Позвонив, Плетнев только сказал, что есть повод срочно встретиться. Его напряженный голос не понравился Сайкину. «Насколько срочно?» — спросил Сайкин. «Чем скорее, тем лучше. — Плетнев задышал в телефонную трубку. — Для вас лучше. Для вас и для меня». Сайкин насторожился. Отложив все срочные дела, он ждал Плетнева, с раннего утра послав за ним машину. «На этого человека, как я понял, нужно произвести особо выгодное впечатление?» — спросил Юра, отправляясь на другой конец города. «Ни на лимузин, ни на твой новый пиджак этот мужик внимания не обратит, — ответил Сайкин. — Он тертый перетертый. А сейчас занят важным делом: решает, что делать со своими деньгами». Снег все падал и таял на еще теплой земле. Уродливые, с обрезанными ветвями тополя, мокрые автомобили, редкие пешеходы, дома со знакомыми серыми фасадами. Скоро зима. Повернувшись спиной к окну, он присел на подоконник. Плетнев в мешковатом плохо глаженом костюме сидел, расставив ноги, в глубоком кресле за журнальным столиком. На его широком немодном галстуке в сером свете дня отчетливо угадывались жирные пятна. На плечи пиджака налетела перхоть. Отпив принесенный секретарем кофе, он почесал затылок и, не торопясь начать тяжелый разговор, заткнул рот сигаретой. Отойдя от окна, Сайкин опустился в кресло рядом с Плетневым, по опыту зная, что доверительный неофициальный разговор лучше начинать в креслах, а не за столом. Вытянув ноги, он потянулся к сигаретнице, но она оказалась пустой, и Сайкин подумал, что старая его секретарша давно заслужила пенсию, а не высокий оклад, если забывает элементарные вещи. Сайкин очень торопился, но показывать свое нетерпение при Плетневе не хотелось. Он отыскал в кармане пачку сигарет и прикурил от большой настольной зажигалки, врезанной в гладкий кусок малахита. Плетнев откашлялся, собираясь начать, и Сайкин понял, наводящие вопросы, вертевшиеся на языке, уже не потребуются. — Я знаю, у вас неприятности. — Плетнев глядел в сторону. — Собственно, неприятности — не то слово. У вас большая беда. — Да, к сожалению, все мы смертны, — Сайкин глубоко затянулся. — Смерть — это всегда беда. А когда умирают самые лучшие, самые верные люди — беда вдвойне. Федоров был именно таким человеком. Это настоящая потеря, боюсь, невосполнимая. — Что говорить, толковый был мужик, очень толковый. — Плетнев выглядел печальным. — Дети остались? — Нет, детей у него не было. — Сайкин стряхнул пепел. — Не завел он ни ребенка, ни собаки… — Надеюсь, умереть ему не помогли? — Что вы имеете в виду? — Сайкин в упор посмотрел на Плетнева. — А, в больнице… Нет, я нанял людей, его охраняли день и ночь. Ему облегчили мучения. Насколько это возможно. — Я был лучшего мнения о столичных врачах. — Плетнев нахмурился. — Врачи всего лишь люди, а не волшебники, — ответил Сайкин. — Они сделали все, что могли. Могут, правда, не все. У него был разрыв передней стенки живота, толстой кишки, возник гнойный перитонит. — Понимаю, — кивнул головой Плетнев. — Как говорится, примите мои соболезнования. Он прокашлялся, и Сайкин решил, что этот немолодой уже серьезный человек пришел сюда с утра вовсе не соболезнования выражать и не разыгрывать из себя скорбящую Божью матерь. — Эта смерть должна нас чему-то научить, — Плетнев раздавил окурок в пепельнице. — Меня, во всяком случае, уже научила. Не хочется выглядеть перед вами трусом… Но вы должны меня правильно понять. Мой старший сын учится в Америке. Мечтаю и дочь послать учиться за границу. Если не я, кто поможет им встать на ноги? В общем, в этой жизни у меня есть кое-какие обязательства. И я хочу их выполнить. — Что конкретно вы хотите сказать, без околичностей? — Сайкин уже понял, куда клонит Плетнев. — Просто мне не хочется в одно прекрасное утро проснуться с отрезанными яйцами. Совсем не хочется. Я вложил кое-какие деньги в ваше предприятие. Пусть не очень большие, но это деньги. Просить их обратно было бы мальчишеством. Сочтемся. Но от дальнейшего финансирования строительства отказываюсь. Как говорится, выхожу из игры. — Почему, не понимаю? — Сайкин тянул время, прикидывая, как строить разговор дальше. — Решительно не понимаю, почему в такой момент, когда дело уже к концу, вы все бросаете. — Я уже объяснил, почему, — большой мужицкой пятерней Плетнев почесал затылок. — У меня есть дети, и я хочу дожить до того времени, когда они встанут на ноги. А в компании с вами, чувствуется, я до этого времени не доживу. — Вас что, припугнули? — спросил Сайкин. Только сейчас он обратил внимание, каким усталым выглядит Плетнев. Синяки под глазами, серая, словно немытая, кожа лица. Видно, ночь-другую не сомкнул глаз. — Припугнули? — Плетнев обнажил в ухмылке желтоватые, порченные табаком зубы. — Я всегда прислушиваюсь к собеседнику, если его аргументы убедительны. Самым убедительным аргументом для меня стала смерть Федорова. Если бы он выжил, скорее всего, я бы поколебался, подумал и остался с вами. Но смерть есть смерть. Пока был жив Федоров, я колебался. Три дня назад все сомнения кончились. — Так вас все-таки припугнули? — еще раз спросил Сайкин. — Не припугнули, а просто кое-что объяснили на пальцах. — Плетнев тяжело вздохнул, взял со стола чашку и сделал маленький глоток уже холодного кофе. — Сперва, еще до происшествия с Федоровым, мне позвонил какой-то гнусавый мужик и сказал, что я ввязался не в свое дело и лучше дать задний ход. Пока не поздно. Я ответил, что не привык разговаривать с незнакомыми людьми, и положил трубку. Позже были и другие звонки похожего содержания. Меня это не особенно волновало. Я не до конца верил в реальность опасности. И вообще, когда занимаешься серьезным делом, без недоброжелателей, без всякой грязи не обойтись. У себя на родине я тоже этого нахлебался. Но в Москве этой грязи слишком много. — Так чего вы испугались? — спросил Сайкин нетерпеливо. * * * Плетнев, закурив сигарету, рассказал Сайкину о событиях последних дней. Телефонные переговоры с анонимами он вести отказался. Тогда позвонил человек, отрекомендовался Вадимом Анатольевичем Петрушиным, сказал, дело важное и срочное, предложил встретиться. Плетнев согласился: почему бы и нет. Позвонил Сайкину, посоветоваться, но, как назло, вы отбыли на похороны то ли родственника, то ли знакомого. В общем, не оказалось вас в городе, и Плетнев пошел по адресу. Это оказался частный ресторан. «Пингвин» называется. На встречу пришел довольно молодой мужик, с усиками, напомаженные волосы, маникюр, как у бабы. Он говорит, что с самого начала затея с комбинатом обречена на неудачу. Он сказал, что Сайкину давали дышать до поры до времени, пока вы были нужны. Ему не мешали, давали работать. Но вот Сайкин стал выдыхаться, финансовые ресурсы почти на нуле. Наступил момент забрать у него почти достроенный комбинат, обо всем договориться по-хорошему. Тем более что выбора у Сайкина не было. Но вот неожиданно появился Плетнев со своими деньгами, и Сайкин получили возможность довести дело до конца. Конечно, все это Петрушин не говорил напрямик, он не столь прямолинеен. Противники Сайкина рассчитывали на то, что дело до конца он не доведет, разорится. В строительстве деньги уходят как в песок, это всем известно. Плетнев взялся финансировать проект на завершающей стадии. Поэтому Плетневу предложили выйти из дела, так сказать, живым и здоровым. Он ответил уклончиво, ни «да» ни «нет» не сказал. Еще этот Петрушин сказал, что дело Сайкина все равно проигрышное, комбинат не удастся удержать. А если Сайкин станет сильно брыкаться, значит, умрете. Но хочется решить дело к обоюдному удовлетворению. Кроме того, некоторым специалистам команды Сайкина решено предложить на выгодных условиях и дальше работать на своих местах. Фамилий Петрушин не называл. Тогда Плетнев сказал своему собеседнику, что он слишком откровенен, ну, и самоуверен тоже. Петрушин только усмехнулся, доел мороженое и ответил, что надеется за свою откровенность получить молчание Плетнева. Он молчал до сегодняшнего дня. — Но до конца я ему не поверил, не поверил, что они способны на такие штучки, — добавил Плетнев. — Ну, с Федоровым… Посидели еще некоторое время, и я спросил, что произойдет, если о нашем разговоре узнает Сайкин? Он ответил, Сайкин тогда огорчится до крайности. В общем, страшной тайны из нашего разговора он не делал. В конце он сказал, что они промеж себя все решили и пойдут до конца, а мне посоветовал съездить отдохнуть в Сочи. Через пару дней, когда Федоров уже попал в переделку, Петрушин позвонил мне на квартиру и спросил, знаю ли я об одном дорожно-транспортном происшествии. Отвечаю, что не знаю, о каком происшествии и речь идет. Тогда он говорит, что Федоров умирает в больнице. Помолчал и спрашивает: верите, что мы готовы идти до конца? Он спрашивает, принял ли я решение. Ответил, дескать, думаю. Он пожелал мне всего доброго и, главное, прекрасного здоровья. Сайкин молча кивнул. — Думаю, что этот Петрушин вообще не фигура в этой игре. — Плетнев старался не смотреть на Сайкина. — Поет с чужого голоса. Но, может статься, за Петрушиным люди серьезные. Так или иначе, не хочу становиться у них на дороге. Меня могут раздавить просто в назидание кому-то непослушному. Не желаю. — Разве можно так малодушничать? Опомнитесь. Это большое дело, может, главное дело моей жизни. Грош нам цена, если мы отступимся. Вам еще кулак не показали, а вы уже в кусты. Нельзя так, впрочем, уговаривать не стану. Вами должен управлять расчет, а не эмоции. Если вы считаете, что становится слишком опасно, можете уходить. Вообще-то, — Сайкин глубоко вздохнул, — вообще-то, я рассчитывал на вас. Очень рассчитывал. Эх, Иван Трофимович, мать вашу, мать вашу так. — Да поймите же, для вас это дело жизни, — пальцы Плетнева щелкнули, — а для меня просто капиталовложение, которое сейчас кажется рискованным. Сами говорите, к чему лишние эмоции. Если у вас не наладится, если вам не дадут ходу, ну, я хочу сказать, проект с комбинатом лопнет… Ну, тогда найдите меня. Вместе что-нибудь обязательно придумаем. А на меня зла не держите. Я уже не молод, обременен детьми. Не сердитесь. — Да не сержусь я. — Сайкин потер лоб ладонью. — Просто человек сделан из слишком нежного теста. — Вы, наверное, правы, — согласился Плетнев и вздохнул, понимая, что самая неприятная часть разговора позади. — А что, в вашей конторе много антисемитов работает? — С чего вы это вдруг решили? — Да зашел в туалет на вашем этаже, а там над унитазом по стене крупно так написано: «Неужели и сюда пришел обрезанный?» — Ладно, скажу, чтобы закрасили. — Сайкин поднялся с кресла и по привычке прошелся по кабинету. — Мне ведь на кладбище сейчас ехать. Что-то в последнее время часто приходится бывать на похоронах, а я эти церемонии органически не переношу. Тут присутствовал на похоронах одного, можно сказать, родственника. Еще одной такой процедуры мне не выдержать, сильно выбивает из колеи. Кстати, не желаете присоединиться? — Ни в коем случае, — Плетнев протестующе затряс перед собой ладонями. — Я слишком суеверен. Избавьте. Некоторым старикам доставляет удовольствие хоронить своих сверстников. Им кажется, они перехитрили смерть. Но я не из этой породы. — Голова разболелась. — Сайкин потер лоб кулаком. — Давайте по сто пятьдесят коньяку за помин души? И скажу Юре, чтобы отвез вас домой. * * * Сайкин спустился вниз, понимая, что на похороны он опоздал безбожно. Снег с дождем сменился изморосью, небо слегка очистилось, и на улице посветлело. Под козырьком подъезда Семен Дворецкий крутил на пальце ключи от своих «Жигулей». Десять минут назад, когда они прощались с Плетневым, Сайкин проводил его через приемную в коридор и пожал руку. Плетнев медленно, тяжело спустился по лестнице. Задержавшись на минуту, Сайкин посмотрел на его широкую спину. «Да, к сожалению, даже этот мужик сделан из слишком нежного теста», — еще раз подумал он. — Что сегодня с погодой? — спросил Семен у самого себя и крутанул ключи на указательном пальце. — Могилу вырыли с вечера, я узнавал, а к утру она уже водой полна. — Погоду заказать не удалось. — Сайкин спустился вниз по ступенькам. — Заедем на рынок за цветами. — Ваши цветы на заднем сиденье. — Семен обошел «Жигули» и открыл дверцу. — Как просили, красные гвоздики. — Плетнев пожелал, чтобы от его имени возложили белые хризантемы, демонстрирует высокий вкус, — Сайкин сел на переднее сиденье рядом с водителем и хлопнул дверцей. — Все забываю спросить, с нашим общим знакомым Сергеем Крыленко ты обращаешься вежливо? Мне с Крыленко-старшим еще предстоит иметь дело. Не хочу, чтобы он обижался на меня за плохое обращение с сыном. — На вас обижаться не за что, — Семен резко взял с места. Понимая, что Сайкин не в духе, он старался не раздражать его своей замкнутостью. — Не мы сделали парня наркоманом. Парня с раннего детства приучили к вседозволенности, развратили деньгами. Сайкин слушал Семена в пол-уха и следил за движением дворников по лобовому стеклу. «Семен, как и большинство сограждан, считает, что люди, развращенные деньгами, хуже людей, развращенных бедностью. В наших головах засело, как заноза: большие деньги связаны с большим злом», — он посмотрел на часы. Уже опоздали. Похоронами занимается вездесущий Бронштейн, значит, все будет сделано как надо. Сейчас, наверное, Лев Исаакович готовится произнести на могиле короткую, внешне прочувствованную речь. Он это умеет. Бронштейн недолюбливал Федорова, хотя за глаза льстил покойнику. Чувствовал в Федорове самостоятельного, думающего человека и недолюбливал. Бронштейн любит думать за других, не переваривает самодеятельности. Ему по душе добросовестные исполнители, а не чужое творчество. Но речь на могиле он скажет отменную, в этом можно не сомневаться. — Крыленко-старший сперепугу даже решил, что я похитил его чадо, — сказал Сайкин. — Надо же до такого додуматься. Впрочем, человеку с расстроенными нервами это простительно. А нервы за последнее время ему крепко помотали. Сайкин опустил стекло, чтобы вытягивался табачный дым. — Сейчас его Сергей лежит дома под капельницей и потихоньку приходит в себя. Насколько я знаю, сутки ему фильтровали кровь на дому, есть такая хитрая установка для очистки крови. В Москве их по пальцам сосчитать. Вызвать ее на дом — больше тысячи зеленых. Когда Сергей очухается, Крыленко-старший отправит его на лечение в Германию. Так что все бы ничего, но Владимир Петрович жалуется, что на теле сына синяки. Я ведь предупреждал тебя: парня пальцем не трогать. — Виноват, Виктор Степанович, простите, ради Бога, — сказал Семен напряженным голосом. — Один раз всего и не сдержался. За ту неделю, что этот герой проторчал на моей квартире, он меня окончательно доконал. У этих наркоманов какое-то свое особое время, как будто будильник в сердце вмонтирован. Все строго по минутам. Укол, потом сидит балдеет. Потом заснет. Проснется, бродит по квартире, как тень отца Гамлета. Будит меня среди ночи: уколи, подыхаю. Если в течение пяти часов после сна ему не ширнуться, начнется ломка, суставы болят, спазмы желудка. Он говорит, в такие минуты ему кажется, что под кожей ползают черви и жрут его мясо. Пять часов после сна — и обязательно укол. А сам колоться не может. Однажды попробовал, но руки так дрожат, что шприц не держат. Вены иглой расковыряют, я еле ему кровь остановят. Сайкин выкинул окурок на дорогу и плотно закрыл стекло. Изморось все сеялась и сеялась. «Почему Федорову так не везло? — думал он. — Если бывают люди невезучие, то он первый среди них. Большую часть жизни занимался не своим делом, жил с чужой ему по натуре женщиной, имел много врагов и мало друзей. Сегодня обещали солнце — и вот какая слякоть. И напоследок не повезло». — В общем, еще тот хмырь, — Дворецкий вел машину плавно, без рывков, сидел расслабленно, не наклоняясь к баранке. — Чтобы он не вколол себе больше нормы и не помер, ампулы я держал в домашнем сейфе, запирал его, когда уходил из квартиры. А Сережа этот у меня прижился, чувствует себя как дома, да и куда он денется от чистого морфина? Так вот, однажды задержался по делам в центре, возвращаюсь чуть позже обычного, тороплюсь… Семен откашлялся, открыл стекло и сплюнул. — Возвращаюсь, а он перебил мне половину кухонной посуды. А главное — облевал всю квартиру, обе комнаты. Разделся, лежит голый на полу в своей блевотине. Скорчился, посинел весь и дергается, будто у него предсмертные конвульсии. Я отпер сейф, скорее достал что нужно, сделал ему внутривенно, в центряк, полдозы. Когда он отошел от тряски, ожил, я помог ему дойти до ванной, и вымыл под душем. Потом вколол еще полдозы и заставил ужинать. Когда он пожрал, я дал ему ведро с тряпкой и сказал, чтобы убрал за собой. Но его уже повело, ему все по хрену стало. И я дал ему пощечину. Он отлетел в другой угол комнаты, ударился о батарею и отрубился. А я до ночи ползал в этом говне с тряпкой. — Ничего себе пощечина, — сказал Сайкин. — Хорошо, он у тебя в окно не вылетел. И то ладно. — Погорячился, — кивнул Семен. — У меня иногда руки быстрее работают, чем голова. Я не виноват, просто я так устроен. Да и квартира мне не даром досталась, чтобы в ней каждый гад пакостил. До сих пор кислый запах в комнатах стоит, не выветривается.