Сайкин поставил на пол спортивную сумку, расстегнул пальто и полез в стенной шкаф за вешалкой. — Вы неприятный сосед. Слишком говорливы. — У вас тоже манеры не из приятных, — сказал Пашков, только сейчас обратив внимание, что от Сайкина исходит стойкий свежий запах спиртного, а в руке он держит бутылку коньяка. — Заявляетесь к ночи, без предупреждения. Еще и подслушиваете под дверью. — Я не подслушивал. — Сайкин освободился от пальто и снял обувь. — Надо дверь обить, а пока — полемизируйте потише. Слушайте, а вы и в своих книгах спорите сами с собой? — У меня нет более серьезных оппонентов, чем я сам. Пашков наблюдал, как Сайкин извлекает из кармана газету. Бросилось в глаза, что гость выглядит уставшим, а белки глаз красные, то ли с перепоя, то ли с недосыпа. Пашков провел гостя в комнату, а, вернувшись на кухню, поставил на плиту чайник, порезал колбасу и хлеб, открыл банку соленых помидоров. Когда с подносом, заставленным закуской, он вернулся в комнату, Сайкин, сидя в его кресле, читал газету. Пашкову пришлось довольствоваться стулом. — Вот дочитываю интервью с самим собой. — Сайкин показал пальцем на газетную страницу. — Гладко написано. Белов начирикал. Знаете такого? — Уж знаю, — отмахнулся Пашков. — Хорошо пишет. — Сайкин одобрительно кивнул. — Оставлю вам, читайте. — Не оставляйте, — отказался Пашков. — По мне, заборы лучше этих газет. — Смотря на чей вкус, — дочитав, Сайкин бросил свернутую трубочкой газету на стол. — Идея материала такова: современный предприниматель должен оставаться гражданином своей страны, решать многие социальные задачи, до которых у государства пока не доходят руки. «Мы задолжали нашим старикам, общество виновато перед ними», — процитировал себя Сайкин. — Пришлось ради такого дела немного пожертвовать на благотворительность, хотя с финансами очень тяжело. — Для чего вы все это делаете? — Пусть думают, что я богатый. — Сайкин взял бутылку со стола. — Раз жертвую на благотворительность, значит, богатый. И еще, по некоторым соображениям, прежде всего ради личной безопасности, мне нужно сейчас быть на виду. Нужно мелькать в газетах и изрекать прописные истины, выдавая их за душевные откровения. Чем заметнее чья-то фигура, тем труднее от нее избавиться без шума. — И дорого вы платите своему заштатному биографу? — Пашков наливался желчью. — Не очень дорого, свой гонорар он отрабатывает с лихвой, — Сайкин наполнил рюмки. — А благотворительные деньги ко мне скоро вернутся, ну, за вычетом незначительной суммы. — Вы действительно циничный человек или только стараетесь выглядеть таким в моих глазах? — Сегодня у нас что, вечер вопросов и ответов? — спросил Сайкин и высоко поднял рюмку, — давайте лучше предадимся удовольствиям. — Кстати, не видел вашу новую квартиру после ремонта. С новосельем вас, Алексей Дмитриевич. Не вешайте носа, не все так плохо, как кажется. — Да, все гораздо хуже, — продолжил Пашков и, осушив рюмку, полез вилкой за соленым помидором. После долгого воздержания от спиртного, коньяк показался ему слишком злым. Сайкин тоже закусил помидором, похвалил соленье, сделал себе бутерброд с колбасой, съев его, сделал следующий. Он ел быстро и жадно, будто не сидел за столом, по крайней мере, сутки. Утолив первый голод, он снова наполнил рюмки и предложил тот же тост за новый дом и новое счастье в новых стенах. Пашков подумал, что человек с таким усталым лицом может произносить веселые тосты, лишь совершая душевное насилие над собой. Сайкин съел все бутерброды, попросил нарезать еще и сделать кофе. Пашков удалился на кухню, а когда вернулся через десять минут, Сайкин дремал в кресле, откинув голову на спинку. Услышав шаги Пашкова, открыл глаза. — Не высыпаюсь. — Сайкин моргал глазами. — Засыпаю только под утро, а уже вставать надо. Пашков подумал, что расстройство сна часто наблюдается у людей с нечистой совестью. — По-моему, вы слишком много пьете последнее время, — сказал Пашков. — Ровно столько, чтобы не сойти с ума. Сайкин потянулся к бутылке. Он предложил тост за творческое долголетие и церемонно чокнулся с Пашковым. — К сожалению, творческого долголетия гарантировать не могу, — ответил Пашков, поднялся и ушел в кухню за чайником и чашками. Сайкин осоловело смотрел в окно… * * * Весь день он промотался по городу и области, а под вечер приехал на цементный завод. Директор завода, недавно вступивший в должность молодой мужик, видя, как люди разбегаются с предприятия в поисках денежной и перспективной работы, начал строить своими силами многоквартирный дом для наиболее нуждающихся. На одном из московских домостроительных комбинатов на средства своего предприятия купил железобетонные конструкции, сформировал бригады монтажников и приступил к делу. Когда строительство шло к концу, а на объекте остались лишь отделочные работы, местные власти оттяпали у завода половину новых квартир для своих очередников. Директор, помимо воли обманувший своих рабочих, писал жалобы во все инстанции, ждал судебного заседания, впрочем, уже потеряв надежду найти правду. Чтобы коллектив окончательно не развалился, нужно было начинать новый дом, но заводская касса оказалась пуста, денег едва хватало на зарплату и о приобретении железобетона для новой многоэтажки и речи не могло быть. Сайкин посадил директора завода в свою машину, отвез на домостроительный комбинат показывать свое хозяйство. — Как видишь, у меня все готово к пуску, — сказал он, когда сидели за кофе в бытовке, заменявшей столовую. Увидев Сайкина, повар не вышел из своего закутка, гостей обслуживала разносчица. — При самом неблагоприятном стечении обстоятельств комбинат заработает через два месяца. Но у меня, как и у тебя, финансы того… поют романсы. А цемент нужен позарез, для начала хотя бы пятнадцать вагонов. Поэтому давай так: сейчас вы мне отгружаете цемент, через два месяца рассчитываюсь железобетоном. А там помогу с монтажом и отделкой. Сочтемся. Директор завода почесал затылок. С тех пор как он занял свое кресло, его обманывали постоянно. — Соглашайтесь, — сказал Сайкин. — С вашей цементной душегубки последние рабочие разбегутся. Соглашайтесь и стройте свое жилье. Здесь же, в столовой, они ударили по рукам. От обеда директор отказался. Сайкин поискал глазами повара, решив, что пока он здесь, очередное строгое внушение не будет лишним, но повар бесследно исчез, а времени на его поиски не оставалось. Сайкин отвез директора до дому и вернулся в свой офис, когда рабочий день давно закончился и все сотрудники разошлись. Оставшись один, набрал номер Ларисы и сообщил, что хочет заехать буквально на три минуты по срочному делу, оставил на антресолях деловые бумаги. Дав отбой, он бросил пистолет в спортивную сумку и обвел кабинет долгим взглядом. Глаза его оставались грустными. …Остановившись перед дверью Ларисы, Сайкин сделал два долгих звонка, но дверь долго не открывали. Явственно слышались голоса, мужской и женский, потом они оборвались, наступила тишина. В ожидании Сайкин разглядывал на ладони ключ, подумывая, не открыть ли дверь самому. Замок щелкнул, дверь приоткрылась на длину цепочки, захлопнулась и, наконец, распахнулась настежь. В полумраке тесной прихожей стояла Лариса, но даже в этом полумраке не пропадал румянец щек, а это значило крайнюю степень раздражения хозяйки. Сайкин поздоровался и, получив холодный ответ, вошел в квартиру. Отсюда, из прихожей, он увидел Мишу, сидевшего на стуле точно под массивной бронзовой люстрой. Оторвавшись от телевизора, он кивнул Сайкину и повернулся обратно к экрану. Лариса, опустив руки, стояла и ждала каких-то слов. Сайкин молча сосредоточил все внимание на люстре, под которой, закинув ногу на ногу, развалился Миша. Так прошла минута. «Если бы гипноз действительно существовал, люстра бы уже упала», — подумал Сайкин с сожалением. — Не ожидала, что ты явишься так внезапно и так… поздно, — сказала Лариса. «Если она и раздражена, то не моим появлением, — решил Сайкин. — Как видно, разногласия в новой семье уже назрели. Пора цветов с рынка и объяснений в любви подошла к концу. Это уже не брызги праздничного шампанского, а будничная газировка». Со скучающим лицом он переминался с ноги на ногу до тех пор, пока Лариса не пригласила его раздеться и пройти в кухню. Миша запыхтел и закряхтел под люстрой, выражая свой протест этими нечленораздельными звуками. Усевшись на табурет, Сайкин закурил и, пуская дым в сторону открытой форточки, сказал только, что заехал забрать с антресолей старую деловую переписку. — Для этого нужно было приходить, и так поздно? Лариса поставила перед Сайкиным чашку чая. Было слышно, как Миша, чувствуя что-то неладное, мечется по комнате, шаркая тапочками. «Видимо, так реагируют на угрозу своей счастливой семейной жизни самцы вроде этого», — думал Сайкин, раздражаясь старушечьим шарканьем тапок. Он встал с табуретки, закрыл кухонную дверь и снова занял свое место. Во дворе пьяные голоса завели какую-то песню, но быстро оборвали. — Твою бумагу я давно сняла с антресолей. Лариса исчезла в спальне и вернулась, держа в руках тонкую конторскую папку. Сайкин уже точно не помнил, что за бумаги лежат в ней. Он развязал тесемки, достал несколько сколотых друг с другом платежек, черновые записи, несколько газетных вырезок и, сделав скучное лицо, сосредоточенно прочитал пару ничего не значащих абзацев. — Хорошо, что сберегла мои бумаги. Сейчас они могут очень пригодиться. — Я заглядывала в эту макулатуру, выбросить хотела. Потом думаю, ладно, пусть лежит. — Такие вещи не выбрасывают. Сайкин с серьезным лицом похлопал ладонью по папке. Лариса поставила на стол коробочку с конфетами. Сделав пару глотков, Сайкин отодвинул в сторону чашку чая, отдававшего распаренным березовым веником или кипяченой половой тряпкой — не разобрать. «Наверное, Миша заваривал», — подумал Сайкин, прислушиваясь, пьяная песня за окном грянула с новой силой. — Ладно, время вечернее, Мише спать пора, — сказал он. — Поэтому не смею задерживать. Хотел, собственно, сказать, что уезжаю, может, надолго. К вашей свадьбе не успею, а подарок сделать обещал. Он вытащил из кармана толстый запечатанный конверт и положил на стол. — Вот, раскроешь в день свадьбы. Он отодвинул конверт подальше от себя. Вместо ответа Лариса открыла кухонную дверь и скрылась в комнате, где двигал своими шлепанцами Миша. Сайкин слышал, как она сказала ему: «Прошу тебя, выйди на улицу и погуляй минут тридцать у дома». В эту минуту он ждал крикливого продолжения ссоры, начатой до его прихода, ждал возражений и ругани. «Интересно, на какие причудливые проявления ревности он способен? — думал Сайкин, постукивая пальцами по столу. — Сейчас, если Миша все-таки уйдет, она выскажет все накопившиеся претензии и обиды. И все-таки пусть лучше Миша проваливает». Сайкин видел, как Миша, что-то буркнув в ответ, мелькнул в дверном проеме с зажатой в руке кепкой. С минуту он копался в прихожей, надевая ботинки и куртку, входная дверь хлопнула, и все звуки исчезли. «Ясно, кто в этом доме хозяин», — подумал Сайкин. Вдруг ему стало жалко Мишу. — Он все понимает, — сказала вернувшаяся в кухню Лариса. — Он хороший человек и все понимает. Я не хочу, чтобы ты сюда больше приходил. Прошу, больше не появляйся, — она подвинула табуретку и села. — Не хочу, чтобы его унижали в собственном доме. Поэтому твой визит — последний. От волнения ее щеки снова слегка покраснели. Сайкин чайной ложечкой помешивал остывший невкусный чай. — Объясни, пожалуйста, — сказал Сайкин, — откуда вообще появился этот Миша и встал поперек моей жизни? — Я не должна тебе ничего объяснять. — Лариса поставила локти на стол и, положив подбородок на сведенные кисти рук, в упор посмотрела на Сайкина. — Неужели ты сам за все время, пока мы были вместе, не смог ничего понять? — Что я должен был понимать? — Сайкин крутил ложечкой в чашке. — Понять хотя бы то, что я имею право на счастье, — сказала Лариса. — Пусть не на счастье, хотя бы на душевное спокойствие. Сайкин отложил ложечку в сторону. «Ну вот, начинается, — думал он. — Интересно, с этим Мишей она обрела душевное спокойствие?» За окном уже знакомые голоса затянули новую песню, Сайкин прислушался: это была старая лирическая песня, знакомая чуть ли не с детства. «Приехал, вот теперь выслушивай, — думал он. — Не надо было вызывать ее на этот тягомотный разговор». — Ты приезжал, когда хотел, был здесь ровно столько, сколько нужно тебе, — говорила Лариса. — Потом исчезал, пропадал где-то, жил своей собственной жизнью. В эту свою жизнь ты меня не пускал. И моей жизнью никогда не интересовался. Иногда я вообще не понимала, зачем тебе нужна, что нас связывает. Последний куплет песни на улице завершился громким непристойным выкриком, раздался смех. Когда этот смех стих, забренчала гитара.