Никчемный, опустившийся пьяница лежит в канаве, пусть у него грязное лицо, но это лицо человека, знавшего лучшие времена и не сумевшего с ними справится. Потому что праведность – это что-то вроде креста. Тяжело носится. С него-то и начал Леонардо писать своего Иуду. А когда работа подошла к концу, горький пьяница посмотрел на картину и понял, что он ее уже где-то видел. Оказалось, что ровно три года назад его жизнь была другой, сам он – чист и светел, а Леонардо, увидев его поющего в церковном хоре, был настолько поражен святостью и благообразием, что написал с него Христа. Это было и страшно, и больно – думать о том, что такое возможно, и папа в своих размышлениях прав. Я и не думала, а отложила их на будущее – потому что молодость беспечна, Старый город сияет огнями, ресторанные двери хлопают в ладоши, вино просится в рот, а терпкие оливы заглядывают в глаза и обещают неземное блаженство. В тот памятный вечер в маленьком ресторане неподалеку от Старого города нас собралось одиннадцать человек. Мы сидели за длинным деревянным столом, ждали Юваля и Анну. Горели светильники, на столе стояли бокалы, хлеб и вино. Отчего-то подумалось – вот придут Юваль и Анна и будет нас тринадцать – как на той самой картине Леонардо. Тем более что до Песаха оставалось совсем немного, тем более что один из нас точно знал, что очень скоро умрет. Они пришли чуть позже, молодые и влюбленные, – Юваль в джинсах и белой рубашке, Анна в черном обтягивающем платье. Вы скажете, что пятьдесят – это не молодость. А я отвечу: пятьдесят – это пора любви. Поглядите сами. Юваль ведет Анну, они рядом, но Анна чуть впереди, его шаг все еще уверенный и резкий, к такому запросто не подойдешь, зато Анна двигается так плавно, будто она «сошла в ореховый сад посмотреть на зелень долины, поглядеть, распустилась ли виноградная лоза, расцвели ли гранатовые яблоки» (Песнь Песней). И сразу же к ней поворачиваются все мужчины, которые сидят в ресторане. Спиной, что ли, они ее чувствуют? Воздух становится более тугой и плотный, будто в него натолкали благовоний, и вот-вот выпустят наружу. Лица мужчин замерли, глаза пытаются увидеть то, о чем можно только мечтать, для чего не хватит красок и кисточек, чтобы изобразить на холсте. Разве что великий Леонардо справится? Оживет, приблизится, возьмет за руку, усадит между мужами, скажет строго: «Замри, не шевелись». Брови, скулы, глаза, покорная линия плеч, вырез у платья ровно такой, чтобы было видно, что грудь не только вздрагивает, но и готова выглянуть. Губы – утолять жажду. Талия – обхватить ладонями и не отпускать. Бедра – прижимать, запоминать, согревать. А через всю красоту – насквозь и поверх – потребность спасать, укрывать, оживлять – впрочем, это и есть красота, и не о чем больше спорить. И уже непонятно – где кончается картина, а начинается жизнь, – то ли Мария Магдалина сходит с фрески на площадь, сливается с толпой, то ли Донна Анна идет с Ювалем под руку, обе они прекрасны, а ViaDolorosa у них одна на двоих. Юваль ведет Анну, но мы-то знаем, что это Анна ведет Юваля. Опухоль давит на глазной нерв. Он стал хуже видеть. Они приближаются к столу, а когда Юваль замечает всех нас, он забывает на долгий миг про шишку в мозге, улыбается, даже смеется, так начинаются объятья и рукопожатия, поздравления и восклицания, никакой Тайной вечери, о чем это я? День рождения босса, а все остальное прочь, все под Богом ходим, и никто не знает, сколько ему отмеряно. Они усаживаются в центре стола, Анна по правую руку от Юваля, Дуду по левую, в зале появляется ликующий Шломо, он бросается поздравлять нашего дорогого доктора и желать ему, как и положено, до ста двадцати, и чтобы обязательно – с любимой женщиной под боком. Шломо хитро поглядывает на Донну Анну, а Юваль представляет Шломо всем нам. – Слушайте все! – говорит Юваль. – Перед вами – живое доказательство того, что все, что написано в древних книгах, – чистая правда. Знакомьтесь – это мой друг Шломо, а Шломо, между прочим, означает Соломон. И как вы думаете, чем знаменит наш Соломон, кроме того, что он великий повар? Шломо краснеет от удовольствия, оглядывает нас всех, расправляет плечи. – А вот чем, – продолжает Юваль. – Есть у Шломо любимая жена, имя ее – Шула, то есть Суламифь, совсем как в Песни Песней, и с тех пор, как я познакомился с этой семьей, – Юваль поворачивается, смотрит на Шломо и добавляет: – Познакомился, надо сказать, при весьма трагичных обстоятельствах, – Шломо кивает, снова хватает Юваля, обнимает, хлопает по плечу. Юваль и сам не маленький, но в объятьях Шломо просто тонет, а когда освобождается, заканчивает свою историю вот какими словами: – И с тех пор, как я познакомился с этой семьей, я понял, не только про кого именно была написана Песнь Песней, а самое главное – зачем. – Ну и зачем же? – громко спрашивает Ирка, и наступает недолгая тишина. – Чтобы род человеческий не кончался, – отвечает Юваль, с беспокойством вглядывается в отчаянное Иркино лицо и добавляет: – Потому что от великой любви рождаются великие дети. – А что значит «великие»? – не отстает Ирка. Юваль задумывается. Оборачивается к Анне: «Как объяснить, чтобы без лишних слов, а всем понятно?» – спрашивают его глаза. Анна, как всегда, приходит на помощь: – Великий человек тот, кто несет людям Утешение. Потому что все остальное у нас и так есть. – Понятно, – замечает Ирка, поворачивается к Илье и говорит громко и совершенно спокойно: – Ну тогда, Илюша, наш с тобой мальчик, – и она кладет руку себе на живот, – будет великим человеком. Глава десятая – Или, возьмем, например, царя Давида, – замечает бабушка, щурит глаза, вощит нитку, пытается продеть ее в ушко иголки. Нитка упрямится, но бабушку не переупрямишь. Наконец она побеждает, удовлетворенно вздыхает, поднимает очки на лоб, смотрит на нас. – О чем я говорила? – О царе Давиде, – смеется брат. – Именно, – кивает она, – вот его и возьмем. Мы сидим на небольшой веранде с видом на самое красивое место на земле. Маленький домик в кибуце Манора прилепился к склону горы, это гора Нафтали, здесь воздух не такой, как в городе, и совсем иные мысли. Пять дней отпуска – много это или мало? Если ты успеваешь открыть новую для себя планету – то достаточно. Мы сидим на веранде. Бабушка штопает носки, мама лущит крыжовник, брат курит, муж играет с Данькой, папа читает русскую газету, я смотрю вниз. Вид с веранды ошеломляет. Я смотрю на разбегающиеся тропинки, на холмы, похожие на женские груди, на желтые поля и голубые водоемы и думаю, что так, наверное, видят нашу землю птицы – круглой, мирной, разноцветной. Я-то раньше думала, что Израиль – это каменные города и ветер из пустыни, люди в черных одеждах и торговцы с рынка Бен Иегуда, эмигранты с испуганными глазами и местные – с хитрыми. Что Израиль – это страна, где умеют работать и воевать, а про отдых и не слышали, а если и слышали, то откладывали на потом, которого скорей всего не будет. Оказалось, что все не так, что есть гора Нафтали и вид с нее, есть кибуц Манора, пешеходные тропы и канатные дороги, есть то, от чего захватывает дух и хочется жить еще сильнее, чем раньше. Взять отпуск и отправиться всем вместе далеко-далеко было решено на семейном совете уже месяц назад. Мы тогда разложили карту на столе, склонились над ней и стали думать – куда ткнуть. Данька не думал, он просто размахнулся и ткнул пальцем в Ливан. Это была старая карта, обычно свернутая в трубку, вся в трещинках и дырках. Карту нам дала Шушанна, посоветовав обратить внимание на север страны. Ливан был на севере, но отношения с ним были совсем не туристические. – Хорошо, значит, поищем что-то неподалеку, – сказал папа. – Поглядите, какие здесь горы. Ребенку полезен горный воздух. В ста метрах от границы с Ливаном располагался кибуц Манора. Шушанна позвонила своему турагенту, тот сказал, что Манора – это славное место, там есть маленькие домики для семей с детьми и деревенским завтраком в придачу. Собирались три дня. Из множества ненужных вещей я помню ходунок для Даньки, гантели для брата и стеклянную банку с куриным бульоном непонятно для кого. Ходунок и гантели мы даже не доставали из машины, а бульон скис еще в дороге. Ехать пришлось на двух машинах – одна была наша, а вторую одолжили у Шушанны. Я попросила отпуск на работе – это был мой первый отпуск за целый год, если не считать трех послеродовых месяцев. Папа и муж тоже взяли отпуск, брат сказал, что пять дней перед армией – отличная идея. Труднее всех оказалось маме, она нашла свою работу пару месяцев назад и боялась ее потерять. – Хочешь, я поговорю с твоей хозяйкой? – предложила я. – У меня иврит лучше. И потом – я умею уговаривать. – Хочу, – сказала она, и мы отправились на ее новое место работы. Мама работала няней в одной религиозной семье, матери семейства было 29 лет, она работала на полставки в религиозной школе для девочек, преподавала что-то вроде курса домашнего хозяйства, а это значит, что с девяти утра и до двух ее собственные десять детей оставались без присмотра. Муж ее был очень набожен, он целыми днями сидел в своей комнате и изучал Тору, на крики и детский шум не реагировал, поэтому в доме была необходима нянька. В дом мы зашли просто – дверь была открыта нараспашку, на пороге и на тротуаре рядом возились дети мал мала меньше, они играли в какие-то тряпочки и щепки, лица у всех были чумазые, но довольные. Дальше был полутемный коридор, там мы наткнулись на еще одного ребенка помладше, он полз на четвереньках к тем, которые играли снаружи. Хозяйку звали Батшева. Она встретила нас с мамой на задымленной кухне. На плите пузырился огромный чан с каким-то варевом, другой чан поменьше был закрыт крышкой. Запах был аппетитный, чистота сомнительная, Батшева красива и молода. Она была одета в широкий серый балахон, через него угадывался круглый живот, голова туго обвязана серым платком, лицо чистое и умиротворенное. Батшева выслушала мою просьбу, приветливо кивнула, согласившись дать маме отпуск на пять дней, но объявила, что потом придется отработать, потому что «а как иначе?». Отработка заключалась в том, что маме сразу после отпуска предстояло вымыть все окна в доме, на что мама тут же согласилась, хотя окон было несчитанное количество, в чем я убедилась тут же, потому что Батшева предложила мне посмотреть ее дом, с гордостью показывая каждую комнату, горы неглаженого белья и высоченные стеллажи религиозных книг. В самой дальней комнате мы нашли еще одного ребенка, это был самый младший, по виду – Данькин ровесник, он сидел в детской кроватке, грыз старую погремушку и даже не думал плакать или проситься на руки, а просто сидел один и размышлял. Домой я вернулась несколько ошарашенная всем увиденным, посмотрела на наши полки с книгами, на идеальный порядок на кухне, на Даньку на руках у деда и решила, что хочу еще детей, но не десять – это точно. А потом мы набились в машины и поехали на север страны, чувствуя себя непривычно: еще бы – ведь это был наш первый отпуск в чужой стране.