В кафетерий я пришла первая. Потом заявился Эли и принялся меня смешить, показывая, как он танцует ча-ча-ча, а буфетчицы за стойкой пораскрывали рты, глядя на его несолидное поведение и на некоторые соблазнительные части тела, которыми он вот только что самозабвенно вращал. – Я просто не даю ей уснуть, развлекаю, – принялся оправдываться перед ними Эли, показывая на меня, – а вообще-то я очень серьезен. Но поглядите сами – этот ребенок всю ночь не спал, а дома ее ждет другой ребенок и еще одна бессонная ночь, ведь так, скажи? Я мотаю головой, смеюсь. – Мой Данька сознательный, – возражаю я, – он спит, как богатырь, и меня не будит. Буфетчицы не обращают на меня ни малейшего внимания, их взгляды устремлены на Эли, их интерес неподделен и немножко первобытен, надо же, и как это у него получается, до сих пор не пойму. Но вот появляются Дуду с Иркой, и мне уже не до буфетчиц. Ирка чем-то расстроена, Дуду ее уговаривает, а о чем речь, я еще не знаю, Ирка усаживается рядом со мной, говорит тихо: – Дуду говорит, что я должна рассказать Илье про беременность. А я не хочу. – Почему? – недоумеваю я. – Сама не знаю, – пожимает она плечами, – инстинкт какой-то. Не могу объяснить даже. – Смотри, – говорю я, – скоро это станет и так заметно. И что тогда? Но Ирка не успевает ответить – в кафетерии появляются Фуад с Сарой, у Сары лицо непроницаемо, у Фуада – опрокинуто, видно, что этим двоим есть о чем поговорить, и разговор этот не из приятных, но ничего уже не поделаешь и ничем не поможешь, чашка разбита, болезнь неизлечима, лекарства нет. Потом приходят медсестры – Дина, Мирра и, конечно, Ора, и вот нас уже девять человек, мы сидим и ждем Донну Анну, потому что знаем точно: как только она появится – все вокруг зазвучит. Вы скажете, что все звучит и сейчас. Точно. Но немного вразнобой и грустно – послушайте сами. Суточное дежурство, Иркина беременность, свадьба Фуада, скорый юбилей человека с шишкой в голове, и шишка эта неумолимо растет. А потом появляется Анна. И все вокруг приобретает краски, невидимые музыканты откладывают в стороны флейты и берутся за саксофоны, столы выпрямляют плечи, стулья щелкают каблуками, буфетчицы втягивают животы. Анна заходит стремительно, оглядывает нас, как полководец армию, усмехается и говорит: – Главное – не сдаваться раньше времени. Подумаешь – рак мозга. Юваль его победит. А мы поможем. Правда? И мы гудим и киваем, сближаем головы, забываем сами себя, обсуждая детали вечеринки-сюрприза для лучшего доктора в мире, потому что, слава богу, есть на свете Донна Анна, а значит, сдаваться нельзя, да никто из нас и не собирается, это точно. Глава седьмая Ресторан назывался «Ротшильд». На вид ему было лет сто, два этажа с невысокими потолками, дверь – тяжелая, деревянная, с железной скобой посередине, внутри особый, тягучий запах – не еды, ни в коем случае не еды! Этот запах – смесь встречи и разлуки, так пахнет слово «навсегда», а еще – так пахнет винная пробка в тот миг, когда ее только что вытянули из бутылки. Потом вино выпьют, пустую бутылку выкинут, и только пробка сохранит свой запах – воспоминание о иной, прошлой жизни, когда солнце вскакивало, а не поднималось, молодость шла рядом, а не бежала следом, когда слезы высыхали быстрее дождя, а виноград превращался в вино задолго до того, как попадал в бутылки. Было решено, что Анна приведет Юваля в ресторан в четверг вечером, будто это их очередной романтический вечер, а мы все уже будем там, каждый из нас придумает смешное поздравление, в этом, собственно, и заключался сюрприз. Девизом вечера было что-то вроде «пятьдесят – середина жизни», а про то, сколько этой самой жизни для Юваля осталось, мы даже между собой не решались говорить. Есть темы, которых бежишь. Прячешь голову под крыло, замираешь – чур меня, чур, спаси, сохрани, помилуй. Хотя все уже знаешь и так – без разговоров. Вот и мы почти не обсуждали ничего между собой, но каким-то непонятным способом нам было все известно, – и то, что операция состоится через неделю, и то, что химиотерапия уже началась, а оперировать Юваля будет самый известный в стране нейрохирург – доктор Капуста вместе со своей неунывающей командой. Про этого самого доктора и его команду ходили невероятные слухи. Будто отношения между ними совершенно особенные, как в дружной семье, даже отдыхать они ездят все вместе, что по праздникам они устраивают в больнице театральные представления, а у самого доктора Капусты за тридцать лет хирургического опыта не было ни одного прокола. – И не будет! – провозгласила Анна на той самой памятной встрече в кафетерии, на которой мы придумали вечеринку-сюрприз. Ресторан выбрала Анна, а пару дней спустя мы пришли туда втроем – я, Ирка и Анна, чтобы посмотреть на помещение и познакомиться с меню. Ресторан нам понравился с первого взгляда, а для вечеринки мы выбрали особую залу, прямо в винном погребе, там был широкий стол, как раз на двенадцать человек, и старинные чугунные светильники, свисающие с деревянных брусьев на потолке. Хозяин, веселый и толстый Шломо, кроме обычного меню, обещал приготовить нечто особенное, он Юваля знал хорошо, когда-то тот спас его жену. – Да что там спас! – восклицает Шломо, бегая вокруг нас и потирая руки. – Вытащил с того света! Это какое же счастье, вот подумайте сами, – и он заглядывает нам в лица, – какое счастье, я вам говорю, что я люблю свою жену, а? А если бы нет? Если бы нет, я вас спрашиваю? Мы сидим втроем за столиком у окна, потягиваем кофе, зал полон, гудит, Шломо суетится, приносит меню, отдает приказы официантам, одновременно рассказывает историю своей жизни. – Мы с Шулой поженились совсем молодыми. Нам было по 18 лет. Моя Шула из религиозной семьи, ее отец был раввином, и отец отца был раввином, все они были раввинами, если что. Девять поколений на Святой Земле – это вам не шутки. Белая кость, вот что это такое. Шломо улыбается так широко, что улыбка прячется в морщинах, продолжает еще веселее: – А я был простак, шлемазл, предки мои, сапожники да портные, приехали в Палестину в начале века, кстати, их семьи бежали от вашей революции. Помните, у вас была революция? Мы киваем, усмехаемся. – Я даже знаю «немножечко по-русски», – говорит он гордо, чуть коверкая слова, и тут же перебивает сам себя: – Но подумать только: Ювалю – пятьдесят. Это же просто середина жизни, а? Шломо качает головой, рассказывает дальше: – Но если вы думаете, что мне было легко уговорить ее родителей, то вы ошибаетесь. Ее семья и слышать обо мне не хотела. Да я и на идиш-то разговаривать не особо умел. Но только… – Он замирает, оглядывается на свое прошлое, вздыхает: – Но только для любви неважно – на каком языке ты говоришь. У нее свой язык. И мы с Шулой сразу друг друга поняли. В первый раз я увидел ее на почте. Очень молодая и очень серьезная. И в то же время – сразу видно – если захочет, может быть такой несерьезной, что у тебя от этой догадки просто сносит крышу. Шломо тревожно оглядывает нас: – Я знаю, что путано рассказываю, но вы ведь меня поняли, так? Мы киваем. Каждый из нас слушает Шломо, а представляет себя. Оттого и интересно. – Между прочим, мы с Шулой тоже пятьдесят лет вместе. И что за пятьдесят лет это были… – Он закатывает глаза, замирает, вспоминая. – Семеро детей – это вам не шутки. Это настоящая любовь, умноженная на семь, вот что я скажу. Шломо опускает голову. – Их осталось только шесть. Наших детей. Моше, самый младший, погиб во время войны. Здесь, у нас, было много войн, слыхали? Кто же не слыхал про здешние войны? Мы киваем, Шломо смотрит в окно, говорит странные вещи: – Ах, если бы все солдаты в мире вдруг стали дезертирами. Если бы побросали ружья на землю, повернулись и пошли обратно домой. Только не бывать этому никогда. Видно, кто-то нас проклял, так говорит Шула. А Шуле я верю. Мы молчим. Кофе стынет. Где-то, на другом краю земли, гремят выстрелы. – Мы с Шулой не так уж и религиозны, и я не знаю – правильно ли это? В Израиле ведь как? Если ты сильно религиозен – можешь в армии не служить. Это, наверное, потому, что Бог войну не любит, так я думаю. Но, с другой стороны, если никто в армию не пойдет, так и страну некому защищать будет, ведь правда? У нас нет ответов на эти вопросы, а кофе из-за них становится совсем горьким. Шломо перебивает сам себя. – Но хватит про войну, я ведь про нас с Шулой хотел рассказать. То есть – про жизнь. А разве есть на свете что-то важнее жизни? И он улыбается, и свечи начинают гореть ярче, а потолки становятся выше. – Вы только послушайте, – говорит Шломо с воодушевлением, – за все эти годы не было ни разу, чтобы мы с Шулой поссорились или, например, поругались. Представляете, как нам повезло? Мы не представляем. Мы слишком молоды, а это значит – слишком заняты поисками собственного счастья. Так всегда бывает по молодости – ищешь счастье, ищешь. А потом вдруг стареешь, оглядываешься назад, понимаешь, что только что был счастлив, буквально вчера. Причем не просто счастлив, а очень, да что там очень – нестерпимо – и даже больше. Был и не заметил. Пропустил. Осталось только вспоминать, так что ли? Шломо не может слышать наши мысли, но отвечает на них тут же, не задумываясь: – Самое главное, чтобы было про что вспоминать. Вы уж поверьте старому Шломо. И пружина внутри отпускает, Анна улыбается, Ирка потихоньку гладит свой живот, я стараюсь запомнить каждое слово, а Шломо приносит «по еще одной чашечке, отчего же нет?». Глава восьмая До юбилея Юваля оставалось несколько дней, жизнь в реанимации шла своим чередом, брат заканчивал школу и готовился к призыву, а Данька, и теперь бабушке стало с ним гораздо легче: когда я уходила на работу, она могла усадить его в детский манеж, снабдить ковшиком и поварешкой, а сама заняться обычным колдовством на кухне. – Зачем ему поварешка? – недоумевала я. – Он же ею по ковшику лупит так, что уши закладывает. – Человеку нужны звуки, – заявляла бабушка, у которой были ответы на любые вопросы, – чтобы расставить их в том ритме, который живет внутри. Иначе – как еще наладить связь с Богом и людьми? – Звуки, – повторяла я, – но ведь у него есть погремушки.