал Семену деньги. «Сеня, постарайся подружиться с Крыленко-младшим, ну, проиграй ему в карты, что ли, своди в какое-нибудь заведение. Не знаю, в общем, перейди с ним на короткую ногу», — сказал Сайкин, отпуская Семена. Уже на ходу он поговорил с секретаршей, которой пришлось, чтобы сберечь время, проводить Сайкина до машины. Заехав домой, Сайкин вышел из квартиры со спортивной сумкой, в которую, помимо вещей, сунул папку с рассказами Пашкова, литровую бутылку виски и зачем-то брошюру по технике закаливания организма. Добравшись до аэропорта «Домодедово» на такси, Сайкин с сумкой на плече встал в хвост очереди к кассе. Он был готов переплатить, сколько надо, но билеты на ближайший рейс до Волгограда продавались свободно. Коротая время до начала посадки, он курил у входа в аэровокзал, выстаивал в буфетной очереди, хотя есть совсем не хотелось. Он жевал безвкусные бутерброды с пресным молодым сыром, через пыльные витрины рассматривал безо всякого интереса площадку перед зданием аэровокзала и слегка, по привычке, волновался перед полетом. Одно время Сайкину приходилось много летать по стране, и всякий раз перед посадкой он испытывал это беспричинное волнение. Шло время, объявления через громкоговоритель следовали одно за другим, но о рейсе на Волгоград словно забыли. Наконец металлический женский голос сообщил, что по техническим причинам вылет откладывается на два часа. Сайкин, уже уставший от ожидания, понял, что больше ни минуты не сможет провести под крышей аэровокзала. Выйдя из помещения, он с удовольствием вдохнул отравленный бензиновыми выхлопами воздух и еще раз подумал, что делает непозволительно широкий жест, бросая все важные московские дела именно сейчас и направляясь куда-то к черту на кулички, на похороны, в сущности, совершенно незнакомого человека. Ладно, решил Сайкин, зачтется ему когда-нибудь это доброе дело. И Лариса сумеет оценить его поступок: бросив все дела на свете, он мчится к ней, чтобы быть рядом в трудную минуту. Это чего-то да стоит. Потом он подумал, что сейчас не время для показательно красивых жестов, у Ларисы действительно глубокое горе, и она нуждается в искреннем сочувствии, его сочувствии. Сайкин постарался найти в себе это чувство искреннего сопереживания горю Ларисы, но в душе ничего похожего на сострадание не было. Появилось лишь раздражение от бессмысленности потери дорогого времени, от долгой задержки с вылетом. Чтобы отвлечься, Сайкин пересек дорогу и направился к лесопосадке невдалеке от здания аэровокзала, надеясь там найти скамейку и посидеть. Но, подойдя ближе к заманчиво смотревшимся издали деревьям, он никакой скамейки не нашел. Вытоптанная между деревьями трава, земля, загаженная грязной бумагой, битым стеклом. Какие-то люди сидели прямо на этой земле в соседстве с огромными узлами и баулами, пили воду из пластиковых бутылок, жевали. Сайкин долго бродил между кустами и деревьями, то и дело натыкаясь на сидящих на земле людей, и, наконец, утомившись от хождения, остановился рядом с трухлявым пнем, опустил сумку и достал из нее брошюру и сел на нее, вытянув ноги. Метрах в десяти от него, скрючившись, лежал пьяный. Разбуженный новыми звуками, пьяный перевернулся на спину и сел. Одной рукой он потер серую щетину на подбородке, невидящими белыми глазами посмотрел на Сайкина, огляделся по сторонам и принялся что-то искать в карманах пиджака. «Если у пьяного и были деньги, то, скорее всего, спящего, его давно обчистили», — подумал Сайкин. Наблюдая за манипуляциями этого человека, Сайкин по своей давней привычке старался угадать, сколько пьяному лет, но быстро бросил это занятие, решив, что мужчине может быть от тридцати до семидесяти. Прекратив копаться в карманах, человек неопределенного возраста, хитро сощурясь, погрозил Сайкину указательным пальцем и начал стаскивать давно потерявший первоначальную форму ботинок, Сайкин брезгливо отвернулся. Через минуту, когда он повернул голову, пьяный, уже обутый, внимательно считал деньги. Сунув купюры в карман брюк, он снова погрозил Сайкину корявым пальцем, улыбнулся щербатым ртом и поднялся на ноги. Отряхнувшись, он довольно твердой походкой направился к зданию аэропорта. Передвигаясь, пьяный слегка подпрыгивал. На душе у Сайкина стало муторно до тошноты. Расстегнув «молнию» сумки, он вытащил оттуда бутылку виски, свернул колпачок и сделал из горлышка большой глоток. Пожалев, что не прихватил из буфета бутерброд с безвкусным сыром, он перевел дух и убрал бутылку на место. Ветерок шевелил лоскутья бумаги, солнце садилось в пыльную листву. Посмотрев на часы, Сайкин убедился, что времени до отлета еще предостаточно и вынул из сумки папку с рассказами Пашкова. Еще нечитанные, выбранные наугад, они, перепечатанные машинисткой на белой мелованной бумаге, выглядели очень аккуратно. Пошелестев страницами, Сайкин решил начать сначала, чувствуя, как виски приятно обжигает желудок, он забегал глазами по строчкам. Читая, он время от времени лез в сумку и прикладывался к бутылке, делая расчетливые небольшие глотки, чтобы быстро не захмелеть. Читал он внимательно, изредка поднимая глаза на проходивших мимо людей, смотрел на них неосмысленным взглядом и снова читал. Речь в рассказе шла о том, как внешне благополучный, еще молодой человек вдруг не находит в себе сил жить дальше. Фабула рассказа была проста и нефальшива. Пожилая ленинградка, кандидат технических наук каждый год проводит отпуск в небольшом эстонском городке у моря. Ей нравятся сосны, уединение, серые волны Балтики. В Питере она ведет суматошную жизнь в окружении своих студентов и здравствующих друзей. В спокойной Эстонии, у моря, где суматоха будничной жизни исчезает, ей становится не страшно остаться с собой один на один, сознаться самой себе в своем же полном одиночестве. Она любит этот переменчивый край под его высоким небом. В один из своих приездов на автовокзале, чтобы добраться до места, где снимает комнату, она садится в такси к разговорчивому, веселому мужчине. Каким-то внутренним безошибочным зрением сумевший увидеть в пожилой ленинградке родственную близкую душу эстонец бесплатно катает ее по окрестностям городка, показывает немногочисленные, но от этого еще более дорогие достопримечательности. Ленинградка, не технарь по призванию, ведет с ним разговоры о живописи, природе, музыке. Мужчина как-то раз на своем такси заезжает за ней, чтобы показать свой дом. Это белый двухэтажный особняк у моря с яблоневым садом, большим подземным гаражом, где стоят новенькие «Жигули». Он знакомит ленинградку с женой, длинноволосой сероглазой женщиной, десятилетними дочками двойняшками, как две капли воды похожими на мать. Его переполняет гордость. Перед отъездом ленинградки домой он дарит ей альбом с репродукциями местного художника. На картинах плоское море, камни-валуны, пустынные серые пляжи. Через год ока вновь приезжает в этот городок. Ленинградка уже вышла на пенсию и стала так одинока, что научилась общаться с комнатными цветами. Она привезла в подарок своему прошлогоднему знакомому несколько редких стихотворных сборников. Приезжает по его адресу, но не застает в белом особняке ни счастья, ни улыбок. Два месяца назад таксист, проглотив горсть снотворного, заперся изнутри в своем подземном гараже и заснул в «Жигулях» с включенным двигателем. Никаких причин самоубийства, никакой записки, только вопрос «почему?» в глазах вдовы. Женщина из Ленинграда, пережившая блокаду, похоронившая в войну всех своих близких, навестила могилу веселого таксиста и, может быть, впервые в жизни задумалась о человеческом малодушии. Рассказ назывался «Будь прокляты самоубийцы». Когда Сайкин дочитал, захотелось теперь же, немедленно позвонить Пашкову из автомата и спросить, что здесь вымысел, что правда. Он спрятал папку и, повесив сумку на плечо, пошел к зданию аэропорта, забыв на земле брошюру по технике закаливания организма. Он шел и думал, почему человека внезапно оставляет воля жить. Звонить Пашкову он, конечно, не стал. Сайкин вдруг понял, что правда в этом рассказе — все, от первого до последнего слова. Вылет откладывался все по тем же техническим причинам еще дважды, оба раза на час. Не привыкший к ожиданию Сайкин блуждал между коммерческих палаток, снова жевал безвкусные бутерброды и даже попытался вздремнуть на подоконнике. На улице вдруг заморосил холодный дождик, и Сайкин решил, что теперь-то наверняка вылет отменят, уже по погодным условиям. Но ошибся, самолеты взлетали и приземлялись, будто и не было этого противного мелкого дождя, а люди шли в известном только им одним направлении, легко перетаскивая неподъемную с виду поклажу. Когда, наконец, объявили нужный рейс, Сайкин находился в состоянии прострации. Он в который уж раз отхлебнул из почти опустевшей бутылки и даже закашлялся. Он не сразу нашел свое место у иллюминатора, упал в кресло и заснул, не пристегнув ремни… * * * Самолет приземлился в Волгограде ночью, и до раннего утра Сайкин спал на скамейке в полупустом зале ожидания аэропорта, подложив сумку под голову и, чтобы ее не сперли болтающиеся вокруг сомнительные типы, обмотал правую руку заплечным ремнем. Он проснулся, когда стало светать, но зал ожидания в отсутствии первых пассажиров еще пустовал. За стеклянными витринами угадывалось солнечное утро. Свесив ноги с лавки, Сайкин освободил занемевшую руку от ремня. Открыв сумку, он обнаружил, что литровая бутылка виски совершенно пуста, на ее донышке переливалось несколько капель янтарной жидкости. Когда он прикончил бутылку, здесь, в аэропорту, или еще в самолете, Сайкин не помнил. Опустив пустую посудину в урну, он спустился на первый этаж и отыскал там туалет. Напившись холодной воды из-под крана, он долго умывался и с удовольствием чистил зубы. Вглядываясь в свое отражение в зеркале, Сайкин видел синеву под глазами, некоторую расплывчатость, одутловатость лица. Помассировав лицо и побрившись безопасной бритвой, он вышел на площадь освеженным. Водитель такси, пристально оглядевший помятые брюки и пиджак утреннего пассажира, видимо, не рассчитывал на щедрую плату, когда соглашался отвезти Сайкина до автостанции, но в итоге был приятно удивлен клиентом и заулыбался прощаясь. Оттуда, с автобусной станции, предстояло более сотни километров ехать до районного центра, дальше добираться до деревни другим рейсовым автобусом. Сайкин, в который уж раз прикидывая, успеет ли к сроку, убеждался, что даже в случае непредвиденной задержки, успеет. Конечно, за приличные деньги до места его бы довез любой частник, но Сайкин почему-то решил, что этот вариант подойдет лишь в крайнем случае. Автобусы ходили точно по расписанию, и Сайкин дорогой переживал похмелье в зыбкой дреме. Временами он открывал глаза, убеждался, что машина движется, и снова дремал, и снова просыпался, с трудом соображая, где сейчас находится и куда держит путь. Вот и сейчас, уже подъезжая к Шадрино, Сайкин испытывал легкие позывы ко сну. Автобус трясло на грунтовке, а за окном все также белело выжженное солнцем жнивье, и плоское поле отпечатывало у горизонта свой край. Автобус с грунтовки снова выехал на асфальт. Пассажиры засобирались, переговариваясь, задвигали узлами и корзинами, ребятня на задних сиденьях заголосила с новой силой. Проехав сельской улицей и сделав крутой разворот на площадке у длинного одноэтажного здания из силикатного кирпича, водитель тормознул, открыл двери и, выключив приемник, выскочил наружу. Сайкин вышел из автобуса одним из последних, тяжело передвигая затекшие непослушные ноги. Он стоял и смотрел, как быстро рассеиваются в разные стороны его спутники, озираясь, постарался издали прочитать объявление на дверях силикатного здания, и перевешивал с плеча на плечо сумку. Стоя на асфальтовой площадке возле разгоряченного автобуса, он, наконец, почувствовал, какой выдался жаркий день, настоящее пекло. Мгновенно взмокла под пиджаком рубашка, покрылся испариной лоб. Порывшись в карманах, он не нашел носового платка и вытер лоб ладонью. Уже было сняв пиджак, он решил, что в дом покойного приличнее войти так, как есть. Сайкин задрал голову и посмотрел в чистое, без облачка небо. Рубашка на спине быстро стала влажной, не чувствуя даже легкого дуновения, он вышел на деревянный мост с обломанными перилами и увидел, что речки под мостом нет, видно, высохла, а по белым камням струится мутный ручей. В этот ручей он с усилием сплюнул прилипший к губе окурок. Сойдя с моста, он вышел на широкую улицу, где белый песок заменял асфальт, а дома по обе стороны прятались за сплошными некрашеными заборами. Ни лавочек, ни палисадников. Все эти дома с виду были совершенно одинаковы: из силикатного кирпича и торцевыми сторонами выходили на дорогу. Дом, где еще недавно жил Геннадий Леонидович, он определил сразу. У забора стояли две легковушки и автобус-катафалк легкомысленного желтенького цвета. Чувствуя непривычную слабость в ногах, Сайкин шагал улицей к дому и видел, как навстречу ему ветер, неизвестно когда возникший, поднимает жидкую волнистую стену песка вперемешку с пылью. Дыхнуло в лицо горячим воздухом, и ветер погнал песок дальше. А на улице по-прежнему не видно ни души. Подойдя к калитке в глухом заборе, он дернул металлическое, отшлифованное до блеска кольцо на себя, шагнул на двор и тут же увидел Ларису. Она стояла, опустив руки, и в упор смотрела на Сайкина, будто сию минуту ждала его появления. Не встречавшийся с Ларисой недели две Сайкин сразу заметил, как изменилась она за это короткое время. Похудела, на лице, потемневшем от загара, новое, прежде незнакомое, выражение озабоченности и тревоги. Уже не чувствуя ни жары, ни похмельного недомогания, Сайкин сделал несколько шагов ей навстречу, обнял и молча поцеловал сперва в щеку, потом в губы. Он подумал, что не опоздал к сроку, а прибыл в назначенное время, словно жил в соседней деревне. Прибыл, несмотря на все задержки с самолетом и дорожную канитель, и Лариса, конечно же, удивится его обязательности и точности. Но Лариса отнеслась к его приезду как к простому и естественному событию, не задавала вопросов, только в глазах ее Сайкин увидел благодарность. Он думал, на похороны наверняка соберется полдеревни и здесь не обойдется без перешептываний, вопросов о родстве с покойным, праздного интереса к его персоне, неприятного в этой ситуации. Но оказалось, до него здесь никому нет дела. Между кирпичным домом, таким же, как и все те деревенские дома, которые он видел только что на улице, и дощатым некрашеным сараем, служившим летней кухней, натянули брезентовый тент, отбрасывающий густую тень. Под этим тентом, закрывавшим от солнца почти полдвора, расставили длинные самодельные столы, лавки. От столов к летней кухне и обратно ходили женщины в темных платках. Два мужика курили около крыльца на самом солнцепеке, будто не замечая палящего солнца. Женщины, глядя на Сайкина без интереса, здоровались и семенили дальше по своим нуждам. — Я объяснила, что ты мой муж, — сказала Лариса, словно предугадывая его вопрос. — Ну, понимаешь почему, все-таки деревня. Так что придется временно побыть моим мужем, — она улыбнулась такой жалкой улыбкой, что у Сайкина заболело сердце. Стоя в полушаге от Ларисы, он заметил новые, только что определившиеся морщинки у ее глаз. Сняв сумку с плеча и с облегчением поставив ее на лавку, он попросил воды. Лариса провела его в летнюю кухню и показала на полное эмалированное ведро на табуретке. Первую кружку Сайкин выпил в два глотка, вторую пил медленно, чувствуя, какая вода холодная, видно, только что принесли из колодца. Он поставил кружку на место и перевел дух. Летняя кухня гудела, заполненная роем мух. Отмахиваясь от них, женщины строгали винегрет и потрошили кур за столом у окна.