Парень разрумянился на воздухе. Аронов, привычно оглядевшись по сторонам, заметил, как охранники при его появлении медленно, перебирая ногами, поползли в свою кирпичную будку у ворот. Аронов вытащил деньги и протянул Сергею, тот пересчитал, расстегнул куртку и сунул их во внутренний карман. — Ну, прощевай, — сказал Яков Григорьевич. — Будет еще оказия, заходи, поболтаем. Беру только новые «Жигули», насчет иномарок лучше советоваться заранее, не лениться. — Сумку надо забрать, которую в машине оставляли, — сказал Сергей. — Да, сумка, — вспомнил Аронов. Он увидел, что через двор от ворот к ним приближается Виталий. Легкий плащ был явно велик парню. — Пошли, — сказал Яков Григорьевич. Чувствуя морозец, заспешил к новому крайнему боксу, единственному с заколоченной кровлей. Найдя в связке короткий ключ от висячего замка, он открыл настежь одну створку металлических ворот, пропуская вперед Сергея. Сумка, как и раньше, стояла на заднем сиденье, парень потянул ручку и открыл незапертую дверцу. — На двигателях «восьмерок» и «девяток» номера перебивать — одно удовольствие. Аронов оглянулся на голос, в проеме ворот стоял Виталий. — Если есть затруднения насчет номеров, могу помочь. Дешево возьму. Да, «восьмерки» — это не «Волги». Простейший напильник — основное орудие производства. «Жигули» как будто специально придуманы для угонщиков. — Виталий улыбался и зачем-то расстегивал свой широкий плащ. — Ничего, сам справлюсь как-нибудь, — сказал Аронов. * * * Неожиданно он понял, что находится в опасности, а все события сегодняшнего утра, все разговоры — лишь уловка, хитрый трюк, позволивший заманить его сюда, в эту каменную западню. Яков Григорьевич шагнул навстречу Виталию, зажав в кармане рукоятку выкидного ножа. Аронов хорошо понимал, что в этой еще не до конца ясной ситуации нужно оставаться хладнокровным, действовать быстро. Ясно, что эти подонки решили вытащить из него деньги и уехать на «восьмерке» в поисках нового дурака. Яков Григорьевич усилием воли растянул занемевшие губы, изображая некое подобие улыбки. Он сделал шаг к Виталию и еще один шаг. Пальцы намертво сжали рукоятку ножа в кармане брюк. Оставалось сделать еще один шаг, выхватить нож из кармана, одновременно нажав на хромированную кнопку, и резко полоснуть лезвием по глазам этого засранца. Виталий расстегнул последнюю нижнюю пуговицу, распахнул плащ и выхватил прижатый левым локтем к телу длинный предмет. Аронов, опытный охотник, прекрасно разбиравшийся в оружии, за долю секунды смог определить, что в руках у Виталия обрез армейского карабина Симонова, калибра семь шестьдесят два. Один из знакомых Аронова, имевший такую штучку, перед охотой на крупную дичь стачивал опасной бритвой острие пуль. Попадая в цель, такая тупоголовая пуля не просто проникала в плоть, легко рвала мощные мышцы лосей, но и дробила толстые кости, как молоток бисквитное печенье. Аронов, застыв на месте, смотрел гипнотическим взглядом, как ствол карабина медленно поднимается от пола. Яков Григорьевич чуть не сделают инстинктивный шаг назад, но удержался, переборов себя, шагнул вперед, выхватил нож из кармана, целя в глаза Виталия. Полусогнутая рука, описав в воздухе короткую дугу, замерла и опустилась. Аронов уставился на нож, снова и снова нажимая на хромированную кнопку. Лезвие не выскакивало. Между этим лезвием и рукояткой с внутренней стороны набилась табачная пыль и мелкие хлебные крошки. Нож заклинило. Аронов опустил руки. Нужно было что-то сказать, важное, спасительное, но слов не было, все они вдруг исчезли. Яков Григорьевич почувствовал, как защекотало щеки, и понял, что слезы сами собой помимо воли бегут из глаз. Аронов разжал кулак, и нож, упав на цементный пол, отскочил от него и полетел в смотровую яму. Мир раскололся перед глазами, как разбитое в мелкие осколки зеркало. Яков Григорьевич ощутил себя бестелесной тряпичной куклой, которую неведомая сила подняла и бросила куда-то в угол на холодный, в пятнах мазута пол. Он лежал на боку, и темный мир плыл перед глазами. Стало совсем тихо. Слышна лишь лопата дворника Терентьева, скребущая по асфальту. Боли еще не было, но он чувствовал хлюпающий звук в разорванной груди и кислый запах горелого пороха. Аронову хотелось сказать вслух, что он еще жив и, может быть, его удастся спасти. Он мог бы пообещать своим убийцам огромные деньги, такие деньги, о существовании которых они и не подозревают, он выполнил бы любое желание этих… Перед глазами качалась серая муть, Аронов чувствовал, как чьи-то жесткие пальцы отстегивают с его шеи золотую цепь. Он хотел посмотреть, кто снимает эту цепь, подарок его Мариночки, но вместо этого заплакал еще горше. Слезы лились и лились, но боль все не приходила. Яков Григорьевич чувствовал, как слабеет мысль, перед глазами мутной рекой плывут образы людей, знакомых и незнакомых. Хрипы вырывались из груди, он захлебывался, давился густой кровью, слышал слова, но уже не мог понять их смысла. Двое молодых ребят, ухватив его за щиколотки ног, волокли к багажнику машины. Двигатель работал, значит, ключи уже нашли в его кармане. Сейчас он должен сказать им хоть что-то. Ему хотелось сказать многое, но он не мог сказать ничего. Он перестал понимать себя. Глава 18 Субботним утром длинные коридоры пансионата «Березовая роща» пустовали. Постояльцы, в основном состоятельные коммерсанты, снимавшие люксы в левом крыле здания, уплатив за полгода, а то и за год вперед, наезжали сюда по пятницам к вечеру. Просыпались поздно, выныривая из-под одеял не раньше полудня. Легкие на ногу отправлялись в бассейн, смывали остатки недельной усталости и ночных посиделок в русской или финской бане — на выбор, — обедали на последнем этаже в двухъярусном, весьма приличном ресторане с умеренными ценами. Чтобы не баловать официанток чаевыми, администрация завела порядок, при котором гости расплачивались за питание с дежурной по ресторану в день отъезда. Хорошо усвоивший этот порядок, Петр Максимович Грищенко сегодня, как обычно, вышел из номера, не взяв с собой кошелька. Подтянутый, в спортивном приталенном пиджаке, не в тон пиджаку зеленоватых брюках, замшевых мокасинах, мягких, как домашние тапочки, он выглядел значительно моложе своих лет не только потому, что одевался у одного из лучших модельеров Москвы, но и потому, что вот уже почти четыре года, с тех пор как перенес микроинфаркт, исповедовал здоровый образ жизни. Он, в прошлом заядлый курильщик, теперь не прикасался к табаку, брал в руки рюмку крайне редко, когда невозможно было отказаться от угощения по соображениям делового этикета. В последние два года поездки на выходные в «Березовую рощу» с женой и младшей дочерью Танечкой или без них стали любимой привычкой Грищенко, бежавшего сюда от городской муторной суеты в поисках комфортного, спокойного отдыха. Верный раз и навсегда установленной привычке подниматься с постели в выходные ровно в восемь утра, Петр Максимович ни разу за два года не пропустил в «Березовой роще» завтрака, хотя иногда в ночь с пятницы на субботу засиживался в своей компании за картами. Сегодняшняя суббота не сулила Грищенко, привыкшему планировать не только рабочие, но и выходные дни, не любившему экспромтов, никаких сюрпризов, приятных или неприятных. Завтрак, партия в большой теннис на крытом корте с всегдашним партнером, бывшим торгпредом в одной из азиатских стран, ныне бизнесменом Суворовым, затем бассейн, небольшая прогулка на воздухе и плотный обед. После обеда сюда, в пансионат, должен приехать Валерий Станиславович Лазарев. Предполагалось обсудить планы на следующую неделю, обещавшую быть напряженной. Домостроительный комбинат, чтобы там ни случилось, переходит в их руки, хлопот предвидится выше крыши. Неслышно ступая мягкими мокасинами по ворсистой ковровой дорожке, Грищенко расслабленной походкой шел к лифту, чтобы со своего пятого этажа подняться в столовую. Он миновал небольшой холл, обставленный, чтобы помещение не пустовало, мягкой мебелью. За два года своих наездов в пансионат Грищенко ни разу не видел, чтобы кто-то из его обитателей присел здесь отдохнуть или поговорить. От холла к лифту Грищенко прошел, ускорив шаги: показалось, что замок одного из номеров открывают изнутри, натощак встречаться со знакомыми — а на пятом этаже Петр Максимович знал всех хозяев люксов, как знают друг друга соседи в дачных поселках, — вести с ними общие разговоры, обмениваться любезностями, интересоваться самочувствием что-то не было настроения. Сегодня, как никогда, хотелось побыть одному, подумать. Мысль — слишком тонкая материя, ее мог оборвать любой встречный — поперечный. Грищенко благодарил случай: жена, решив вместе с дочерью пойти на конкурс бальных танцев, осталась в городе. Слава Богу, Суворов- человек немногословный, осторожный в словах и оценках, не злоупотребляет вниманием Грищенко, да и большой теннис тем хорош, что не оставляет соперникам времени для лишних слов. Вызвав лифт, Петр Максимович отработанным движением еще раз проверил, не забыл ли застегнуть «молнию» брюк, поправил воротник рубашки и, когда двери открылись, шагнул в кабину, нажал кнопку верхнего этажа. В полумраке лифта он посмотрел на себя в квадратное зеркало, прикрепленное к одной из стенок, решил, что вымоет голову в душевой, когда закончит теннисный поединок с Суворовым, и тут вдруг вспомнил, что жена просила непременно купить в буфете два самых лучших набора шоколадных конфет, нужных ей для подарка в школе аэробики. Петр Максимович потрогал ладонями карманы пиджака, наперед зная, что кошелька с собой не взял, оставив его с пятницы в рабочем деловом костюме, который сейчас висел в стенном шкафу. Решив, что конфеты можно купить и в обед, чтобы сейчас попусту не возвращаться, Грищенко вышел из лифта и остановился в нерешительности. Зная нравы отдыхающих, он подумал, что к обеду в буфете появится очередь, а все приличные конфеты наверняка разберут. Чертыхнувшись про себя, Петр Максимович повернулся к лифту и нажал кнопку, но кабину уже вызвали снизу. Небольшая задержка с завтраком почему-то сейчас казалась особенно нежелательной, возвращаться в номер за деньгами не хотелось. Можно соврать жене, что хороших конфет в этот раз в буфете не оказалось, но обманывать по мелочам, тем более близкого человека, было не в правилах Грищенко, да и просто непорядочно. Двери открылись, и наружу вышла незнакомая миниатюрная блондинка в сопровождении субъекта в спортивном костюме. «Что за манера одеваться в ресторан как на стадион», — подумал Грищенко, нажимая кнопку своего этажа. Нашарив в кармане ключ от номера, прикрепленный стальным кольцом к казенному деревянному брелку, напоминающему пробку от шампанского с выжженной на основании двузначной цифрой, он спустился вниз и отправился по коридору к своему номеру, успокаивая себя: купив конфеты сейчас, а не в обед, он сэкономит целый вагон времени. Подняв глаза от ковровой дорожки, шагах в десяти впереди себя он увидел знакомую фигуру художника Василия Сухого, развинченной походкой бредущего навстречу. Для столь раннего часа Сухой был одет эксцентрично. Черный смокинг, белая сорочка, лаковые туфли, алый галстук-бабочка. В одной руке он держал полупустую бутылку с темной жидкостью, другую руку, раскрыв ладонь, протянул далеко вперед, заранее готовясь к рукопожатию. Близко посаженые глаза художника, казалось, вот-вот вылезут из орбит, на лице отпечаталась кривая улыбка сатира. Петр Максимович знал эту особенность Сухого таращить глаза, когда тот был не в себе. И теперь художника заметно качало из стороны в сторону. Грищенко сморгнул, ему захотелось перекреститься, как при появлении злого духа. Каждая встреча с Сухим кончалась для него хоть мелкой, но неприятностью. Месяц назад Сухой, заглянув в номер Грищенко под вечер, сумел изощренным способом напоить непьющего Петра Максимовича какой-то гадостью, да так напоить, что в понедельник пришлось не выйти на работу, а скверное самочувствие не проходило еще несколько дней. В позапрошлую субботу он усадил Грищенко играть в карты на деньги, но сам же Сухой к утру начисто продулся и расплатился своей большой картиной без рамы, которую оценил в полторы тысячи долларов. При этом Сухой настоял, чтобы Петр Максимович забрал картину непременно, и помог донести ее до номера. На следующий день Грищенко пытался всучить полотно горничной Маше. Девушка долго рассматривала творение Сухого, но забрать его, смущаясь, отказывалась, мол, муж с этой картиной и на порог не пустит, и ушла сердитая. Рассмотрев картину обстоятельно, Петр Максимович понял причину смущения горничной. На первом плане нарисован огромный мужской член на четырех колесах среди обломков стен и битого кирпича, перспективу украшали стоящие у горизонта башенки. Картина называлась «Эта крепость взята». Плюнув, Петр Максимович, чтобы не увидела дочь, задвинул полотно под двуспальную кровать, где оно и лежало по сей день. С кислой гримасой, должной выразить радость встречи, Грищенко пожал горячую ладонь Сухого. Художник, приговаривая, что зверь бежит прямо на ловца, пытался раскрыть объятия, но передумал — мешала бутылка — и только похлопал Петра Максимовича по плечу. Проживать в этом крыле пансионата Сухому было не по карману, хотя для человека свободной творческой профессии он прилично зарабатывал. Художник снимал однокомнатный номер в непрестижном корпусе «Б» на первом этаже. Сухой никогда не занавешивал шторы на окнах, и теплыми вечерами прогуливавшиеся у корпуса отдыхающие становились свидетелями непристойных сцен в его комнате. Администрация как-то пыталась выселить художника из пансионата, но у того имелись кое-какие связи. Скандал закончился безоговорочной победой Сухого. Объектом домогательств художника стали горничные, они иногда ходили но начальству жаловаться, но смирились и они. * * * «Наверное, загулял у кого-то на нашем этаже, — подумал Петр Максимович, — вот теперь, бедолага, к себе добирается». Наконец Сухой, обдав Грищенко свежим перегаром, отступил на шаг назад и внимательно посмотрел в его глаза. — Ты красиво стареешь, — заявил Сухой, — я обязан тебя писать. Его близко посаженые глаза сошлись на переносье, отчего лицо приобрело совершенно дебильное нечеловеческое выражение. Грищенко чуть не рассмеялся. — Ты все шутишь, — сказал он. — Шучу? — удивился Сухой, — Насколько я помню, чувство юмора у меня исчезло после развода с четвертой женой. Она тогда забрала мою любимую картину «Циклон после наводнения» и продала на Запад за умопомрачительные деньги. Это была такая меркантильная сука, такая сука, шизофреничка. Я по ней до сих пор скучаю, — глаза Сухого разбежались в разные стороны, потом снова сошлись на переносице. — Определенно я должен тебя писать. — Пока не стоит, — сказал Грищенко. — Пощади из уважения к моим благородным сединам. Он мягко заулыбался. Он не мог припомнить ни одного приличного портрета кисти Сухого. Художник рисовал диковатых чертей, огромные человеческие морды, всегда почему-то зеленые, напоминающие унылых инфузорий с длинными носами. Однажды Сухой подарил его жене выполненное маслом изображение дохлого зеленого динозавра на лесной опушке. Полотно называлось «Дыхание поверженной Вселенной». Дочка сказала, что динозавра ей жалко, а Грищенко ответил, что зверь просто спит, а не умер. Собственно, странная симпатия между женой Грищенко и Сухим возникла сразу же, с момента их первой встречи на выставке одного известного пейзажиста. Тогда, по своему обыкновению, Сухой был пьян, правда, не мертвецки, но комплименты дамам подыскивал с трудом. Потом время от времени они виделись здесь, в «Березовой роще», и Сухой зазывал их в свою однокомнатную конуру и демонстрировал очередное полотно, выполненное в любимых зеленых тонах. «А почему ваши персонажи зеленого цвета?» — игриво спрашивала Сухого супруга Грищенко Анастасия Николаевна. «Зеленый цвет — это цвет душевного спокойствия», — говорил Сухой. Тогда Грищенко хотел объяснить любовь к зелени по-своему, съязвить насчет зеленых чертей, с которыми Сухому, несомненно, не раз приходилось встречаться лицом к лицу. Но он сдержался. «А еще зеленый — это цвет денег, которые я люблю, — добавил Сухой. — Неважно, что именно рисует художник, какой цвет любит, важно, какую цену дают за его мазню». «Не старайтесь казаться более циничным, чем вы есть на самом деле», — ответила Анастасия Николаевна и посмотрела на Сухого долгим странным взглядом. Так на Грищенко она смотрела очень давно, в пору влюбленности. Позже, подумав, Петр Максимович решил, что странный заинтересованный взгляд жены вызван не ее чувствами, а игрой света и шампанским. Когда он сказал жене какую-то колкость в отношении Сухого, она ласково потрепала Петра Максимовича по щеке: «Ты просто не любишь чужих талантов, — сказала она. — Творческое начало — это то, чего тебе самому не дано. Смирись и научись уважать таланты других людей». «Какие таланты? — округлил глаза Грищенко, переходя на крик. — Чертей этих зеленых рисовать? Это талант?» Петр Максимович мучился вопросом, предлагал ли Сухой его жене позировать обнаженной, но, остыв, решил, что Анастасия Николаевна слишком умна и осмотрительна для подобных авантюр, она вряд ли рискнет начать любовную интрижку да еще с таким пьяницей и болтуном. Однако помимо воли стал ревниво следить за женой в присутствии Сухого. — Так ты отказываешься позировать для портрета? — снова спросил Сухой. — Ну что ты привязался, ей-Богу, — Грищенко подавил раздражение и посмотрел на часы. — Завтрак уже начался. — Если откажешься позировать, застрелюсь, — Сухой погрозил желтым от табака указательным пальцем. — На моих похоронах ты будешь чувствовать себя убийцей.