— Какие еще коррективы? — начал беспокоиться Грищенко. — Этого он мне не сказал. Человек, назвавшийся Хвостовым, чихнул. — Передать вам велел только это. Валерий Станиславович очень просил вас никуда не отходить от аппарата. Он свяжется с вами в ближайшее время. Вот, собственно, и все, что он просил передать. — Понятно, — выдохнул Грищенко, испытывая нарастающее беспокойство. — А что вообще произошло? Какие-то неприятности? — Этого я не знаю, — ответил Хвостов. — Вам перезвонят, не отходите от телефона. Раздались короткие гудки отбоя. Глава 19 Грищенко почесал затылок. Точно, каждая встреча с этим прохиндеем Сухим всегда заканчивалась какой-нибудь неожиданной гадостью. Вот угораздило столкнуться с ним в коридоре — и все утренние планы полетели к черту. Одна лишь встреча с Сухим — и нормальная жизнь превращается в театр абсурда. И нужно же было вернуться сюда за кошельком. Петр Максимович посмотрел на часы и убедился, что к завтраку он уже не успеет. Еще не решив до конца, кого больше винить в том, что раз и навсегда заведенный порядок нарушен, жену с ее поручением, Сухого или себя самого, он прошел в прихожую, скинул, не нагибаясь, мокасины, сунул ноги в шлепанцы и повесил пиджак на крючок. Бесцельно побродив по номеру, он отправился на кухню и, наполнив чайник над мойкой, поставил его на электроплиту, решив выпить кофе. Постепенно раздражение проходило, уступая место неясной тревоге. Петр Максимович отправился в спальню, раздвинул тяжелые занавески и выглянул за окно. Легкий снежок, довольно морозно, судя по обильным выхлопам автомобиля, двигатель которого разогревали невдалеке от корпуса. Близкий еловый лес, дорога, уходящая в этот лес, крыши автомобилей, оставленных с пятницы отдыхающими, занесены снегом, мужчина и женщина, взявшись за руки, шагают куда-то… Петру Максимовичу захотелось выйти подышать, потоптаться по снегу. Вздохнув, он отошел от окна. Описав по комнате несколько кругов, он лег поверх покрывала на двуспальную кровать и, раскинув руки по сторонам, уставился в потолок. Отсюда, из спальни, он слышал тихое ворчанье чайника на кухне, детский смех в коридоре. Его мысли вернулись к этому странному звонку нового референта Лазарева. Грищенко глядел в потолок и терялся в догадках. «Откуда вдруг взялся этот Хвостов? — спрашивал он себя. — Референт. Ну, пусть референт. Пусть работает недавно. Но почему Лазарев не дозвонился сам? Что могло случиться? Отменяется ли приезд Лазарева сюда, их назначенный разговор?» Задавая себе бесконечное число вопросов и не ответив ни на один из них, Грищенко беспокойно ворочался на кровати, не находя удобной позы, комкая покрывало, и, наконец, устав от обилия этих безответных вопросов, отправился на кухню и снял с плиты кипящий чайник. Холодильник оставался отключенным с прошлых выходных, но Петр Максимович на всякий случай заглянул в его пустое нутро. Потом, кряхтя, полез в кухонные настенные полки, нашел полпачки высохшего бисквитного печенья, два кусочка сахара в бумажке с надписью: «Аэрофлот». Заварив растворимый кофе в большой чашке, кинув туда кусочки сахара, Грищенко перебрался в гостиную, прихватив бисквитное печенье. Обосновавшись на диване, он сделал глоток горячего кофе, сбросил шлепанцы и положил ноги на журнальный столик. С усилием отламывая кусочки засохшего печенья, Петр Максимович клал их в рот и маялся в ожидании телефонного звонка. Хотелось, чтобы недоразумение с Лазаревым скорее прояснилось. «Надо только набраться терпения, — размышлял Грищенко. — Терпение — это как раз то, чего нам больше всего не хватает». Но оставаться в неведении казалось невыносимым. Петр Максимович встал и принялся ходить по комнате, потом возвратился на диван, изводя себя бессмысленными вопросами. Большинство этих вопросов и неясных подозрений связывалось с новым референтом Лазарева, обладателем приятного баритона Хвостовым. «Откуда взялся этот Хвостов?» — в который раз спрашивал себя Грищенко, расхаживая по мягкому шерстяному ковру в одних носках. Чтобы отвлечься, он щелкнул выключателем телевизора и постарался вникнуть в пространные рассуждения бородатого мужчины, возникшего на экране. Мужчина, как понял Грищенко, торговал вокальными способностями своей жены, а самого себя именовал менеджером. «Это по-другому называется, козел ты этакий», — пробормотал под нос Петр Максимович. Он переключил программу, но не по вкусу пришлось и тянущее душу церковное пение. — Тьфу, черти бы вас съели, — сказал Грищенко. Выключил телевизор и, сняв трубку с аппарата, послушал длинный гудок. Телефон работал. Опустив трубку, он снова занял место на диване, пристроив ноги на журнальном столике, и допил остывший кофе. «В любой неприятности деловой человек найдет выгодную себе сторону», — сказал Грищенко самому себе. На то он и деловой человек. Если встреча с Лазаревым сегодня все-таки состоится, нужно повернуть разговор так, чтобы выставить Аронова в самом неблагоприятном свете. Ограниченное существо, жестянщик от рождения, он только на то и годится, чтобы чинить чужие машины. Всякая связь с этим Ароновым бросает тень на чистоплотного бизнесмена. Люди, дорожащие своим добрым именем, постесняются ему руку подать. А нам приходится садиться с ним за один стол, проявлять свое расположение, чтобы жестянщик чувствовал себя как равный. Ничего, конец этому уже виден. Грищенко потер ладони. Почувствовав антипатию к Аронову едва ли еще не в молодые годы, Петр Максимович находил все новые подтверждения его непорядочности в деловых вопросах, видел новые проявления некомпетентности. «Профан с гонором», — говорил он себе, когда сталкивался с владельцем станции техобслуживания. Тем не менее, в присутствии Лазарева своих оценок из осторожности не высказывал. Грищенко было известно о связи Аронова с самыми темными подонками уголовного мира, он знал также, что этот жестянщик оказывает Лазареву, а значит и ему, Грищенко, определенного рода услуги, когда возможные или реально существующие проблемы приходится решать с помощью угроз или грубой силы. «Так останется до тех пор, пока человеческая жизнь перестанет стоить дешевле плевка, — утешал себя Петр Максимович. — Значит, такие типы, вроде Аронова, еще нужны. Придется не кривить губы и по-прежнему подавать им руку. Эти правила придуманы не мной, но живем мы, к сожалению, не по моим правилам. А я еще недостаточно богат, чтобы крутить обстоятельства вокруг своего пальца». Не то чтобы Петр Максимович побаивался Аронова, но, как человек трезвый, практического ума, исходил из того, что связи и способности своего партнера или конкурента лучше переоценить, нежели недооценить. Пока Аронов находился на их стороне, наивно считая себя равноправным партнером, чуть ли не душой компании, опасаться его нечего. Но и долго так продолжаться не может. Грязную работу Аронов выполнил, заплечных дел мастера пока не требуются, все закончат без него, чистыми руками. Петр Максимович чувствовал, что аппетиты Аронова растут едва ли не день ото дня. Жестянщик поднимал голову, вживался в роль финансового воротилы, этакого денежного мешка, строительного магната. Он всерьез полагал, что каким-то образом влияет на решения Лазарева и Грищенко, был с ними запанибрата. Такое положение вещей огорчало Петра Максимовича и веселило одновременно. Аронову бросили обглоданную кость, наобещали что-то, а он всерьез поверил, что будет принят на званом пиру как желанный гость. Какая наивность. Прожил большую часть жизни, и все как ребенок, ничему не научился. Спад в строительстве, когда только безумец вкладывал деньги в долгосрочные программы, подошел к концу. Еще вчера казалось, что запредельные цены на сырье, материалы и оборудование вообще остановят строительное производство на долгие годы. Но все прогнозы полетели к черту. Отрасль начинала подъем, не сегодня-завтра начнется бум, о котором прежде и мечтать не приходилось. Это сумел разглядеть даже тупой жестянщик Аронов, теперь рассчитывавший стать совладельцем домостроительного комбината, всей будущей недвижимости, что еще предстоит построить, и до конца дней, обосновав в мягком кресле задницу, и стричь купоны. Нет, такой гонорар слишком велик для жестянщика. Пусть и впредь меняет масло в лимузинах, кланяется и перепродает краденые машины, полагая, что этот постыдный факт известен лишь ему одному. Пусть живет и здравствует, но на своем месте. За все услуги он получит соответствующую плату. Но пусть не берет на себя больше, чем сможет донести, пусть не вздумает их шантажировать. Впрочем, при всех своих связях Аронов слишком осторожен, чтобы пойти против Лазарева или Грищенко. Кишка тонка. Сам-то он наверняка понимает, что не такой крутой, каким хочет казаться. Знает, что и на него управу найти недолго. Ну а сегодня, чтобы долго не тянуть с этим разговором, стоит напомнить Лазареву, кто есть кто, твердо дать понять, что в дальнейшем компания Аронова не просто обременительна, но и вредна делу. Услышав тихий стук в дверь, Петр Максимович отбросил мысли об Аронове и встрепенулся, снимая ноги со стола. Он вспомнил, что неосторожно оставил в замке ключи с внешней стороны. Не вставая с дивана, он крикнул, что дверь открыта, и тихо застонал, решив, что не иначе как явился Сухой и теперь станет донимать его в номере. * * * С дивана Грищенко слышал, как кто-то закрыл за собой дверь и потоптался в прихожей. Петр Максимович громко объявил, что он в большой комнате. На его голос из прихожей появился бывший торгпред Суворов. Обрадовавшись, что пришел не Сухой, Грищенко поднялся навстречу, с чувством пожал руку гостя и усадил его в кресло. Суворов, поджав ноги, принял неудобную позу и поставил рядом спортивную сумку с торчащей из нее теннисной ракеткой. Теперь Петр Максимович испытывал угрызения совести, что за утренней суматохой совсем забыл о назначенной партии в теннис с Суворовым. — Я спустился вниз, ждал-ждал, никого. Суворов форсил в новом многоцветном спортивном костюме, почему-то не молодящем, а наоборот подчеркивающем его зрелые годы. «Вот же вырядился, как петух, — думал Грищенко, разглядывая детали костюма. — Небось, сыну купил, а тому не понравилось, слишком ярко, вот теперь сам носит». — Подумал уж, может, вы заболели. Не похоже, чтобы Петр Максимович теннис пропустил. Грищенко объяснил, что вынужден сидеть у телефона в ожидании важного звонка и отойти даже на минуту не может, очень сожалеет, что подвел Суворова и приносит извинения. Стараясь выглядеть любезным, он предложил Суворову кофе, втайне надеясь, что тот откажется и уйдет. Но Суворов с видимым удовольствием согласился выпить чашечку, и Грищенко отправился на кухню. «С женой, что ли, Суворов поссорился? — думал он. К себе в номер не спешит. Пошел бы тогда о стенку постучал мячиком, раз уж играть ему не с кем». Петр Максимович вернулся в гостиную и поставил перед бывшим торгпредом чашечку жидковатого кофе без сахара. Поблагодарив за любезность, Суворов сделал глоток и сказал, что кофе очень хорош. «Вот торгпред, привык всю жизнь врать за границей, — с раздражением думал Грищенко. — Никак не отучится». Вести телефонный разговор с Лазаревым в присутствии Суворова не хотелось. — А я вот планировал сегодня ракетку обновить, — Суворов потянул из сумки ручку теннисной ракетки. — Полюбуйтесь, графитовая, не догадаетесь, чье производство, — он подал ракетку Грищенко. — Да, хорошая штука. Петр Максимович взял ракетку так, словно это была гитара. Обхватил левой кистью рукоятку, а пальцами правой потеребил туго натянутые струны. — А не слишком легковата? — спросил он шутливо. — Надумаешь продавать, имей меня в виду. Ему вовсе не хотелось покупать ракетку, но Суворов, видно, дорожил вещицей, и Петр Максимович выразил заинтересованность из вежливости. — Дорогая? — спросил Грищенко, перекладывая ракетку из руки в руку. «Эти торгпреды и дипломаты, всю жизнь копившие по заграницам свои центы и доллары, основным достоинством любой вещи считают ее дешевизну», — Грищенко, чтобы доставить удовольствие Суворову, погладил ракетку ладонью и даже почмокал губами. — Приятно в руках подержать. Он сделал замах и чуть не задел ракеткой стену. Он ценил в Суворове достойного партнера и сейчас, чтобы загладить вину за сорванную партию, готов был наговорить кучу приятных вещей. — Так сколько ты за нее отдал? — Жена подарила, говорит, купила почти даром. Отечественная ракетка, лицензионная. В свое время, когда, повинуясь моде, ракетки взяли в руки политики, дипломаты и бизнесмены, глядя на начальство, открыл для себя теннис и Суворов. Принимаясь за любое дело тщательно, с усердием, за короткое время он добился успехов, поразительных в его возрасте. Грищенко, увлекшийся теннисом значительно раньше — не под влиянием модных веяний, а из желания поддерживать себя в спортивной форме, привести в порядок сердце, — быстро вошел во вкус игры и всегда переживал, если от партии приходилось отказываться, как сегодня. — Возьми, — Петр Максимович протянул ракетку ручкой к Суворову. — В следующий раз обновим. — Да, следующий раз станет последним, — Суворов помрачнел лицом. — Съезжаем отсюда. До конца месяца заплачено, а потом съезжаем. Жена думает, ну и я тоже, что семьдесят долларов в сутки нам не по карману. Жена говорит, за такие деньги лучше в Грецию ездить отдыхать. Ну, и дешевле там, в Греции. — Ясно, только каждые выходные в Грецию не наездишься, — Грищенко был поражен. Что за утро выдалось — одни неприятности. Конечно, именно жена уговорила его отказаться от пансионата. Жена торгпреда — этим все сказано. Сколько бы ни зарабатывал Суворов, а его дела, судя по слухам, идут успешно, жена ему не разрешит и гривенник лишний потратить. Она, привыкшая годами сидеть за границей на полуголодном пайке, оправдывавшая свою скупость заботой о сохранении фигуры, до конца дней будет болеть накопительством. — Да, не ожидал, что вы мне такую свинью подложите, — сказал Петр Максимович. — Теперь хорошего партнера здесь не найти. Суворов развел руками, выражая свою беспомощность перед волей женщины. «И почему только жены этих торгашей и дипломатов, поживших за границей, сквалыги, как на подбор? — думал Петр Максимович. — И добро бы скупость компенсировалась внешними достоинствами. Морят себя голодом. Читают книги по диетологии, лишь бы лишнюю тряпку купить. Воблы сушеные. Правда, попадаются и среди них… — Грищенко вспомнил одно давнее приключение. — Да, то была ничего, приятная женщина». — А я с женой, в общем-то, согласен, — сказал Суворов, сморщившись. — Цены здесь действительно сумасшедшие. — Ясно-ясно, сумасшедшие, — поддакнул Грищенко. «Ни черта ты не согласен, — подумал он. — Зарабатываешь много, а в теннис играешь дешевой ракеткой. Нравится тебе здесь, а вот уезжаешь. Слушай больше свою бабу. И почему эти дипломаты и торгпреды так боятся своих жен? Почему так зависимы от них? Думают, с разводом придет конец их карьерам? Положением, загранкомандировками, чем дорожить? И стоит ли эта холуйская работа самоограничения во всем?» Грищенко с сожалением смотрел на Суворова, запихавшего в сумку подарок жены. — Супруга говорит, пора свою дачу строить, — уложив ракетку на место, Суворов сделал глоток кофе. — Знаешь, все откладывали, не торопились с этим делом. Поездки, все такое. Теперь уж пора свой дом строить. С годами начинаешь чувствовать тягу к земле.