– Погремушки ребенку надоели, – утверждала бабушка, – да и ковшик гораздо… м-м-мм… первобытнее. Я тебе сейчас историю расскажу, слушай. Бабушка была предводителем нашего маленького племени, поэтому я оставляла все дела, отбирала у Даньки ковшик, сажала его на колени, вдыхала его молочный запах, и мы с ним принимались слушать бабушкину историю. – Вот ты говоришь, Стена Плача, – начинает она свой рассказ, хотя о Стене Плача я ничего не говорила. – Ты думаешь, просто так люди со всего мира к ней приходят? Э, нет. Все дело в ритме. В ритме, с которым двигаются ее камни. – С чего бы им двигаться? – удивляюсь я. Данька не удивляется, он привык верить бабушке безоговорочно, поэтому просто слушает ее, открыв рот. – Все вокруг двигается, отчего же не двигаться камням? – отвечает бабушка и смотрит на меня строго. – К этой стене за много тысяч лет прикасалось столько ладоней, в нее шепталось столько молитв. Каждая молитва – это слова, расположенные в правильном ритме, а каждое прикосновение – это целый рассказ. – Но ведь все мы разные, – замечаю я, – о разном просим, по-разному говорим. – Это тебе только кажется, – бабушка смотрит на меня хитро, – на самом деле – слово и движение решают все. Совсем как в семейной жизни – чем нежнее прикасаешься, тем убедительнее говоришь. Ведь так? – Именно, – улыбаюсь я и прижимаюсь к Данькиному затылку. – Вот и получается, – кивает бабушка, – чем правильнее настроены наши ритмы, тем правильнее мы прикасаемся и разговариваем. А значит, тем больше полезного мы можем передать дальше. И неважно – через Стену Плача или через друг друга. – Что значит – дальше? – осторожно интересуюсь я. – Дальше – это означает выше, Тому, за кого мы в ответе, – отвечает она. – Если ты про Бога, – усмехаюсь я, – то, насколько я понимаю, это Он за нас в ответе, а не наоборот. – Ты неправильно понимаешь, – качает головой бабушка. – Погляди – сколько храмов вокруг, сколько религий. Только для любимого дитяти человек может так стараться. Вот и выходит, что Бог – наше вечное дитя. Потому что, когда человеку не о ком заботиться, жизнь его теряет смысл и он умирает. Видала старичков, что собак заводят? То-то и оно. – И в чем же этот смысл, по-твоему? – спрашиваю я. – Так в заботе, – восклицает она, – в заботе и есть. Забота – это вечное движение. Движение начинается с ритма. Так что отдай уже Даньке поварешку и иди на работу, а то опоздаешь. Всю дорогу, пока ехала в больницу, вспоминала бабушкин рассказ. А самое удивительное то, что Ирка, едва меня увидев, подошла и сказала: – Пойдешь со мной после смены к Стене Плача? – Пойду, – отозвалась я, – а что случилось? Ирка смотрела на меня прозрачными своими глазами и молчала. – Так что случилось-то? – нетерпеливо переспросила я. – Мне в отделение пора, говори, ну. – Я собираюсь рассказать Илюше про себя. Про то, что беременна, – наконец ответила она. – Так пойдешь? – Конечно. Мне тоже нужно к Стене. Я уже давно собиралась в Старый город, чтобы положить записку за брата – перед призывом, потому что призыв – это страшно, как ни храбрись. Ирка кивнула, и мы разбежались по отделениям. У Ирки сегодня начинался месяц в хирургии, рядом с Илюшей, а меня ждала терапия – с Донной Анной и знаменитым на всю больницу доктором Зеклером. Доктор Зеклер был неумолимо рыж, из тех рыжих, кто, если краснеет, то огнеопасно, из тех, кто теменем – лыс, а вокруг – венчиком – кудрявый огонь. С годами огонь поседел, лысина слилась с высоким лбом, за которым бушевали мысли и страсти, такие же рыжие, как и раньше. Доктор Зеклер приходил в отделение раньше всех. Он не приходил, а врывался, выскакивал пробкой из скучной жизни, туда, где бушевала жизнь – настоящая и единственно возможная. Я вижу его, как будто все это было вчера… Вот он идет по сонным коридорам, размахивая руками, крутит головой по сторонам, проверяя, все ли на месте, все ли живы и, по возможности, здоровы. Вот он кричит на провинившегося врача, топает ногами, краснеет сильнее обычного. А вот – бежит к начальнику больницы, выбивать денежную помощь для стажера, который нуждается. Или – склоняется над старушкой с синим номером на предплечье, гладит ее по голове, как ребенка, обещает, что все будет хорошо. И – самое незабываемое – ежедневный обход – доктор Зеклер крутит, вертит во все стороны пациента, прощупывает, простукивает, находит то, пропустили все мы, осматривая его раньше. – Больной, 19 лет, поступил ночью, сухой кашель, нарастающая одышка, на рентгене легких – метастазы непонятного происхождения, где находится первичная опухоль – неизвестно, мой первичный осмотр ничего подозрительного не обнаружил, – докладывает дежурный врач. Мы стоим вокруг кровати больного юноши, он бледен, щеки впалые, грудь западает при дыхании. – Первичный осмотр, – ворчит доктор Зеклер, – первичный осмотр. И в чем же заключается твой первичный осмотр? Дежурный – паренек ненамного старше меня, местный, уверенный в себе, отвечает сначала бойко, перечисляет все то, что нашел при осмотре больного, вернее, все то, что не нашел, но под пристальным взглядом доктора Зеклера постепенно робеет и, наконец, замолкает. – Хорошо, – кивает Зеклер, – ты перечислил почти все. Но ты нам не сказал, что у него с яичками. Больной краснеет, мы – стажеры, сгрудившиеся в палате, недоуменно переглядываемся. – С яичками? – переспрашивает дежурный, он тянет время, чтобы понять, в чем тут подвох, не понимает, решает сыграть вслепую. – С яичками все в порядке. – Ты и правда проверял? – спрашивает доктор Зеклер, наливаясь красным цветом. – Проверял, – говорит тот, думая, что отступать некуда, а вдруг пронесет? Но больница, как и жизнь, вранья не прощает. – Хорошо, – голос Зеклера густеет и превращается не в рык, но в бас, – теперь проверю я. Через минуту выясняется, что у парня всего одно яичко. Другое не опустилось, так бывает, хотя и редко. Не опустилось еще до рождения, осталось в животе, там тепло, может быть поэтому в нем поселился рак. А ведь если бы хоть один врач раньше сделал то, что сделал сегодня доктор Зеклер, то этот парень сегодня бы не лежал у нас в отделении, не задыхался бы от метастазов и не готовился к химии. – Ну так что там с яичком? – пытается шутить мальчишка. – Меня же без него в армию не возьмут. А я хочу в боевые. … Вечером мы с Иркой приходим в Старый город. Подходим к Стене Плача, достаем наши записки. Она, конечно же, просит за себя и Илюшу. А еще за того маленького человека, который у нее в животе. Ирка кладет записку между камней, прислоняется лбом, что-то шепчет. Стена в ответ приходит в движение, вот и пошла беседа. Я достаю свою записку. Сначала я хотела попросить за брата, у него скоро призыв. Но до призыва еще неделя, я успею, приду еще раз. А пока я напишу на клочке бумаги имя сегодняшнего больного. Слова тоже лечат. Особенно если они правильные. Глава девятая Дома спорили, как именно мы будем справлять наш первый Песах на Святой земле, а я собиралась в ресторан, выбирая из старых платьев то, которое будет на мне не сильно болтаться. В нынешнем году еврейская Пасха совпадала с христианской, по этому поводу дома разгорелись нешуточные споры. Мама собиралась красить яйца, бабушка в принципе была не против, но соседство пышных и разбитных куличей со скромной, но гордой мацой на пасхальном столе считала возмутительным. Папа пытался разрешить спор, которому было без малого две тысячи лет, ссылаясь на источники и утверждения, которые ему самому казались бесспорными, но на самом деле лишь подливали масла в огонь. – Возьмем Леонардо! – восклицал он, перемещаясь по периметру комнаты, держа Даньку в охапке и строя ему смешные рожицы. Данька заливался радостным смехом, папа сбивался с мысли, бабушка махала рукой и снова поворачивалась к раковине, а мама поджимала губы и принималась щелкать спицами. Как только папа замечал, что его не слушают, он отдавал Даньку мне и снова бросался на амбразуру семейного быта. – Возьмем Леонардо. Вспомните Тайную вечерю. Это же великая картина. И дело совсем не в художественном мастерстве, хотя и в нем тоже. Дело в гениальном прозрении художника. Папа замирал, делал паузу, набирал побольше воздуха в легкие, готовясь отстаивать свою теорию до последнего, и тут же продолжал: – Эта картина не о последних днях Христа. Эта картина о новом устройстве мира. Мира, где все равны – женщина равна мужчине, богатый равен бедному, христианин равен иудею, а праведник равен грешнику. Спицы замирали в воздухе, посуда в раковине обреченно вздыхала. Бабушка и мама останавливались, поворачивались к папе и смотрели на него жалостливо, как на юродивого. – Зря вы так смотрите, – говорил он, снова сбиваясь с мысли, – я вам сейчас в двух словах докажу. Два слова могли растянуться на два часа, а мне пора было уходить. – Пап, – попросила я, – может в другой раз, а? – В другой раз может быть поздно, – с пафосом произнес он, но послушался, снова взял Даньку на руки, я накинула кофту, взяла сумочку, послала всем воздушный поцелуй, попросила не ссориться и убежала на остановку. А теперь я еду в Старый город и размышляю над папиными словами. Особенно над тем, что праведник равен грешнику. Я знаю, что он имел в виду. Ту историю, как Леонардо искал человека, с которого он может писать Иуду для своей Тайной вечери. Картина почти написана, а Иуды все нет. Нет того лица, в котором и добро и зло можно увидеть одновременно. Ведь обычно люди носят маски. Три года поисков, пока, наконец, – да вот же он.