Грищенко подумал, что на похоронах Сухого наверняка испытал бы только положительные эмоции. Сейчас он с удовольствием отметил, что зеленоватым цветом лица Сухой все больше напоминает героев своих картин. «Если и дальше так пойдет по части выпивки, похорон твоих ждать недолго, — подумал Петр Максимович. — Да, теперь уж ждать недолго». Кривая улыбка Сухого действовала ему на нервы. «Откуда у него этот смокинг?» — подумал Грищенко и заметил на лацкане большое жирное пятно. — Откуда у тебя этот смокинг? — сказал он вслух. — С убитого снял, — Сухой усмехнулся и снова похлопал Грищенко по плечу своей красной, как клешня вареного рака, грубоватой ладонью. Одно время Сухой носил усы и бороду, но несколько месяцев назад взял в привычку чисто бриться. Без бороды он выглядел моложе, но его лицо стало каким-то незначительным. «Вам шла борода, зря вы ее сняли», — заметила Анастасия Николаевна, впервые увидев голое лицо Сухого. «Не хочу уподобляться богемной вшивоте, — ответил тогда Сухой. — Настоящих слуг искусства выделяет из толпы не только растительность на лице, но и некая субстанция, именуемая талантом. Когда я захочу внешнего самовыражения, придумаю что-нибудь менее банальное, чем борода». В конце осени Сухой пожаловался, что без бороды с непривычки мерзнет. Сейчас щеки художника покрывала пегая четырехдневная щетина. — Этот смокинг в обмен на картину «Ау, зову живущих» взял у Федоскина. — Сухой сменил легкомысленный тон на серьезный. — И ведь как по мне шит, Федоскин купил его на Елисейских полях, отдал кучу денег. Теперь вот выменял мне на картину. Плакал, когда отдавал. За новым смокингом придется снова в Париж ехать. Но от картины не смог оторваться. Увидел, говорит, я хочу только ее, не уйду, говорит, пока не согласишься продать. Бери любые деньги. Я ему говорю: деньги — навоз. Отдай смокинг. И тут он заплакал. Смокинг ему, правда, очень подходил, но и картина — будь здоров. Сухой вытер лоб ладонью. — Так-то. Искусство требует жертв. Ушел он от меня сегодня ночью в одних трусах, но с картиной. Грищенко представил себе известного банкира Льва Антоновича Федоскина, крадущегося темными коридорами и лестницами пансионата в нижнем белье с картиной под мышкой, и ему стало смешно. — Я подумал, такую картину я еще нарисую, а вот смокинг от Диора мне век не видать, — продолжал Сухой. — Как думаешь? — Черт его знает, — Грищенко почесал затылок, ему очень хотелось сказать Сухому какую-нибудь гадость. — Картина, как ни крути, произведение искусства, дыхание мастера. Выдохнул и нет его. А смокинг что? Тряпка, приличная, правда, но все равно тряпка. — А, брось ты, — отмахнулся Сухой. — Завидуешь, так и скажи. — Что сделано, то сделано, чего обсуждать, — ответил Грищенко и подумал, что художнику, конечно, известна подлинная цена собственных произведений. Сделка со смокингом, безусловно, коммерческая удача Сухого, если вся эта история не выдумана от начала до конца. — Ладно, — Петр Максимович откашлялся в кулак. — Мне идти надо, опаздываю к завтраку, заходи позже, поболтаем. — Подожди, у меня разговор к тебе, — Сухой загородил дорогу. — Только о тебе подумал, смотрю, ты идешь. На ловца бежишь. Неожиданно Сухой быстро шагнул назад, приложился к бутылке, запрокинув лицо вверх, и сделал большой глоток. — Для бодрости, — пояснил он и снова приблизился на шаг. * * * Грищенко подумал, что вот сейчас Сухой попросит у него денег в долг. Чтобы отвязаться от художника, Петр Максимович был готов выделить ему некоторую сумму. Сухой неизменно возвращал деньги в срок. Это было единственное достоинство художника, известное Грищенко. — Ты там был? — Спросил Сухой напряженным голосом. Петр Максимович не сразу понял, о чем идет речь, а, догадавшись, чуть не застонал, как от острой зубной боли. Дальнейший разговор обещал затянуться, значит, он не успеет на завтрак и в буфет, скомкает себе все утро. Грищенко сделал вялую попытку вырваться, но понял, что обречен. Раскинув руки в стороны, Сухой стоял на дороге, как изваяние, и в упор таращился на него близко сидящими глазами, горящими, как угольки. Петр Максимович заметил, что в противоположном конце коридора появилась женщина, ведущая за руку ребенка. Экстравагантный вечерний наряд Сухого, бутылка, которую он теперь угрожающе держал за горлышко, должны были произвести на соседей по коридору странное, невыгодное впечатление. Грищенко решил: будет лучше отвести Сухого в тот самый холл на полдороге к его номеру, что вечно пустовал, и продолжить беседу там. О том, чтобы пригласить художника к себе в номер, и речи быть не могло. Сухого потом не выставишь, чего доброго он и спать там завалится в своем смокинге. Женщина с ребенком приближалась, и Петр Максимович, наконец, узнав ее, издали раскланялся и, подхватив Сухого под руку, повел ей навстречу, усадил в ближайшее кресло в холле, сам приземлился на точно такое же кресло через журнальный столик. Проходя мимо, женщина посмотрела на Грищенко с удивлением. Он попытался улыбнуться. Это была домашняя воспитательница младшей дочери биржевого спекулянта Сидельникова, хорошего знакомого Петра Максимовича. Женщина безвылазно жила здесь с ребенком и, видимо, скучала. Вот вчера вечером стучалась в номер Грищенко, просила спичек. Подумав минуту, Петр Максимович решил отказаться от ее общества. Не было настроения. — Так ты там был? Сухой поставил бутылку на журнальный столик и наклонился вперед, сведя глаза на переносице. — Собственно, ходить-то я не хотел, но супруга просила составить ей компанию, не мог отказать. Петр Максимович постарался расслабиться в кресле и снова посмотрел на часы. Завтрак заканчивался. Если попытаться уйти сейчас, Сухой увяжется следом, будет только хуже. Грищенко в расстройстве потер затылок; начинала побаливать голова. Сухой спрашивал о новой выставке своего заклятого врага, первого конкурента на валютном рынке Виктора Постникова, выставке, нашумевшей в Москве. Сам Сухой, не подававший Постникову руки, естественно, не мог сходить на эту выставку и потому расспрашивал всех знакомых, бывавших там, о вернисаже, названном «Арт-потоп». Вести Сухому приходили неутешительные, выставка действительно имела шумный успех, работы Постникова быстро росли в цене, становясь предметом вожделения богатых коллекционеров. Сейчас Грищенко жалел, что, поддавшись уговорам Анастасии Николаевны, пошел на открытие экспозиции, начавшееся почему-то ровно в полночь. После трудного дня уставший Грищенко думал о том, как бы побыстрее смотаться оттуда и лечь в кровать. А из экспонатов ему запомнился открытый гроб, в котором задом наперед лежало соломенное чучело с красным пятном на матерчатом лбу. Аналогия проста до пошлости. Грищенко зевал, но именно этот экспонат пользовался успехом. — Вернисаж как вернисаж, — неопределенно пояснил Грищенко и посмотрел на слюнявое горлышко бутылки. Ему неожиданно захотелось выпить. — Рассказывай, — потребовал Сухой. — Да ничего я не запомнил, — признался Грищенко. — Меня провели в какой-то подвал, который все называли музеем. Я должен был там чем-то восторгаться, бурно выражать эмоции. Так у них принято. В смысле принято выражать эмоции бурно. Собралось множество всяких «звезд» и «звездочек», ну, вся эта богемная шобла съехалась. Все хлопали себя по ляжкам, что-то орали, ржали. В общем, все вели себя сообразно своей испорченности и популярности. Честно, я ничего не понял на этой выставке. Но это неважно, там никто ничего не понял. Когда все уже порядочно напились, я сделал пожертвование, и мы с супругой по-тихому улизнули. Никто нашего ухода не заметил, не до того им уже было. — И много ты пожертвовал? — Сухой выглядел обиженным. — Мелочь какую-то, уж не помню, — соврал Грищенко, на выставке бизнесмены вроде него сорили деньгами, дать мало показалось неудобным. — А что за «звезды» там были? — не отставал Сухой. Петр Максимович назвал несколько имен и услышал, как Сухой заскрипел зубами. — Да что это за страна, где процветают такие бездари? — Сухой задумчиво отхлебнул из бутылки. Проклиная себя за мягкосердечие и уступчивость, Грищенко смотрел на часы и думал, почему так: он, всегда ухватистый и решительный в деловых вопросах, остается в быту таким рохлей? Нужно идти к завтраку, купить конфеты жене для подарка, а он вместо этого сидит с этим идиотом Сухим и ведет бессмысленный тягучий разговор. — Сука он все-таки, — сказал Сухой. — Висельник поганый. — Кто? — не понял Петр Максимович. — Постников, конечно, кто же еще. — Сухой тяжело вздохнул. — Талант, Петя, это такая материя… Подыскивая определение таланта, он описал в воздухе рукой замысловатую траекторию, чуть было не свалил со стола бутылку ликера «Кофейные зерна». — Талант — это оттуда, — Сухой показал пальцем вверх. — Это от Бога. А Постников просто ремесленник. Техникой владеет с грехом пополам, а таланта Бог не дал. А Анастасии Николаевне его выставка понравилась? — Не знаю, спросишь у нее сам в следующую субботу, — Грищенко следил за секундной стрелкой часов. — Об искусстве тебе лучше с ней разговаривать. Кстати, говорят, свой триптих «Последнее воскрешение» Постников подарил Третьяковке. Петр Максимович и тут же пожалел о своих словах. Они давали повод для продолжения почти выдохшегося разговора. — Да кому нужна его пачкотня? — встрепенулся Сухой. — Я бы эту мазню в нужник деревенский не повесил. Это же курам на смех. Он же дерьмом собачьим пишет, а не красками. В Третьяковке его мазню бросят в запасник мышам на съедение. Сухой приложился к бутылке. — Оно, конечно, так, — согласился Грищенко. — В Третьяковке русских классиков выставлять негде. Теперь разговор необходимо быстро закончить и уходить, решил он. Сухой, несомненно, являлся самой колоритной фигурой пансионата «Березовая роща», но Грищенко, общавшийся с художником только из-за пристрастия Анастасии Николаевны к авангардной живописи, всегда тяготился его обществом. Сухому бы отдыхать в домах творчества, в компании людей искусства, думал иногда Грищенко, там бы он нашел себе подходящую аудиторию, мог вещать и пророчествовать сколько угодно, высказывать самые парадоксальные суждения и находил бы себе немало благодарных слушателей. Но Сухой почему-то не любил дома творчества, по возможности сторонился художников, объясняя это тем, что в компании себе подобных теряет индивидуальность. Кроме того, завистливая богема ревностно относится к его успехам и не может скрыть ликования в моменты провалов. «Стадо, собранное по принципу наличия творческих способностей — все равно стадо, — резюмировал Сухой. — Родственных по духу людей я быстрее найду среди коммерсантов». Эти рассуждения Сухого Петр Максимович считал лживой болтовней. Лучше здесь в «Березовой роще», в компании состоятельных людей, некоторые из которых добились славы меценатов, продавать одно-два полотна в месяц, чем за бесплатно, пусть и с успехом, разглагольствовать в компании небогатых художников. Такое объяснение, придуманное Петром Максимовичем, все расставляло на свои места и даже вызывало некоторое уважение Грищенко к коммерческим способностям художника. «В конце концов, этот способ поиска состоятельных клиентов лучше, оригинальнее других способов», — думал Петр Максимович, разглядевший за экзальтированностью Сухого деловую сметку. — Ладно, еще увидимся, — Грищенко рывком поднялся с кресла. — Спешу на завтрак, еще в буфет надо успеть. Анастасия Николаевна просила конфеты купить. Она, кстати, большой привет тебе передавала. Грищенко пятился задом, все увеличивая расстояние между собой и Сухим. — Спасибо, — Сухой потянулся к почти опустевшей бутылке ликера «Кофейные зерна». — Ей тоже привет, — художник казался задумчивым и печальным. — Две мои картины висят в Третьяковке уже год, — повысил голос Сухой. — Не в запасниках гниют, а представлены в основной экспозиции. Но Петр Максимович был уже далеко, и отвечать не стал. Миновав быстрым шагом двери нескольких номеров, он приблизился к своему люксу, покручивая на пальце металлическое кольцо брелка. Избавившись от Сухого, он чувствовал такое облегчение, словно наполнил легкие свежим лесным воздухом, выбравшись из удушливого погреба. «Все эти творческие личности слишком заняты собой, чтобы замечать, что причиняют неудобства другим», — думал он, копаясь в замке. * * * Из-за двери он слышал телефонную трель. Посвящая выходные собственному здоровью, жене, приятным людям, он дорожил свободными днями, и поэтому его здешний телефонный номер знал очень узкий круг лиц, позволявших себе нарушать покой Петра Максимовича только в самых крайних ситуациях, когда без Грищенко не обойтись. Список этих лиц возглавлял, конечно же, Лазарев. Чертыхнувшись, Грищенко переступил порог и, хлопнув дверью, оставил ключи в замке снаружи. Он заспешил в гостиную, где на журнальном столике стоял аппарат. Скорее всего, супруга, решил он, хочет напомнить о конфетах, а может, попросит взять для нее в библиотеке какой-нибудь журнал. Однако в трубке возник совершенно незнакомый мужской голос, деликатно осведомившийся, разговаривает ли он именно с Петром Максимовичем. Все еще испытывая неописуемое облегчение после побега от Сухого, Грищенко бодрым голосом подтвердил свою личность и в свою очередь спросил, кто на проводе. — Моя фамилия Хвостов, — сказал мужчина приятным баритоном. — Андрей Юрьевич Хвостов, мы с вами очно пока не знакомы, поэтому разрешите представиться: я новый референт Валерия Станиславовича Лазарева. Работаю у него вторую неделю. Поэтому нас с вами судьба, так сказать, еще не сводила, — послышался легкий смешок. — Неприятно, поверьте, что пришлось вас беспокоить так рано в выходной день. Но того требуют обстоятельства. — Ничего-ничего, какие тут могут быть церемонии, — ответил Грищенко, напрягая память. Ни о каком новом референте по фамилии Хвостов в последних разговорах Лазарев не заикался. «Странно, — подумал Грищенко, — телефонные переговоры Лазарев никому не перепоручает, связывается с нужным человеком сам, без посредников». — Слушаю вас, Андрей Юрьевич. — Сейчас я нахожусь в квартире Лазарева, — баритон в трубке звучал ровно. — Он вызвал меня к себе утром, сказал, есть поручения. А сам Валерий Станиславович уехал, меня же попросил связаться с вами. Велел сообщить, что в деле возникли новые обстоятельства, придется вносить коррективы.