— Вам бы на кафедре мединститута токсикологию преподавать. — Бронштейн высморкался с таким смаком, что женщины у стойки оглянулись. — Ваша Лиля знает этот предмет куда лучше моего. — Значит, от этого наступает только потеря памяти? — Бронштейн смотрел настороженно. — Вашу Лилю Лазарев не узнает, даже если она снова придет к нему через неделю, — Сайкин поднял стаканчик. — Если все пройдет, как я сказал, пусть наберет номер телефона, записанного на обратной стороне бумажки. Минут через пятнадцать — двадцать в дверь позвонят. Пусть открывает и немедленно сматывается. Надеюсь, ценные вещи из квартиры не пропадут. Глава 17 Со среды Яков Григорьевич Аронов пребывал в беспокойстве. Третью ночь подряд он подолгу не мог заснуть, хотя за день выматывался так, что сил едва хватало дойти до кровати. Утром был раздражен и, чтобы не выдавать скверного настроения, старался в общении с подчиненными больше молчать и меньше хмуриться. Видимых причин для беспокойства вроде и не было, и Яков Григорьевич после длительного и скандального развода с женой, мелочного дележа имущества с трудом обрел некоторый душевный покой и теперь не узнавал себя. В конце концов, он объяснил себе состояние внутренней душевной тревоги сильным переутомлением. С наступлением слякотной поздней осени на принадлежащую Аронову загородную станцию технического обслуживания клиенты повалили валом. Наплыв желающих отремонтировать машину в это время года — дело обычное, но такого столпотворения Яков Григорьевич, всю сознательную жизнь проработавший в государственном, а позднее собственном автосервисе, припомнить не мог. Трижды только за два последних месяца он повышал плату за кузовные работы и покраску автомобилей, но клиентов меньше не становилось, кажется, людям нравится расставаться здесь с большими деньгами. Все, словно сговорившись, просили только об одном: сделайте поскорее. Годы работы в автосервисе сделали из Аронова тонкого психолога, научив определять финансовое положение клиента не только по модели импортного лимузина, но и по манере поведения человека, крою костюма, десяткам других деталей, остающихся почти незаметными для других, менее искушенных работников станции. Заламывая немыслимые цены, он редко читал в глазах посетителей удивление, и уж совсем редко клиенты разворачивались и уходили. «В Москве цены еще выше, езжайте туда, потом вернетесь», — говорил вслед таким жлобам Яков Григорьевич, стягивая и бросая в верхний ящик стола бухгалтерские нарукавники, придававшие артистичному Аронову, по мнению его юной любовницы Марины, неотразимую солидность. На территории автосервиса заканчивали строительство пятнадцати отдельных боксов для ремонта машин. Аронов, планировавший нанять еще несколько слесарей и жестянщиков как только будут готовы эти помещения, потирал руки и подсчитывал будущие барыши. Все меньше автовладельцев, особенно хозяев престижных иномарок, парковали машины на всю зиму вплоть до весны, водители жаловались на дороговизну бензина, но на дорогах становилось все теснее и теснее. «Теперь нам безработица не грозит, не то, что раньше», — повторяют Аронов, обходя новые боксы, где осталось сделать мягкую кровлю, или изучая помятые автомобили во дворе станции. Он возвращался в свой кабинет, где его ждал очередной потерпевший автомобилист, и, приглядываясь к посетителю, неторопливо надевал нарукавники, доставал стопку квитанций. Закончив с клиентом, Яков Григорьевич, не упускавший возможности лишний раз побывать на свежем воздухе, снова выходил во двор и грозной тенью нависал над жестянщиками и слесарями. «Купят себе дорогие тачки, купят права, а машину водить им лень учиться», — ворчал он, кутаясь в старое латаное пальтецо. Рабочие поддакивали или цокали языками, Аронов был известен крутым нравом, не терпел возражений, а своим местом на автосервисе дорожили все. На своей московской квартире Аронов не появлялся со вторника и ночевал здесь же, на станции, в комнате через стенку от конторы. Марина, навестившая его здесь, оставалась с пятницы на субботу и уехала утром, хотя Яков Григорьевич настойчиво просил ее остаться хотя бы на полдня. Общество рабочих начинало его тяготить. «Не люблю я этот сарай, спишь как на вокзале, помыться даже негде», — ответила Марина, отличавшаяся от прежних женщин Аронова не только молодостью, но и грубоватой прямотой характера. «Здесь так холодно, что задница к стулу примерзает». Марина сделала себе яичницу из трех яиц, открыла консервированную ветчину и с аппетитом завтракала. «Ты на себя посмотри, — Марина подняла глаза от сковородки. — Весь синий от холода, кожа пупыристая. Позавтракав и выпив, чтобы согреться, кофе с коньяком, Марина заметно повеселела, заблестев глазами, стала просить Аронова, чтобы он надел бухгалтерские нарукавники. „Я просто тащусь, когда ты в этих нарукавниках, — Марина села на колени Аронова и лезла целоваться. — Ты такой из себя счетовод. Такой серьезный мужчина. Тебе нужны широкие подтяжки“. В эту счастливую минуту, когда Марина баловалась, Яков Григорьевич чувствовал, как тяжелая беспричинная тревога уходит, а на душе становится легко. Аронову хотелось сказать Марине что-нибудь ласковое. Он, глядя в окно на двор автосервиса, покрытый утренним снегом, подумал, что, наверное, Марина его последняя, самая глубокая, самая искренняя любовь. „Приезжай сегодня вечером в Москву, буду тебя ждать, плов сделаю, — сказала Марина. — Ты хочешь плов?“ Яков Григорьевич, которого вдруг охватило желание, ответил, что раньше воскресенья приехать не сможет, вот вернется из командировки в Тольятти заместитель Андрей Васильевич — и он сразу же в Москву. „Разворуют тут все без меня, — мотнул головой Аронов. — Половины стройматериалов не будет, если уеду“. Аронов смотрел на занесенный снегом двор, и ему стало невыразимо грустно: большая, может, лучшая часть жизнь позади, а он все неволен собой распоряжаться. Он почесал затылок, бережно держа Марину за талию другой рукой, и вдруг сказал: „Хватит сидеть в масляной яме и смотреть оттуда, как жизнь проходит. Слишком мало нам осталось, пора становиться богатым“. — „А разве ты не богат?“ — Марина удивилась. „Не особенно“. Последний развод с женой отучил Аронова от откровенности с женщинами, тем более женщинами близкими. Душевная открытость слишком дорого обошлась ему при расставании, бывшая супруга оказалась слишком искушенной в его делах, меркантильной, склонной к шантажу бабой. „Скорее я беден, чем богат“, — сказал Аронов. „Ври больше“, — Марина поднялась с его колен и с расстроенным видом принялась кидать в сумочку косметику со стола, но обижаться подолгу она не умела. „А что ты мне подаришь, когда станешь богатым?“ — она подняла на Аронова свои прекрасные, такие яркие глаза, что ему захотелось вслух декламировать самые нежные стихи. „А что бы ты хотела?“ — в эту минуту он был готов на все. „Сама не знаю, что-нибудь этакое, — Марина оставила косметику и на секунду задумалась. — Я мечтаю о „корвете“, красном-красном, как мой маникюр, даже еще ярче“. „Ого, у тебя губа не дура“, — сразу расстроился Аронов. „А ты думал, я всю жизнь стану ездить на этой несмазанной телеге?“ — красным ноготком Марина показала через окно на двор. „Эти „Жигули“ я подарил тебе только пять месяцев назад“, — Аронов начинал кипятиться, но взял себя в руки. „На твоей чертовой телеге только геморрой зарабатывать“, — Марина побросала оставшуюся косметику в сумочку. Нужно было уступать, и Аронов пообещал Марине красный „корвет“, дал ключи от своей квартиры и попросил заехать и полить цветы. Марина уехала, и Аронов, чтобы отвлечься, включил телевизор. Передавали концерт популярного певца. Аронов хорошо знал этого молодящегося мужика, своего давнего клиента. Певец, как и сам Аронов, имел юную любовницу и теперь концертами зарабатывал ей на бриллианты. Яков Григорьевич в раздражении выключил телевизор — у всех одинаковые проблемы. Он пил кофе и вспоминал свою первую чистую и бескорыстную любовь. Уходя на армейскую службу, он подарил ей серебряное колечко, на память. Единственный его подарок… После службы на родину он уже не вернулся. Аронов допил кофе, посмотрел на часы и спустился в контору. * * * На стуле возле двери кабинета Аронова ждал парень в вытертой до белизны кожанке. Этот малый вместе со своим приятелем, по виду таким же нищим охламоном, три дня назад заявился к нему сюда и сообщил, что у них есть на продажу белая „восьмерка“, совершенно новая. Аронов не стал ничего спрашивать, только заявил, что машину, пожалуй, можно посмотреть. Ясное дело, ворованная, такие нищие придурки за машину много не спросят. Аронов время от времени брал угнанные машины только в отличном состоянии, своими руками перебивал номера, перекрашивал, через знакомых покупал документы. Возня с такими автомобилями, помимо приличного приработка, приносила и удовольствие. Парень поднялся навстречу Аронову, застыл, чуть наклонившись вперед, словно ожидая, когда хозяин мастерской протянет ему руку. Аронов, хорошо усвоивший, что добрый жест в нужное время многое значит, а не стоит ни копейки, протянул навстречу руку и пожал узкую ладонь. Улыбаясь во весь рот, он потрепал парня по плечу свободной левой рукой. — Ну что, Сергей, новую кожанку ты себе уже присмотрел? — спросил Аронов первое, что пришло в голову. Он полез в карман за ключом от кабинета. — Что это у тебя рука влажная? С перепоя? Не дожидаясь ответа, он повернул ключ, открыл перед посетителем дверь и пропустят его вперед. Парень вошел в комнату и осмотрелся по сторонам. „Эти молокососы почему-то считают, что в кожаных куртках они становятся мужественными мужчинами“, — беззлобно подумал Аронов, глядя на худую спину посетителя. — Приоденешься и поедешь в Сочи, в теплые края, да? — Аронов плотно закрыл за собой дверь и щелкнул примитивным врезным замком. — Или отправишься куда-нибудь подальше? Сергей пожал плечами, ничего не ответил и опустился на стул с гнутой деревянной спинкой. Нарочито нищенская обстановка кабинета неизменно приводила Аронова в хорошее настроение, показушная бедность интерьера служила неисчерпаемым колодцем самых удачных шуток в общении с состоятельными клиентами, удобной декорацией в трудных разговорах с упрямыми кредиторами. Аронов прошелся по кабинету от стены к стене, спросил Сергея, не хочет ли тот чая, придвинул ему пачку сигарет и стеклянную пепельницу с отколотым углом, потом открыл дверцу бельевого шкафа, где хранил старые бросовые документы, и начал бесцельно рыться в бумагах, насвистывая под нос фокстрот. По опыту Аронов знал, что такая дурашливая легкомысленная манера общения с просителями еще до начала делового разговора уже исподволь готовит людей к уступкам, ломает ту решимость, с которой люди переступают порог его кабинета. Стоя к Сергею в пол-оборота, перебирай одной рукой пожелтевшие бумажонки на полке шкафа, Аронов краем глаза наблюдал за молодым человеком. Парень сидел свободно, привалившись спиной к спинке стула, скрестив на груди руки, к сигаретам не прикоснулся. Хотя парень и старался выглядеть спокойным, что-то выдавало в нем внутреннее напряжение. „Пусть подергается, потерзается“, — думал Аронов. Он достал с верхней полки скоросшиватель, первый попавшийся под руку, раскрыл его, зашелестел страницами, продолжая фальшиво насвистывать старую мелодию. Парень запустил пятерню в длинные, давно не мытые патлы, закрывавшие воротник куртки, и с видимым удовольствием начал скоблить затылок ногтями. Аронов захлопнул скоросшиватель, поставил его на место, закрыл дверцы шкафа и запер его на ключ, возникло острое желание сейчас же испортить этому юнцу его прекрасное настроение. Аронов не любил нечистоплотных людей. Парень вытащил пятерню из волос и осмотрел кончики ногтей. — Ты знаешь, я объездил многие страны Европы, в Америке был пару раз, — сказал Аронов, отходя от шкафа. — Вот смотрю я на тамошних парней и девчат и вижу — наши почти такие же. Внимательнее пригляделся, вижу, что-то не то, есть неуловимое отличие. Аронов прошелся по скрипучим половицам, наблюдая, как Сергей кончиком горелой спички чистит свои длинные ногти. — Ну, приглядываюсь, в чем же разница? Оказывается, все проще простого. В Европе очень редко встретишь молодого человека с немытой головой или в грязных джинсах. Разве что какого-нибудь ханыгу опустившегося. Про исподнее уж и не говорю, там его каждый день меняют. У нас наоборот. Поэтому у нас в общественном транспорте ездить одно мучение. — Это вы в порядке критики? — парень бросил чистить ногти, положил спичку в стеклянную пепельницу. — Понимаю. Только вот помыться негде было. Кантовались, где придется, с места на место ездили. Но в следующий раз помоюсь обязательно. А что это у вас в комнате запах такой тяжелый? Как будто покойник под полом смердит. Аронов недоверчиво повел носом, но тяжелого запаха не почувствовал. Пахло ветхими бумагами, сыростью, насквозь пропитавшей деревянную постройку конторы. — Тут вчера мышей морили, — соврал Аронов, понимая, что настроения парню не испортил, скорее наоборот. — Люблю справедливую критику, — сказал Сергей, обнажая в кривой усмешке порченные табаком мелкие зубы. — После критики хочется стать лучше. Иногда. А иногда наоборот. Он пригладил волосы и внимательно посмотрел на Аронова. В эту самую минуту Яков Григорьевич вдруг почувствовал неосознанную, совершенно беспричинную опасность, исходящую от этого молодца с грязными патлами в вытертой старой кожанке. Аронов, всегда доверявший своей интуиции, даже задумался, откуда появилось это внезапное ощущение, но постарался задавить в себе это странное чувство, подумав, что здесь, в своих стенах, просто смешно опасаться какого-то дешевого гастролера. Обойдя письменный стол, он сел в свое рабочее кресло и потянулся к пачке с сигаретами. — Включи, пожалуйста, свет, а то что-то темно, — попросят он парня. Пока тот ходил к выключателю, открыл верхний ящик стола и быстро сунул в карман брюк выкидной нож. Пятнадцатисантиметровое лезвие, заточенное с обеих сторон, острое, как бритва, выскакивало из рукоятки, стоило нажать хромированную кнопочку. „Не Бог весть какое оружие, — подумал Аронов, — но иногда помогает. Среди этих молодых оболтусов попадаются совершенно неуправляемые типы, настоящие психопаты“. Сергей щелкнул выключателем, и под потолком загорелась пыльная шести рожковая люстра — такие вышли из моды лет двадцать назад. Тут Аронов вспомнил о газовом пистолете, лежащем в том же верхнем ящике в дальнем углу под газетой, но время, чтобы вытащить его и сунуть за пояс брюк, было упущено: Сергей возвращаются к своему стулу. „Это называется старость, — подумал Аронов, прикуривая сигарету. — Беспричинные страхи, болезненная мнительность. Этот бесполезный нож, этот газовый пистолет, которым я сроду не пользовался. Смешно. Лучше уж принести сверху дробовик и держать под рукой, чтобы сохранять уверенность в себе. А еще лучше — успокоительное“. Сергей заскрипел стулом, укладывая ногу на ногу, вытащил из кармана пачку дешевых сигарет и пустил в Аронова струю тошнотворного дыма. — Вот теперь, когда ты закурил, здесь действительно тяжело пахнет, — сказал Аронов, принюхиваясь. — То ли конюшней, то ли свинарником. Эти папироски, небось, из навоза делают. — Говорят, человек ко всему привыкает, — Сергей разглядывал кончик своей сигареты. — Даже к такому табаку — и то привыкает. Бедность. Этот период своей жизни, если он у вас был когда-то, вы, наверное, давно забыли. А мне еще много нужно работать, чтобы выбраться из нужды. Сергей криво усмехнулся. „Какая порочная ухмылочка“, — подумал Аронов. — Разводит тут вонь своими сигаретами. И теперь его разглагольствования выслушивать приходится». Он посмотрел на двор через мутные, давно не знавшие тряпки стекла. Невесомые снежинки, казалось, навсегда застыли в воздухе и уже не опустятся на землю. Аронов задумался. «Восьмерка» была в прекрасном состоянии, совсем новая, пробег меньше двадцати тысяч, на такую игрушку покупатели найдутся. Придется, правда, повозиться с номерами, документами, но это мелочи. Парни запросили за машину более чем умеренную цену, но Аронов рассчитывал, что и эту цену можно снизить едва ли не вдвое. Сразу видно, ребята деньгами не избалованы, впереди праздники, а они хотят погулять. — Ты чего озираешься? — спросил Аронов, улыбаясь. — Хочешь залезть сюда, когда стемнеет? Это легко сделать. Замок паршивый, его гвоздем открыть можно. Но не советую, по-дружески не советую. Здесь нечего взять, кроме истлевшей макулатуры. Деньги я в конторе не держу, — Аронов широко улыбался. — Ладно, это я так, шучу. Аронов смотрел на двор. В субботу первых клиентов можно ждать только к полудню, не раньше. Рабочие достраивать новые боксы сегодня не придут, к одиннадцати явятся механики, у них есть срочные заказы. Примерно в это время обещал позвонить Валерий Станиславович Лазарев, дело с домостроительным комбинатом, сулившее огромный, невиданный барыш, подходило, как бы не сглазить, к концу. По словам Лазарева, теперь комбинат можно взять голыми руками, заплатив чисто символическую плату, или убрать с дороги тех, кто на ней еще остался. Ни тот, ни другой вариант не сулили значительного риска. Аронов расстегнул пуговицы вязаной кофты и круговыми движениями погладил слегка округлившийся живот. — Старость не радость, — сказал он вслух, отвечая на собственные мысли. — Живешь вот, живешь, — начал он, но не закончил. Внимание отвлек Терентьев, старик из ближнего поселка, убиравший территорию автосервиса, который в потрепанной солдатской шапке с опущенными ушами и черной, прожженной на спине латаной телогрейке медленно прошел под окном, держа на плече лопату, как ружье. Эту широкую лопату для уборки снега дед именовал движком. По штату Терентьев числился дворником, но брался за любую самую грязную работу, которую только предлагали. В стороне от деда лениво трусила, поджав хвост, пятнистая дворняга. Собаку хорошо подкармливали денежные, нескупые механики, но она почему-то оставалась худой, а к людям относилась недоверчиво. Тут Аронов вспомнил, что накануне хотел сказать деду, чтобы тот вымыл полы в конторе, уборщица по неизвестной причине не являлась на работу четвертый день. Он поднялся с кресла, подошел к окну и громко постучал по стеклу костяшками пальцев, но дед не оглянулся на звук и, сопровождаемый худой собакой, скрылся за углом. Терентьев недослышал на левое ухо. Аронов, слегка раздраженный, вернулся к креслу, сел и потушил сигарету в пепельнице. — Вот человек, — сказал он, показывая пальцем на окно. — Себе и старухе на гроб давно заработал. Пенсия хорошая, много ли старику надо? А он здесь каждый день как штык. Говорит, не могу без работы. Как не выйду первый день на службу, считайте, помер ваш дворник. Такие вот люди. Теперь таких нет, вывелись. Все только и хотят чужими руками жар загребать, только это и умеют.