— Спокойно, морячок, — сказал Семен. — Не суетись. А то придется еще одни похороны заказывать. Светлана прижала носовой платок, к багровой щеке и, ссутулившись, пошла к своему моряку. — Кто вам дал право бить женщину? — крикнул тот, но, оценив ситуацию, не сдвинулся с места ни на шаг. — Это право я унаследовал от ее первого мужа. Сайкин сплюнул под ноги и пошел к машине. Глава 15 — В этом году будет ранняя зима, — заметил Сайкин и отошел от окна, еще раз взглянув, как тускло светятся на улице фонари. Мокрый снег повалил к вечеру крупными хлопьями. Город утонул в черной слякоти. — Ранней зимы уж столько лет не было и сейчас не будет, — ответил Анатолий Константинович Еремин и стряхнул пепел гаванской сигары. Огромная хрустальная люстра, под которой он сидел в кресле, отражалась в его совершенно лысой блестящей голове, создавая вокруг нее свечение, напоминавшее Сайкину нимб святого. — Вот хочу тебе, Витя, пожаловаться, — сказал Еремин, посидев минуту молча. — Недавно один хмырь продал мне эту пачкотню за большие деньги. Он показал пальцем на стену, где в золоченой резной раме висела картина, написанная маслом: массивная серебряная чаша, напомнившая Сайкину Священный Грааль, налитая до краев красной жидкостью, рядом с чашей на столе лежали три вяленые рыбины и лимон. — Точнее говоря, этот тип должен мне деньги и вот рассчитался этой картиной. Говорит, первая половина семнадцатого века, голландская школа, работа неизвестного автора. По манере письма можно, говорит, определить, что автор полотна один из учеников Франса Халса. Я, старый дурак, развесил уши. Думаю, такая картина облагородит мою берлогу. А этот приятель меня агитирует: тонкое письмо, особая отчетливость деталей, приглушенные тона, характерные… Я головой киваю, дескать, вижу сам, что тона характерные. Возьму картину, наверняка Мария Павловна возражать не станет. Еремин сунул в рот дымящийся сигарный окурок. Сайкин, слушавший рассказ и продолжавший расхаживать по комнате, внутренне улыбался, представив монументальную фигуру Марии Павловны, застывшую в благоговейном трепете у голландского полотна. Мария Павловна прекрасно варила борщ, пекла мясные зразы, но сердце ее почему-то оставалось закрытым для изящного искусства. Несколько лет назад, придя в квартиру Еремина вдовствующей домработницей, она в самом скором времени стала здесь хозяйкой. Еремин предложил ей руку и сердце. Но Мария Павловна, сожительствовавшая с Ереминым с их первой встречи, на роль законной жены не согласилась. Ей казалось, что своим поздним замужеством она предаст память покойного супруга, офицера, в глазах взрослых дочерей, превративших память об отце в фетиш. Тень покойного подполковника в отставке незримо лежала между Ереминым и Марией Павловной. Женщина металась между любимым человеком и своими взрослыми дочерьми с их жизненной неустроенностью и бытовыми проблемами. Вот и сегодня, как обычно, она не осталась ночевать у Еремина, а поехала к себе на другой конец города, чтобы преподать дочерям очередной ежедневный урок высокой нравственности. Приготовленные Марией Павловной мясные зразы остывали в фарфоровом блюде на столике под хрустальной люстрой. — Но Мария Павловна увидела картину и только расстроилась. Серебряная чаша ей понравилась, это, говорит, хорошо нарисовано. А вот рыба здесь — ни к селу, ни к городу. Такую картину только в пивной вешать, говорит, там ей самое место. Чтобы окончательно с этой картиной вопрос прояснить, пригласил на ужин одного искусствоведа… Он тоже у меня как-то беспроцентную ссуду брал. Пришел, посмотрел картину, даже с гвоздя се снял, чтобы осмотреть подрамник и холст с другой стороны. И что ты думаешь? Умыл меня без мыла. Говорит, это, безусловно, не Голландия и не семнадцатый век. Современная стилизация под голландскую школу, хотя очень недурная. Короче говоря, подделка, грош ей цена. Еремин пустил дым в потолок и положил ногу на ногу. Сайкин увидел истончившуюся щиколотку. По белой коже ноги раскиданы крупные серые пятна — следы перенесенного в лагере строгого режима фурункулеза с годами не исчезали, оставаясь отчетливыми. Врач объяснял это плохим обменом веществ. Еремин потер ладонью икроножную мышцу и поправил на задранной ноге турецкий шлепанец с острым мыском. Его лысина светилась, как магический шар, лицо раскраснелось. — И дальше что было, история чем закончилась? — спросил Сайкин без всякого интереса. Он знал, что Еремин доверху набит занимательными историями, а рассказ о картине не показался сколько-нибудь интересным. — Висит картина и о собственной дурости. Не получился из меня друг искусства. А у того типа, что всучил мне эту подделку, мои ребята за долги забрали машину. Как деньги отдавать — нету, а сам на новой машине ездит. Потом выяснилось, что она ворованная, но это уже не имело значения, ее успели продать, а там разобрали на запчасти. Еще легко отделался, я об него руки пачкать не захотел. Еремин докурил сигару до пластикового мундштука и раздавил тлеющий огонек в пепельнице. Вот зековская привычка до последнего сосать. Трудно избавиться от таких привычек, видно, и умирать с ними придется. Тема старости и неизбежной смерти, как обычно поздней осенью, становилась неотвязной в разговорах Еремина с окружающими. В это время года у него обострялась язвенная болезнь, напоминавшая о бренности всего земного и придававшая речам Еремина печально философское направление. Сайкин хорошо знал эту особенность хозяина квартиры и не удивлялся его излишней меланхолии. Застарелую язву Еремин лечил своеобразным коктейлем из столетника, меда и коньяка. Он говорил, что столетник с медом рубцуют язву, а коньяк притупляет боль. — Так-то, Витя, мы несем за своими плечами груз прошлого, сбросить который не в силах, как бы того не хотели. Еремин плавно поднял стакан и вылил в себя остатки коньяка и, замерев, прислушался к организму. Потом просунул под халат ладонь и слегка похлопал себя по животу. — Да, скоро надо ждать прободения язвы, — бесстрастно заметил он. В эту минуту Еремин чувствовал себя прекрасно, но сознание того, что боль в желудке может появиться в любую минуту, наполняло душу тревожным ожиданием. Рука Еремина сама собой, словно не зависела от своего хозяина, тянулась к бутылке. Стакан Сайкина оставался почти полон, и он налил коньяка себе. Еремин раскрыл деревянную коробку и достал новую сигару. Сайкин опустился в низкое кресло с мягкими подлокотниками и вытянул ноги на ворсистом ковре. В темноте за окнами медленно скользили крупные снежинки, словно клочки ваты, подвешенные на нитках. Город засыпал и напоминал о себе стихающим автомобильным гулом. Еремин держал стакан над столом и продолжал прислушиваться к своему желудку. Сайкин оказался информированным о последнем крупном деле, которое удалось провернуть Еремину, сорвав солидный куш. Это была спекуляция огромной партией импортного масла с просроченным сроком годности. Только одна такая авантюра обеспечивала безбедную старость. Но Еремин сейчас не выглядел преуспевающим дельцом. Сайкин посмотрел на Еремина внимательно. Лицо румяное, но какое-то уставшее, морщины, мешки под глазами, резко обозначившиеся от света двадцати рожковой люстры. И еще эти сумеречные мысли… «Да, похоже, спекуляция маслом полностью лишает человека жизнерадостности», — подумал Сайкин. За окном все падал тяжелый снег. Сайкин подумал, что сейчас грязь на улице непролазная, и пожалел, что отпустил водителя Юру. Еремин, страдавший ко всем своим болезням еще и маниакальной осторожностью, настаивал, чтобы немногочисленные гости, бывавшие у него на квартире, приезжали сюда не на собственных машинах, а пользовались общественным транспортом или такси. Еремин из непонятных другим людям соображений поддерживал в соседях по дому мысль, что живет он скромно и гости его — люди скромного достатка. Когда история с домостроительным комбинатом только начала раскручиваться, Сайкин предложил Еремину войти в дело. Анатолий Константинович, естественно, отказался: «Пока ты это дело построишь, пока комбинат выйдет на проектную мощность, пока начнет давать первую прибыль, пока окупится, — Еремин загибал толстые пальцы с поврежденными суставами. — Нет, окупаемости я уже не дождусь, дуба дам. Возраст мне не позволяет ввязываться в такую долгую историю. Кроме того, я столько лет поневоле отдал строительному делу, что от этой отрасли родного народного хозяйства меня кровью тошнит. Поддержу любой твой проект при одном условии: он не будет иметь отношения к строительству. Почему бы тебе не заняться производством фасовкой олифы в мелкую тару?» * * * Сейчас Сайкин был доволен тем, что в свое время Еремин отказался участвовать в проекте, иначе винил бы себя в том, что впутал пожилого человека в рискованную затею. — Давай выпьем за Федорова, светлая ему память, — Еремин поднял стакан. — Везет тебе, Витя, на хороших людей. Есть у тебя талант, как говорили раньше, подбирать и расставлять кадры. Скажи мне честно, Витя, только сперва хорошо подумай: может, стоит отказаться от твоей затеи с этим комбинатом? Взять отступного и уйти с дороги? — Перед тем как прийти к тебе, Анатолий Константинович, я подумал. — Сайкин помолчал, а про себя отметил, что добрый коньяк почему-то не забирает. — Ну да, твои дома из железобетона станут тебе вечным памятником, — усмехнулся Еремин. — Это все тщеславие, и только. Тебе решать, стоит ли этот бетон на крови замешивать. — Все уже решено. — Сайкин сжал губы. — Кровь эту не я пролил первым, поэтому себя мне упрекнуть не в чем. Если не поможешь мне ты, найду другого человека. Посидели несколько минут молча. Еремин с отсутствующим видом пускал дым, помахивал завязками халата, смотрел в темную глубину не занавешенного окна. Сайкин остановил взгляд на массивных часах, стоящих на большом с плоским экраном телевизоре. Их циферблат держал над своей детской кудрявой головой упитанный купидон. Самого купидона посадили на плечи две грудастые нимфы. Крылья купидона были сложены, колчан от стрел пуст. Вся скульптурная группа покоилась на толстой подставке из полированного гранита. «Видимо, запас любовного яда он истратил на обольщение нимф, — думал Сайкин. — Скорее всего, прежний хозяин часов прикупил их на блошином рынке, по случаю, а потом избавился от похотливых нимф, зная пристрастие Еремина к антиквариату, втридорога перепродал ему как музейную ценность». Самоуверенный холеный амур, свесив пухлые ножки с плеч нимф, казалось, подмигнул Сайкину одним глазом. Под его прекрасным челом зрели нехорошие мысли. Чтобы остановить подмигивания амура, Сайкин сам сморгнул пару раз и перевел взгляд на застекленный красного дерева буфет. «Хоть здесь тебя, Анатолий Константинович, не обманули, — подумал он, разглядывая резные, тонкой работы детали. — Вещь стоящая». Вид буфета портили четыре массивных под бронзу подсвечника без свечей, парами стоявшие на его крышке по углам и аляповатая китайская ваза посередине. В старинном благородстве фарфоровой посуды за стеклом буфета заставляли усомниться ее слишком яркие современные краски. — Помнишь, как мы с тобой познакомились? — спросил Еремин. Сайкин почесал переносицу. Еще бы не помнить. Их свел один общий знакомый. Тогда Еремин вернулся после очередной отсидки. Золото, валюту конфисковали. Осталась лишь заначка на черный день, денег только на жизнь, не больше. И он был готов на все, готов на самое безнадежно мокрое дело. Но мир за то время, которое Еремин провел в колонии строгого режима во Владимирской области, неузнаваемо изменился. Сайкин первый, кто внятно объяснил Еремину, что состояние на гоп-стопе не заработаешь. Объяснил: теперь большие деньги зарабатывают честным путем, почти честным. Сайкин уже тогда говорил, что появился смысл вкладывать деньги не только в спекуляцию, но и в недвижимость. Опережал события, может быть, слишком опережал их. Сайкин знал, что делать, когда началась обвальная инфляция. За гроши купил брокерские места на биржах, сдал их в аренду и греб деньги. Люди теряли сбережения всей жизни. Товарищи Еремина по прошлой жизни жрали баланду в тюрьмах, кормили вшей, умирали от туберкулеза, а он надевал по праздникам шелковый галстук, ботинки из крокодила, золотые запонки и смеялся над ними: какие они дураки. Он перестал жить по воровскому закону и вздохнул полной грудью. Если бы не Сайкин, может, всю жизнь Еремин оставался бы узколобым уголовником. Если бы не ты, Виктор, может, он умер бы где-нибудь на помойке. Или в больнице, всеми забытый. А может, сел в очередной раз, заскучал по весне и с вышки получил бы пулю при попытке к бегству. Все могло быть. Еремин бросил спекуляцию еще и потому, что жизнь кочевая надоела, да и доходы сделались пожиже. Теперь ему принадлежит фабрика детского трикотажа, льноперерабатывающий завод, фабрика по пошиву лицензионных джинсов, большой склад в Москве. У него восемь квартир в городе, четыре особняка в Подмосковье. И никаких запросов. Молодежь, ребята, которые у меня на подхвате Еремина, имеют все: иномарки, самых лучших женщин. — Когда ты начинал свою волынку с домостроительным комбинатом, я сказал тебе: не связывайся, поверь опытному человеку, — Еремин взял следующий пирожок. — Ты уперся, ввязался в эту историю. Вот что я скажу: тебя заедает тщеславие. Тебя интересует нечто большее, чем просто деньги. — Тщеславие — это кожа души, — ответил Сайкин. — Это Нищие написал. По-моему, если человек тщеславен, он здоров. — Ты читал Ницше? — Еремин посмотрел на Сайкина внимательно. Сайкин неопределенно хмыкнул. — Мне попадались в газетах интервью с тобой, — продолжал Еремин. — В них ты предстаешь чуть ли не благодетелем человечества. Не будь самонадеянным молодым петушком, а то найдутся охотники выдернуть твой цветастый хвост. Перестань лезть на глаза людям и суетиться, большие дела делают в тишине. Газетная шумиха — это дешевка. — Газетные материалы нужны для того, чтобы заинтересованные лица знали: дела мои не так уж плохи. Сайкин заметно помрачнел. — Если человек слишком часто распинается в газетах или по телевизору, значит, дела его обстоят неважно, — Еремин повертел указательным пальцем у виска. — Или здесь что-то не на месте. Что поделаешь, сейчас время тщеславных людей, вроде тебя. Они чувствуют себя больными, если хоть раз в неделю не появятся на экране или не увидят свою физиономию пропечатанной в газете. Наверное, мне этого уже никогда не понять. Сайкин поднялся на ноги и, подойдя к окну, приоткрыл форточку. Под действием коньяка ноги сделались мягкими, а походка неуверенной. Снег все падал, облеплял деревья, но уже не таял на земле. Ночные фонари казались Сайкину падшими ангелами, огромными светляками, неведомым временным маршрутом прилетевшими сюда из прошедшей весны. * * * — Сейчас ты хочешь продать мне свой склад и магазин, — сказал Еремин. Отдаешь прибыльные места, чтобы… Впрочем, это твой выбор. Мне больно видеть, как ты разоряешься. — А тебе не кажется, что ты обратился ко мне слишком поздно, когда шансов выиграть генеральное сражение осталось не так уж много? — Еремин, прищурившись, смотрел на Сайкина. — Почему ты не пришел раньше, Витя? — Понимаешь, то, что Федоров попал под колеса, могло быть просто случайностью, — Сайкин отвернулся от окна и присел на подоконник. — Мне хотелось так думать. Хотелось думать, что все образуется и мне дадут работать дальше. Я не видел перед собой реального противника. Поначалу, еще до происшествия с Федоровым, я наметил круг лиц, которые могут вырвать комбинат из моих зубов. Мне поступали солидные предложения о продаже предприятия. Список моих потенциальных противников пополняются — в итоге он стал слишком велик. Догадки можно было строить до бесконечности. Сайкин слышал порывы ветра на улице. — Но случай с Федоровым подтолкнул меня, заставил действовать. Интуиция и здравый смысл подсказывали мне, что в деле замешан кто-то из моих работников. Я начал искать, где ближе, хотя бы затем, чтобы освободиться от этой подозрительности. Нанял людей со стороны, чтобы они слушали те телефонные переговоры, что происходят на работе. Установить «жучки» в домашних телефонах всех моих сотрудников дело технически трудное и больно дорогое, поэтому пришлось ограничиться стенами офиса. Эта мера безопасности особых результатов не дала, да и иллюзий я не питал. Какой здравомыслящий человек станет вести подобные переговоры на рабочем месте? Ежедневно мне на стол ложилась стенограмма телефонных разговоров. Но результат был равен нулю. — Так-таки и нулю? — подал голос Еремин из кресла. — Во времена моей молодости мы в похожих ситуациях действовали по-иному. Действовали проще и, надо сказать, эффективнее. «Жучков» и подобной хитрой техники тогда и в помине не было. Все решали в основном кулаки. Мы просто брали человека, который, по нашим сведениям, ссучился или виноват в чем-то. Так вот, брали человека и вышибали весь ливер, все дерьмо, которым он набит.