Глава пятая Стажер – последняя спица в колесе, но в реанимации тебе никогда не дадут это почувствовать. Другой класс. Другие отношения. Взгляд на всю эту жизнь – другой. Я всего неделю здесь, а кажется, полжизни. Самое главное, что тебе улыбаются, когда приходишь утром. Все тебе рады – вот просто так. И сразу хочется работать лучше и радоваться в ответ. Впрочем, радость начинается гораздо раньше. Утро, птицы, ты выскакиваешь из автобуса, забегаешь в кофейню у ворот больницы, киваешь хозяину-арабу, покупаешь стаканчик кофе, да-да, как всегда, и побольше корицы, пьешь, обжигая губы, первую горькую пенку, и тут же – вот он – новый удар сердца о ребра, не такой, как обычно, а сильней и громче, и ты хватаешь этот стакан и это сердце и бежишь с ними дальше, потому что тебя ждут, тебя улыбаются, а через десять минут пересменка. Каждое утро, без десяти семь, мы собираемся в кабинете у Юваля, – сам Юваль сидит за столом, он все еще работает, да, и про его болезнь мы не говорим, это табу, напротив усаживается дежурный врач, который не спал всю ночь, в креслах вдоль стен – стажеры – я и Ирка, несколько молодых врачей, а еще Ора и Эли. Оре – пятьдесят, и она похожа на тридцатилетнего ангела, у нее фигура и кудряшки, как у девочки, зато характер под стать фамилии. Ора Стальная. Так она подписывает документы. А по-другому здесь нельзя. Особенно – если ты главная медсестра реанимационного отделения. Зато Эли – заместитель Юваля – вовсе не стальной. Скорее – бархатный. Эли – моя любовь. Да и не только моя. Эли – это роман в романе, Эли красавчик, Эли танцует ча-ча-ча, у Эли широкие плечи, он строен и мускулист, но самое главное не это, самое главное – это то, как он на тебя смотрит. Как будто именно ты – последняя женщина на земле и нет тебя краше. Такие мужчины – праздник. Впрочем, Ирка меня предупредила заранее. – И смотри, Санта Мария, не поддайся на Элины чары. Санта Марией меня прозвал Юваль, а почему – тогда я не поняла, а сейчас – смешно. – Что за чары такие? – усмехнулась я. – Да и не до чар мне, вот правда. – Многие так говорили, – загадочно закатила глаза Ирка, – но ты учти, я тебя предупредила. Эли женщин глотает, кусочка не оставляет. Ты и опомниться не успеешь, как… А толку от него ноль, он из мужиков-однодневок, имей в виду. Хотя, конечно, секс по первому разряду. То есть даже по высшему. Она задумчиво поглядела на меня и добавила: – Так говорят. Я не пробовала, мне не до того. Я и сама видела, что ей не до того. Всего неделя прошла с тех пор, как они с Илюшей вернулись из своей авантюрной поездки в Яффо, а Ирку было не узнать. Притихла будто. Притихла и светится – вот. От моих вопросов про беременность она только отмахивалась: – Я хочу от него ребенка. И точка. Может быть я ненормальная, не знаю. Ему не сказала. Нет. Пока не сказала. Пусть все идет как идет. Я знаю одно. Он меня любит. Почти как я его. Просто сам еще это не понял. Ну, у мужчин всегда все гораздо медленней, ты же знаешь. Я не знаю. Как не знаю многого другого. Например, почему мне надо бояться Эли. И что значит «глотает»? Я же не коза на привязи, чтобы идти куда поведут. Да и заболтать меня не так уж и просто, и это проверено неоднократно, что поделать, если мне чаще скучно, чем наоборот. А потом я увидела Эли. И пропала. Не в том смысле, что вы подумали. А вот как будто идешь по коридору музея и видишь картину мастера, и все в ней совершенно. Останавливаешься и любуешься. Час, два. И понимаешь, что готов сюда приходить хоть каждый день, потому что тебе хорошо. То есть ты не пытаешься эту самую картину купить или украсть, чтобы домой притащить и спрятать. У тебя дома своя картина, та, которая на всю жизнь. А к этой – приходишь и наблюдаешь. Как наблюдают рассвет. Но рассвет – особое время дня. Безжалостное. И я уверена, что с теми женщинами, которые поддавались его обаянию и ленивым уговорам, Эли был безжалостен тоже. Мне же повезло. Отчего-то он ко мне с первого дня стал относиться как к ребенку. Может, оттого, что я ребенок и была, не знаю. Только опекал, учил, защищал. И смешил – как и всех остальных – постоянно. Потому что, если в реанимации не улыбаться и не радоваться – долго не продержишься. Рабочий день подходит к концу, но я остаюсь здесь до завтра. Первое дежурство, не самостоятельное, конечно, я же только стажер, но все равно – сердце стучит как у зайца. Эли и Юваль уходят, Ора тоже. Остаемся мы с дежурным врачом и вечерние медсестры. Все, что я успеваю, – это спросить имя дежурного врача, а потом – срочный вызов, парень, ему 28, он мой ровесник, травма на стройке, разбита голова, нейрохирург говорит – безнадежен, семья, невеста… И потом – весь вечер и вся ночь – тот кошмар, который называется «протокол забора органов для пересадки». Рассвет – особое время дня. Безжалостное. Недаром больные чаще всего умирают на рассвете. Мы сидим на каменных ступеньках на заднем дворе больницы, у нас перекур. Отлучаться из реанимации надолго нельзя, поэтому, чтобы выйти «на волю» хотя бы минут на десять, мы делимся на две группы. Так группами и выбегаем – один раз в восемь вечера, если все спокойно, другой раз в четыре утра. Вчера вечер был сумасшедший, перекурить не удалось. Зато сейчас, когда все угомонились – не только можно, но и нужно. Страшное время – четыре утра. Звезды уже гаснут, а солнце еще не взошло. Сидишь на холодных ступенях, уверяешь себя, что рассвет обязательно придет, вот что бы ни случилось – в мире, в городе, в больнице – рассвет придет, как пить дать. Со мной две медсестры – старая и молодая. Старая – Мирра – курит, огонек ее сигареты похож на тающую звезду. Мы с молодой медсестрой, ее зовут Дина, – пьем кофе, уже и не сосчитать, который стакан. Сердце устало биться о ребра, так устало, что начинает колотить кулаками, поскуливая и сбиваясь с ритма. – Хорошо тем, кто верит в Бога, – говорит вдруг Дина. – Отчего? – спрашивает Мирра. – Ну вот парень этот. От него, считай, ничего не осталось. Все органы забрали на пересадку. Выходит, если души нет, так и совсем человек пропал, так? – Не так, – отвечает, помолчав старая медсестра. – Я вот, например, в Бога не верю, но мне умирать не особо страшно. – Отчего же? – спрашивает Дина с надеждой в голосе. – Оттого, что все не так просто, как мы думаем. И неважно – верим мы в Бога или нет. Главное – совсем не это. – А что? А что главное? – не выдерживаю я. – Главное, – усмехается Мирра, – чтобы Бог в нас верил. Мы с Диной замолкаем, размышляем над тем, что услышали. В небе над больницей гаснет последняя звезда. Скоро рассвет. Скорей бы. Глава шестая – Сегодня после работы встречаемся в кафетерии, – бросила мне Ирка на следующий день, как только пришла в отделение. – Я после дежурства, – заныла я. – Никаких отговорок, – покачала она головой, – дело важное. И это недолго, минут двадцать, полчаса максимум. Будем обсуждать юбилей. – Чей юбилей? – не поняла я. – Юваля, конечно, – Ирка посмотрела на меня с упреком. – Ты что, забыла? Я не забыла – я ночь не спала. Я и правда не забыла. Еще одна чашка кофе, и я обязательно вспомню, как пару дней назад нам рассказывал Дуду, что Ювалю скоро пятьдесят, что надо обязательно собраться и что-то придумать. Все бы так и осталось на стадии «надо что-то придумать», если бы не Анна. – Анна тоже придет, – сказала Ирка, чтобы сломить остатки моего сопротивления. – Собственно говоря, это ее идея. Вечеринка-сюрприз. В винном погребе, свечи, тихая музыка. Есть один подходящий ресторанчик, недалеко от Старого города. Нас будет десять и Юваль. – Что ж, – покорно вздохнула я, – то, чего хочет Анна, хочет Бог, – и это было правдой. Ирка убежала готовиться к обходу, заглядывать в истории болезни, болтать с медсестрами, а я пила кофе и вспоминала все то, что знала про Донну Анну – так ее звали в больнице. Анна была не только красива и умна, самое главное – она умела пользоваться и тем и другим, а это большая редкость. Анна приехала из России всего на пять лет раньше нас, а уже сдала все экзамены, уже заместитель заведующего терапией, да что там говорить – не женщина, а комета, вот кто такая Анна. Когда она проходила по больничным коридорам в своих кожаных туфельках, в узкой алой юбке до колен, боже, что это за колени, в строгой белой блузке, случайно распахнутой чуть больше, чем дозволено, – даже портреты старых докторов, развешанные на стенах, поворачивали головы ей вслед и цокали языками от восхищения. Про Анну и Юваля рассказывали всякое, но они были просто друзья, а если вы мне не верите, то это очень правильно, я и сама себе иногда не верю. Кофе мне принес Фуад. Эту ночь он дежурил в хирургии, тоже всю ночь не спал из-за нашего пациента, а под утро, когда все успокоилось, принес кофе – особенный, арабский, сказал, что друг сварил. У Фуада повсюду друзья, некоторые живут совсем недалеко от больницы, в арабском квартале, поэтому с ним классно дежурить, особенно если ночь тяжелая, тем более что Фуад любит делиться – то свежие питы, то кофе, то пахлава. Кофе был густой, как ночь в августе. Его аромат можно было перекладывать на ноты, а сам напиток – держать во рту и перекатывать на языке, дожидаясь того волшебного момента, когда мозг вздрогнет, а из глаз посыпятся искры. О вы, кофеманы всех мастей. Тот из вас, кто хоть раз попробовал настоящий арабский кофе – крепкий, как рукопожатие друга, черный, как мысли врага, горький, как наша с вами жизнь, – тот никогда, вы слышите, никогда больше не станет пить бледно-коричневую сладкую жидкость, а уж тем более называть ее тем благородным словом, которое у бедуинов живет под языком, а у нас – под сердцем. Чашки были крохотные, как наперстки, но после второй мне показалось, что я космонавт, то есть человек одновременно и бодрый, и невесомый. – Хорошо, – сказала я сама себе, тараща глаза изо всех сил, – значит, после трех в кафетерии. Я пошла в душ и переодеться, а потом было утреннее заседание, Юваль – чуть бледнее обычного, Эли, чуть шумнее, чем всегда, Ирка с остатками яффского счастья в глазах, Дуду, спокойный и надежный, и я, с притаившейся за плечами усталостью. Мы принялись обсуждать ночь, сначала медленно, потом все горячей и горячей, и каждый забыл о себе, и каждого отпустило. Потом начался обход, выписки, беседы с родственниками, несколько новых поступлений, но действие кофе кончилось, и день распался на куски, некоторые я видела отчетливо, даже выпукло, иногда нестерпимо громко, а некоторые стерлись и ушли в тень, чтобы выплыть из памяти потом, неожиданно, вот как сейчас.