Майор блуждал по лагерю, свыкался с непривычной обстановкой. С вооружением у партизан трудностей не возникало. В 40-м году французские военные прятали оружие, собранное в местах боев. Маки потом вскрывали тайники. Широко использовалось трофейное оружие немецкого и французского производства. Его забирали у немцев и коллаборационистов. Имелось достаточное количество гранат. У истоков троп, спускавшихся в долину, стояли пулеметы. Партизаны, за малым исключением, вели себя дружелюбно. Широко улыбались молодые французы Марсель и Клод, что-то трещал итальянец Джузеппе, почему-то уверенный, что новый боец просто обязан понимать итальянский язык. Сдержанно улыбался британец Энди Грир – любитель курить самодельную трубку, с сомнением посматривал худой, как смерть, поляк Ежи Ковальский… Брянцев и Кривошеев обустроили себе берлогу в глубокой расщелине, куда натаскали мха и листвы, соорудили навес. Костер разводили в ямке неподалеку, его тепла хватало, чтобы не мерзнуть по ночам. – Вот и контрразведчик нарисовался, – хмыкнул Брянцев, протягивая Павлу немецкую саперную лопатку. – Держи, вырой себе домик, если хочешь здесь жить. Расщелину заглуби, а навес мы тебе натянем. А если с нами не хочешь, давай еще куда-нибудь – поближе к начальству или там… к кухне. – Ладно, не умничай. Павел отобрал лопатку и принялся рыть себе нору. Земля была мягкой, хорошо поддавалась. Но события последних суток (да и всех семи месяцев) давали знать – голова кружилась, отнимались руки. – Ладно, не выделывайся, потом поможем, – сказал Генка. – Садись, отдыхай. Видим, как измотала тебя эта жизнь. Думаешь, нам было лучше? Теперь никогда не восстановимся – в организмах дыры, вся эта гадость будет постоянно о себе напоминать. Ладно, справимся, молодые еще… Сам-то откуда? – Из Ленинграда. – Хороший город, – мечтательно вздохнул Генка. – Досталось ему, конечно. А я вот до войны ни разу в Ленинграде не был, теперь жалею страшно. – После войны что мешает? – осторожно спросил Павел. – Город восстановят, красивее прежнего будет. – Не хочу об этом думать, – Генка поморщился. – Будет не будет, пронесет не пронесет… Только сейчас понимаю, что раньше надо было жить – активно, с огоньком, чтобы каждый день как последний! А будущее – это такая мутная муть, – Генка словно очнулся, передернул плечами. – С Вермоном пообщался? – Перекинулись парой слов, вроде неплохой мужик. – Точно, – кивнул Брянцев. – Особенно когда спит. Можно смело палку взять и мимо пройти. Знаешь, чем Вермон до войны занимался? Был крупным полицейским чином в Лионе. Больше сведений ноль. Коллеги к немцам на службу перешли, а он сюда, в партизаны. Почему? Что заставило? Сначала рядовым маки бегал, потом помощником Бурвиля стал, и только после смерти командира… Он еще только неделю командует. Мужик вроде нормальный, сильно не вредничает, но какой-то… неясный, что ли. Жискар Бурвиль в годах был, он и создал этот партизанский отряд. В Империалистическую с немцами дрался, под Ипром задыхался, под Верденом отличился, потом был крупным начальником на железной дороге, профсоюз возглавлял. Вот этому мужику мы доверяли. Только сердце у него было больное. Дней десять назад казус случился. Британское УСО своего агента-парашютиста с рацией сбросило, чтобы помогал нам и связь со своими держал. Как же его… Джон… Не помню. Ходил тут гусем, нос задирал, даже Энди Грир ему замечания делал, чтобы попроще был. Потом сказал, что самолет с той стороны прилетит, выбросит контейнер с оружием и боеприпасами. Мы вроде и так не бедствовали, но ладно, пусть будет. Эти самолеты на большой высоте ходят, сбрасывают грузы для маки. Иногда их сбивают, но не всех. Точность выброски хромает сильно. Могут немцам закинуть – те, конечно, благодарны. И в тот раз – координаты дали, а пилот промазал, контейнер упал под гору, на равнину. Лучше бы не ходили за ним, да Джон орал, что надо брать, пока дают. Уговорил Бурвиля. Спустились вниз и попали в засаду – немцы успели подтянуться. Два часа отстреливались, одиннадцать человек потеряли, и Джон вместе с ними, а еще рацию вдребезги разбили. Несколько человек кое-как вырвались, вернулись на базу. Бурвиль переживал, сердце не выдержало – в общем, сломался «мотор». Сельский врач у нас есть, да толку с него, когда лекарств нет. Ладно бы сразу – так сутки лежал, умереть не мог. А однажды утром не проснулся. Жалко мужика, хоть и француз. – Вермон тоже нормальный, – сказал Генка. – На рожон не лезет, все обдумывает. А что в полиции служил – так накласть и растереть. Время сейчас такое – все равны, кем бы ни были раньше, – Кривошеев выразительно покосился на нового члена партизанского отряда. Смена статуса происходила слишком быстро, осмыслить Павел не успевал. Лез с вопросами улыбчивый Марсель, хотел все знать. С «теми двумя» разговаривать бесполезно, полные неучи в языках, а вот «господин Поль» – это другое дело. Он почти безошибочно чешет по-французски! Доводилось бывать во Франции? Он сын белогвардейского офицера, бежавшего в Париж? На последнем перле Павел чуть не подавился, отделался улыбкой и общими фразами от приставучего француза. – Парни, ни слова, кто я есть на самом деле, – предупредил он русских партизан. – Просто офицер – пехота, артиллерия, что угодно. Да хоть начальник почтовой или финансовой службы. Пойдет волна – ни к чему это. Вы знаете, и ладно. Просто не хочу от вас скрывать. – А как мы им скажем? – всплеснул руками Кривошеев. – Русский-то скоро забудем, с кем общаться, кроме этого бирюка? Пленный Карпуха валялся, связанный в канаве, и молитвенно смотрел в небо. В такие моменты всех, даже воинствующих атеистов, терзал вопрос: есть ли там что-то после смерти? Павел нагнулся, разрезал ножом веревки. Утешить парня было нечем, в жизнь после смерти он не верил (а вот в смерть после жизни – легко), в этом вопросе с основоположниками теории материализма он стоял на одной платформе. – Снова ты, – прохрипел предатель и сплюнул. – Может, другого пришлете? – Можно и другого, – согласился Павел. – Но лучше со мной поговори. Я тебя бить не буду, а те начнут беседу именно с этого. Он покосился через плечо. Вермон расхаживал поблизости, вслушивался в разговор и делал вид, будто что-то понимает. – Слушайте, не убивайте меня, – взмолился Карпуха. – Легче станет от моей смерти? Я с вами могу остаться, фашистов бить буду. Ошибся я, что к ним на службу пошел, но все ведь ошибаются… – Верно. Только в твоем случае ошибку придется смыть кровью. Неискренен ты, Карпуха. Сам-то понимаешь, что сказал? Одно дело, если бы ты сам пришел, по велению души и все такое. А тебя как задержали? Не собирался ты, дружок, осознавать свои ошибки… Кстати, почему Карпуха? Тебя Карпом кличут? – Пашкой меня кличут, – буркнул пленный. – Фамилия Карпухин. Тезка, значит. Павел поморщился – брезгливость не проходила. Не любил он предателей, не понимал, как так можно. Пусть ты ненавидишь свое государство, черт с тобой, но чтобы стрелять в свое же гражданское население – а именно этим, как правило, и занимались части РОА… – Давай без пустой болтовни. Рассказывай, каким ветром ваших вояк занесло во Францию? Откуда прибыли, в каком количестве, какую задачу вам поставили? Финтить начнешь – позову дружков, они злые сегодня, пытать будут до кровавых соплей. Умрешь не скоро, изведешься весь. Так что излагай по порядку. – Из Польши мы прибыли, – обреченно вздохнул Карпухин. – На фронт не отправляли, в пригороде Варшавы лагерем стояли. Туда как раз кавказский легион вермахта прибыл, чтобы горожане не бузили. А наши два полка – в эшелоны и на Запад… Я в шестнадцатом полку служу, командир – полковник Бурмистров… Сказали, что один полк – под Дижон, другой – в Бельфор. Позавчера на станцию прибыли, комполка речь зачитал, мол, надо помочь нашим французским братьям побороть партизанскую заразу – расползается, как плесень. Уничтожать безжалостно и все такое… В полку девятьсот штыков, это я точно знаю… Наш батальон восточнее Бельфора послали, сюда. Комбат – майор Рустамов. В батальоне примерно триста штыков, люди из России, Украины, есть татары, башкиры. В основном бывшие военнопленные, но есть и добровольцы с оккупированных территорий, и бывшие беляки и их отпрыски… Нашу роту в этот район определили. Командира обер-лейтенанта Суздалева вы, кажется, убили, он на мотоцикле был. На контроле три деревни – Соли, Губерне и еще какая-то, не помню. В Соли смотр должен был пройти, эсэсовцы туда приехали… Это все, больше ничего не знаю… Послушайте… – Тихо, парень, – Павел приложил палец к губам. – Не растрачивай себя, о вечности подумай. За сведения спасибо, считай, напоследок сделал доброе дело, и в тех краях зачтется, – он покосился на небо. Пленный что-то бормотал, извивался, повысил голос («да люди вы или нет?!»). Павел кивнул Вермону – дескать, источник себя исчерпал. Выступил вперед Энди Грир, майор британской морской пехоты, извлек из-за пояса бесшумный пистолет Wilrod. Карпухин завертелся, запищал по-детски… Следующие два дня на холме тянулись черепахой. Партизаны в этой стороне не были обременены боевыми задачами. Люди чистили оружие и морально готовились к грядущим боям – в основном спали. Генка Кривошеев рассказал все смешные истории, которые знал, и пошел на второй круг. Брянцев стонал, что он это слушает уже в сто первый раз. В строю у Жака Вермона остались двадцать три человека. Погибших похоронили, раненых распределили по окрестным деревням. Дважды прибывали гонцы из Соли, сообщали, что в деревне все спокойно. Обвальных карательных акций пока не было, да и вряд ли их планируют, учитывая, что два десятка тамошних мужчин служат в полиции. В деревне стоит небольшой немецкий гарнизон. В чистом поле расположилась рота РОА. Следы партизан, убивших их людей и командира, пока не выявлены, эта новость успокаивала. Павел вспоминал склонившуюся над ним Мирабель и мысленно плыл по ласковым волнам. Но на третий день все изменилось. Гонец, отправленный в Соли, – некто Качарян, бывший военнослужащий армянского легиона вермахта, сполна искупивший вину и оставшийся в живых, – вернулся с испуганным лицом и отнюдь не благой вестью: власовцы на подходе! Не меньше трех взводов полностью экипированных солдат лезут на скалы и при этом отчетливо понимают, куда идут. Следуют в направлении Зеленого ущелья, откуда прямая дорога к партизанской базе. Через полчаса будут в ущелье, через час осадят базу. Рассуждать, кто предал, было, мягко говоря, неверно. Жак Вермон принял единственно правильное решение: встретить нежеланных гостей всеми имеющимися силами. Он носился, как белка, по холму и подгонял людей собирать оружие, боеприпасы и укрываться в ущелье. Партизаны схлынули с горы, как сель, и бросились в разреженный кустарник, устилающий подступы к вершине. Наконец-то стоящее дело! Пусть и не соответствующее воинской специальности! Стучал по бедру немецкий подсумок, наполненный обоймами к карабину. Люди бодрым маршем направлялись к ущелью – обойти его противник не смог бы при всем желании. Приказы Вермона никто не обсуждал, выполняли четко и быстро. Склоны ущелья были завалены булыжниками, отколовшимися от скал еще в доисторическую эпоху. Среди камней произрастали искривленные ели, щетинился кустарник, расползался диковинный можжевельник. По дну ущелья тянулась узкая тропа, заваленная камнями, – единственное проходимое место. Павел залег в буреломе, сломал мешавшие обзору ветки. Рядом кряхтел Кривошеев, уверяя, что «эта хрень» назойливо напоминает ему сибирскую тайгу. Брянцев работал молча: отбрасывал ветки, вил себе гнездо. Люди лихорадочно обустраивали позиции. Пробежал на левый фланг Ковальский с пулеметом «МГ-42», за ним с коробками патронов семенил чернявый Марсель. – Всем спрятаться, не высовываться! – покрикивал Вермон. – Грир, Манчини, давайте наверх, на склон! Эй, граждане, раньше времени не стрелять, подпустить ближе! Огонь – по команде! Публика в отряде была разношерстная, но все действовали слаженно. Прошло несколько минут, над ущельем повисла тишина. После десяти минут кромешного безмолвия партизаны начали ерзать. Зароились мысли, что их крупно надули, но тут началось. Среди кустов замелькали немецкие каски и серо-зеленые суконные мундиры. Солдаты были вооружены до зубов, обвешаны амуницией. Они приближались, выходили на тропу. Издали они ничем не отличались от солдат вермахта, но вблизи все стало понятно. Другие петлицы, другие погоны, на рукавах шевроны с царским Андреевским флагом и надписью «РОА». Лица предельно славянские, многие обросли щетиной. – Вояки, мать их за ногу, – выразился Кривошеев, припав к прицелу. – Освободители – надо же, полмира уже освободили, и все им мало. – Давай, Генка, врежь им, – похмыкивал Брянцев. – Пусть знают силу русского оружия. – Благословляете, батюшка? – сдавленно хохотнул Генка. – И чего он тянет, этот Вермон? Пора уже! Власовцы валили толпой, держать строй в этих условиях было невозможно. Впереди вышагивал офицер с каменной миной – опухший, видно, любитель приложиться к бутылке во внеслужебное время. – Огонь! – прокричал Вермон. – Ну спасибо, отец родной… – ворчливо прокомментировал Генка. Беспорядочная стрельба стала сюрпризом. Первая пулеметная очередь пригвоздила к земле офицера и двух солдат. Остальные бросились назад, но бежать было некуда – их товарищи по инерции шли вперед. Власовцы орали, получая пули в спины. Хлопали ружейные выстрелы, надрывался пулемет. В первые мгновения положили не меньше десятка врагов. Хищно ржал Кривошеев, бегло стреляя из «МП-40». Брянцев разрядил карабинную обойму, перевернулся на спину, деловито перезарядил. Павел стрелял неторопливо, получая какое-то извращенное удовольствие от процесса. Мелькали перепуганные лица, у кого-то с головы свалилась каска. Перебежал, пригнувшись, невысокий боец с выстриженными висками. В глазах у него стояла лютая тоска. Видать, не напрасно – Павел плавно потянул спусковой крючок. Боец споткнулся, клюнул мордой. Власовцы попали в незавидное положение. Часть отряда отступила, другие разбегались, лезли в камни. Но только незначительной части удалось укрыться. Командовать было некому – офицер лежал на тропе, не подавая признаков жизни. На открытом пространстве остались только мертвые тела. Пулемет замолчал – Ковальский менял ленту. Но остальные стреляли без остановки. Как только за камнями кто-то начинал шевелиться, туда мгновенно направлялся весь огонь. Выжившие солдаты рассредоточились по дальним кустам и злобно матерились. – Дьяченко, командуй! – проорал кто-то. – Ты сержант или хрен собачий?! Младший командир пребывал в растерянности: одно дело – следовать указаниям офицера, а другое – самостоятельно принимать решения. Из кустов открыли огонь по залегшим партизанам – власовцы в арьергарде расчехлили пулемет. Но это продолжалось недолго – Ковальский, когда-то служивший в невезучей польской армии, вставил ленту и теперь самозабвенно поливал кустарник. Выкатился мертвый вражеский пулеметчик. Полз второй, пытаясь дотянуться до «МГ-42», но так и застыл с протянутой рукой. Сержант что-то крикнул про атаку, но это было смешно. Несколько человек пробежали по тропе, двоим не повезло, остальные рассыпались. Такое не могло продолжаться вечно, у власовцев еще оставались силы, они могли забросать тропу гранатами и прорваться под прикрытием дымовой завесы. Они ползли среди камней, мелькали серо-зеленые мундиры и ленты на касках цвета императорского флага. Очень кстати проснулись наверху Энди Грир и Джузеппе Манчини – они стреляли из автоматического оружия, пули выли, рикошетили от камней и вязли в человеческой плоти. Извивались и грязно матерились раненые. По кустам на дальней стороне ущелья опять прошелся град свинца. Власовцы не выдержали, стали отползать. Помалкивал младший командир – видимо, поймал свою пулю. Боеприпасы были не вечны, но напор огня не стихал. Жак Вермон оказался не промах – помимо Грира и Джузеппе, засевших на склоне, он послал нескольких человек в обход, и в итоге они дошли. В тылу противника разразилась бешеная стрельба. Истошно кричали люди. Это стало последней каплей – хваленые воины освободительной армии перешли в отступление. Их осталось немного, они все еще мелькали среди камней и выбегали на тропу. Несколько партизан в тылу врага не смогли заблокировать отход, благоразумно отошли и начали вести из кустов беспокоящий огонь, чтобы помнили об их присутствии. Власовцы уходили, выносили раненых. Кто-то остался прикрывать. Когда партизаны поднялись, их встретила рваная пальба. Пришлось опять залечь и утюжить ущелье. Погиб молодой паренек в баскском берете «на вырост» – пуля попала в сердце, и он не мучился. Харкал кровью, свернувшись за камнями, Качарян – держался за простреленный живот и умоляюще смотрел на Павла. Помочь ему было нечем – свистели пули, да и не лечится такое. Боец армянского легиона искупил свою вину, пусть теперь земля ему пухом. Остальные не пострадали. Остатки «освободительной» роты ушли из ущелья, потерпев сокрушительное поражение. Из дальнего кустарника кричали партизаны – мол, не стреляйте, они ушли! Возбужденные «комбатанты» выбирались из укрытий, бежали по ущелью. Раненых добивали – некогда с ними люлюкаться. Кряхтел мужчина средних лет в форме обер-гренадера, пытаясь извлечь из-под себя сломанную ногу. Наружу торчала кость, простреленная рука висела плетью. Он смотрел угрюмо, исподлобья, облизывал губы и при этом что-то спешно бормотал – видимо, молитву. Немолодое лицо скукожилось от боли. Павел дождался, пока он закончит общаться с Господом, и выстрелил ему в сердце. – А я уж думал, не выстрелишь, – проворчал Брянцев, проходя мимо. – Моя воля – всех бы их отправил к той самой Богоматери. Предатель – он и в Африке предатель, верно, майор? Отряд потерял двоих, власовцы – десятка четыре. Впечатление трусов они не производили, просто оказались в невыгодном положении. Партизаны выбрасывали свои карабины, вооружались короткими немецкими автоматами, набивали подсумки магазинами. У многих солдат были гранаты – их тоже не оставили мертвецам. Со склона, мстительно скалясь, спускались Грир и Джузеппе. Троих партизан сдержанный Вермон отправил отслеживать перемещения побитых «освободителей». Они вернулись через тридцать минут. Физиономии сияли, можно было ни о чем не спрашивать. Выживших – порядка сорока пяти человек. Они деморализованы, много раненых, в том числе тяжело. Часть из них они сами добивают. Атаковать повторно противнику нечем, солдаты уходят. – Вот так и воюем, Павел, – объявил, улыбаясь, Генка Кривошеев. – То мы им наваляем, то они нам. – Нормальная война, – отшутился Павел. – Меня устраивает. – А ты нормально себя вел в бою, контрразведчик, – сдержанно похвалил Брянцев. – Парочку наверняка уложил, не? Выдержки хватает. Принимаем тебя в нашу дружную антифашистскую семью. Французы – приличные люди, не вредные. С закидонами, правда. Петь любят по вечерам, на гармошке играть – ну это пережить надо, привыкнуть. Мертвых партизан закопали в лесу, пока ждали гонцов, – нести их на базу было неразумно. Постояли над неглубокими могилами, стащив с головы береты, помурлыкали «Марсельезу». Баскские береты, как объяснили товарищи, – что-то вроде визитной карточки французского партизана. Головной убор неприметный (в их понятии), зато, как сказал бы русский человек, «рыбак рыбака видит издалека». Двух бойцов Вермон оставил в ущелье, остальные вернулись на базу. Карабкались в гору усталые, но довольные. Вечер прошел спокойно, скрытые дозоры охраняли подступы к базе. Утром прибыл гонец из Соли – молодой парнишка Ришар, занимающийся выпасом коз, – и сообщил последние известия. Побитое войско РОА добрело до деревни и в тот же день отправилось в Бельфор на расформирование. Раненых увезли в городской госпиталь. Командование карательными подразделениями получило хорошую взбучку от кураторов из СС. В окрестностях горы Манжино у деревни Конте карателям тоже не повезло – они нарвались на крупный партизанский отряд, который дал им достойный отпор. Часть солдат унесли ноги, другие остались в земле. Партизаны сидели на скалах, прекрасно взаимодействуя друг с другом, и расстреливали врага, как куропаток. Когда подтянулась минометная батарея, на позициях уже никого не осталось, и минометчики только даром обрабатывали площади. Согласно донесению пастушка, солдаты СС уходят из деревни, остается только небольшое полицейское подразделение, состоящее преимущественно из местных жителей.