Нет, не фонарь. Джейни завернула за угол, увидела, как Ноа возле кухонного стола одно за другим разбивает себе в пружинистые кудряшки органические коричневые яйца с комплексом «Омега-3», и почувствовала, что вечер ускользает из рук. Нет уж; она этого не допустит. Из ниоткуда поднялся гнев: жизнь, ее жизнь, единственная ее жизнь, неужели ей нельзя повеселиться хоть один вечер? Это что, запрещено? — Видишь, мам? — сказал Ноа довольно дружелюбно, хотя глаза его сверкали отчетливым своеволием. — Я делаю гоголь-ноаголь. Поняла, да? Как гоголь-моголь. Откуда он знает, что такое гоголь-моголь? Откуда он знает всякое, про что ему никто никогда не говорил? — Смотри. — Ноа взял яйцо, размахнулся, запустил им в стену и загикал, когда оно разбилось. — Фастбол! — Да что с тобой такое? — спросила Джейни. Ноа вздрогнул и уронил следующее яйцо. Джейни чуточку понизила голос: — Зачем ты так? — Я не знаю. — Он как будто слегка перепугался. Она постаралась успокоиться. — Теперь тебе надо в ванну. Ты же сам понимаешь, да? От одного этого слова его передернуло. Яйцо текло по его лицу, сочилось в ямку на шее. — Не уходи, — сказал Ноа, и его голубые глаза всей своей тоской пригвоздили Джейни к стене. Ее сын не дурак. Он все рассчитал: чтобы не выпустить мать из дома, стоит перетерпеть даже самое ненавистное. Вот насколько Ноа не хочет, чтоб она уходила. Куда уж тут Бобу, с которым Джейни даже не знакома. Нет-нет-нет; она пойдет! Да господи боже, сколько можно?! Она не поддастся на шантаж, тем более детский! Она взрослый человек — и разве не этому ее учили в группе поддержки матерей-одиночек? Правила диктуешь ты. Надо быть твердой — ты ведь единственный взрослый. Если играть в поддавки, детям только хуже. Она подхватила Ноа на руки (такой легкий; ее мальчик — совсем малыш, всего четыре года). Отнесла в ванную и крепко держала, включая кран и щупая воду. Он извивался и визжал, как зверек в капкане. Джейни поставила его на коврик в ванне (ноги разъезжаются, руки машут), как-то умудрилась стащить с него одежду и включить душ. Крик его слышен был, наверное, на Восьмой авеню. Ноа отбивался так, будто сражался за свою жизнь, но Джейни все удалось, она удержала его под душем, выдавила шампунь ему на голову, снова и снова твердя себе, что никого не пытает, просто моет сына, которому давным-давно пора помыться. Когда все закончилось (и казалось, что это длилось бесконечно), Ноа лежал на дне ванны, а у Джейни шла кровь. Посреди хаоса он выгнул шею и укусил ее за ухо. Она хотела было завернуть его в полотенце, но он вырвался, выкарабкался из ванны и помчался к себе, оскальзываясь на полу. Джейни достала из аптечки антибиотик и помазала ухо, слушая вой, что разносился по всему дому и наполнял скорбью все ее существо. Глянула в зеркало. Куда-куда, а на первые свидания в таком виде не ходят. Джейни заглянула к Ноа. Он сидел на полу голышом и раскачивался, руками обхватив коленки, — мальчик, растекшийся лужей, бледная кожа блестит в зеленом свете звезд, которыми Джейни обклеила потолок, чтобы крохотная комната казалась больше. — Нои? Он на нее и не посмотрел. Тихонько плакал, уткнувшись лицом в коленки. — Я хочу домой. В расстройстве он говорил так с тех пор, как научился разговаривать. Это была его первая целая фраза. И Джейни всегда отвечала одинаково: — Ты уже дома. — Я хочу к маме. — Я здесь, малыш. Он отвернулся. — Не к тебе. Я хочу к другой маме. — Твоя мама я, милый. Тут он на нее посмотрел. Страдальческие глаза уставились на нее в упор. — Нет, не ты. Джейни продрал мороз по коже. Она взирала на себя, словно издалека — вот она стоит над дрожащим мальчиком в жутком свете фальшивых звезд. Половицы шероховаты под ногами, неровности их — как дыры, куда можно провалиться, выпасть из времени. — Да нет, я. Одна-единственная твоя мама. — Я хочу к другой. Когда она придет? Джейни с трудом взяла себя в руки. Бедный ребенок, подумала она, тебе досталась только я. У нас с тобой — только мы с тобой. Но мы справимся. Я буду стараться. Обещаю. Она присела на корточки. — Ну хорошо, я никуда не пойду. Она пошлет Бобу СМС, извинится, и на том все закончится. Потому что как объяснить? Помнишь, я говорила, что у меня очаровательный сын? Так вот, он не совсем обычный… Нет, их связь слишком хрупка, не переживет таких осложнений, а за кулисами всегда поджидает другая одинокая жительница Нью-Йорка. Няню Джейни отменит, но все равно ей заплатит, потому что отменит в последний момент, а нельзя потерять еще одну няню. — Я никуда не пойду, — повторила она. — Позвоню Энни. Останусь с тобой. Уже не впервые она была благодарна судьбе за то, что рядом нет других взрослых свидетелей ее минуты слабости. Но кому какое дело, что думают другие? Лицо Ноа порозовело — влажная кожа расцвела, а кривая улыбка сбила Джейни с ног, затмила всё. Будто на солнце смотришь. Может, мать была права, подумала Джейни. Есть силы, которым невозможно сопротивляться. — Иди сюда, глупыш. Она раскинула руки, отбрасывая прочь все — и платье, и свидание, и волнующую ночь, и, быть может, все волнующие ночи, что еще ей предстояли; она так и останется стареть миг от мига, застряв прямо посередке своей одной-единственной жизни. Сейчас в ее объятьях — то, что поистине важно. Джейни поцеловала сына в трогательное влажное темя. В кои-то веки Ноа пахнул приятно. Задрал к ней лицо: — А моя другая мама скоро придет? Глава четвертая Андерсон открыл глаза и в панике заозирался. Страницы. Где они? Куда он их задевал? В комнате было сумрачно, в воздухе танцевала пыль. Вдоль стен громоздились коробки, наполовину забитые папками, — высились вокруг, будто Андерсон рухнул в могилу, а не просто опять задремал на кушетке у себя в кабинете. Окно высокое и узкое, как бойница; свет оттуда копьем падал на пол, и на груды книг там и сям, и на страницы рукописи, которые Андерсон в ярости отшвырнул накануне вечером. Он вскочил и принялся их подбирать. Подобрав, снова сел, положил рукопись на колени — громоздкая, словно кота на руки взял. Андерсон разгладил края, и бумажные уголки пощекотали ему ладони. Вроде ничего особенного, но в этой кипе бумаг — вся работа его жизни. Он отложил титульный лист и перечитал посвящение. Шейле Постарался почувствовать, что она здесь, с ним, но не почувствовал ничего; Шейла прикноплена к странице, как бабочка на булавке. Если вдуматься, смерть Шейлы, худшее, что случилось с Андерсоном в жизни, на каждодневной рутине почти не отразилась. А вот афазия, диагностированная пять лет назад, успела практически его уничтожить. Он перевернул первую страницу. Ага, вот они, его слова: Поверить в это нелегко, однако не исключено, что мы наблюдаем доказательства существования жизни после смерти. Неразумно было бы предположить, что за ночь фразы сотрутся сами собой лишь потому, что Андерсону это пригрезилось, но все прочее, что с ним происходило, немногим разумнее. Вчера он говорил по телефону с библиотекарем лондонского Общества научных исследований, обсуждал хранение пожертвованных им архивов. Хотел удостовериться, что, хоть он и закрывает практику, его исследования останутся доступны всем серьезным ученым, которые могут счесть их полезными. Хотел сказать библиотекарше про новые документы, присланные из Норвегии Амундсеном, напомнить, что эти бумаги нужно архивировать как полагается, уже начал, но едва дошел до фамилии старого коллеги, фамилии в голове не обнаружилось. — Документы оттуда, — вот какая постыдная фраза выскочила у него изо рта. Библиотекарша, естественно, осталась в недоумении: — То есть? Откуда — «оттуда»? Перед глазами возникли фьорды, и леса, и норвежские женщины. Всплыло лицо Амундсена — нос картошкой и бакенбарды вдоль челюсти, и живые недоверчивые глаза — впрочем, без единого намека на цинизм. — Ну, эти новые документы по родимым пятнам. — А! Исследование профессора из Шри-Ланки? — Нет-нет-нет. — На миг накатило отчаяние, захотелось бросить трубку, но Андерсон вздохнул поглубже и заставил себя продолжать: — Новое исследование по родимым пятнам, ученого этого — ну, оттуда. С севера. Вы же знаете, о ком я, — рявкнул он на бедную женщину. — В Европе. Где горы в снегу… и эти… эти… фьорды! — А! Я прослежу, чтобы работы Амундсена были включены в архив, — после паузы холодно произнесла она, и в душе у Андерсона вспыхнуло торжество: теперь библиотекарша считает, что он конченый мудак, а не психически неполноценный.