– Ты… ты… Глава шестнадцатая – Я знаю, вы, русские, называете его Мертвым, – Дуду протягивает руку к огромному белому озеру, выплывающему из-под крыла самолета, – но если правильно, то есть по Библии, то море это – Соленое, поэтому мы говорим – Ям а мелах. А еще раньше его называли Содомским морем. Дуду держит штурвал, поглядывает на бледную Ирку, заговаривает и отвлекает. С самой первой минуты, когда они пристегнулись и взлетели с маленького учебного аэродрома, ему стало казаться, что ей страшно и она вот-вот попросит повернуть обратно. Поэтому он и выбрал такой маршрут для полета – из Иерусалима до Эйлата, да еще через Мертвое море, чтобы глаза от красоты разбегались, а на страх времени не осталось. – Содомское – это потому, что совсем недалеко от моря находился древний город Содом, ну, что произошло с этим городом, ты, конечно, знаешь, как знаешь и то, что случилось с единственной спасшейся семьей. Дуду снова смотрит на нее. Ирка сидит, вцепившись в кожаное сиденье, смотрит прямо перед собой, кажется, даже не моргает. – Кстати, – добавляет он, – очень скоро мы будем пролетать над тем местом, где застыла навечно жена Лота, когда оглянулась на то, что оставила позади себя. Даже отсюда, с высоты птичьего полета, можно будет разглядеть женскую соляную фигуру между песчаных холмов. Ирка молчит. – Но самое интересное не это, – продолжает Дуду, стараясь не обращать внимание на ее молчание, – самое интересное, что именно в этом месте, совсем недалеко от плоских соленых берегов, однажды, больше сорока лет назад, два бродяги бедуина нашли пещеру, а в ней сосуд со свитками из козьих шкур, исписанных сверху донизу угольными чернилами. Знаешь, что это были за свитки? Ирка мотает головой. Дуду оживляется, все-таки, она его слушает и слышит. – Так были найдены Кумранские рукописи. Отрывки из Ветхого Завета, пролежавшие в пещере больше двух тысяч лет. Позже братья-бедуины с трудом продали древние свитки за несколько долларов проезжим торговцам. Сегодня этим документам нет цены. Ведь они подтверждают то, что Библия действительно была написана до нашей эры, а это значит, что все библейские рассказы, которые многие из нас считают обыкновенными сказками, происходили на самом деле, понимаешь? Ирка поворачивается к Дуду. В глазах ее восторг. – Понимаю. А еще я понимаю, что летать – это не то, что я думала раньше. Летать – это все равно, что дышать. – Уф, – выдыхает Дуду с облегчением, – а что ж ты до сих пор молчала? Я думал, что тебе не нравится, что пора возвращаться. – Как это возвращаться? – возмущается Ирка. – Нет уж, ты лети, пожалуйста. Погляди, красота-то какая. И море это. Вовсе оно не Содомское. А прекрасное. Это просто Божий Глаз какой-то. Потому и соленое – от слез божьих. И красивое – тоже до слез. Ирка будто ожила. Вот она порозовела, сидит, крутит головой, вопросы выстреливает. – А как это называется? – тычет она пальцем в кожаное сиденье. – Это кресло второго пилота, да? Дуду смеется. – Ну, допустим. Но если хочешь, я буду называть тебя первым пилотом. Хочешь? – Ага, – кивает Ирка и принимается разглядывать штурвал, ручки и огоньки на приборной панели. – Дуду, скажи, а отчего самолеты летают? – Что значит – отчего? – недоумевает тот. – Ну как он может лететь, ведь он же крыльями не машет, да и разгоняется не так чтоб очень. Отчего же он летит, не падает? – Нельзя ему падать, – невозмутимо отвечает Дуду, – то есть, конечно, мотор, горючее, и все остальное – да. Но самое главное не это. Самое главное – если сказать себе, что падать ни в коем случае нельзя, тогда ни за что не упадешь. Ирка кивает. – Я так и думала. Дуду, скажи, а ты еще раз меня возьмешь? – Обязательно, – серьезно отвечает тот. – Я сколько хочешь могу с тобой летать. Вот только когда твой живот совсем станет большой, то, боюсь, моему самолету будет тяжело подниматься. – Это точно. Я, конечно, потолстела, – качает головой Ирка, оглядывая себя, – но погоди, вот родится Давид… Она спотыкается на имени, оторопело смотрит на Дуду. Надо же, как странно получается, Ирка называет своего малыша его именем. – Ну, в смысле, вот родится мальчик… Дуду делает вид, что ничего не заметил. – Так мы и его научим летать, – кивает он, – а как же. Настоящий пацан должен хоть немного, но летать, ты это запомни. Ирка согласно кивает, расслабляет руки, да и вся расслабляется. Будто нет на свете больниц, нет реанимаций, нет тех, кто вот-вот умрет, и тех, кто пытается им в этом помешать. Она даже на какой-то миг забыла про Илюшу. И про Людмилу его забыла. Только ребенка в животе помнит. А еще маму и Машеньку. «Наверное, чтобы понять, что на самом деле важно, надо посмотреть на свою жизнь с неба», – думает Ирка и усмехается своим мыслям. Самолет летит ровно, чуть покачиваясь от встречного ветра. Внизу проплывают соленые берега, розовые скалы Иордании поднимают головы и смотрят вслед, бесконечная пустыня бредет, не оглядываясь, оставляя за собой песчаные следы, расцветающие оазисами там, куда приходят люди. Дуду и сам не знает, как ему пришла в голову эта шальная мысль, прокатить на самолете эту девчонку. Она для него девчонка, несмотря на то что взрослая женщина, да еще весьма беременная, к тому же не от него. – И кстати, про жену Лота, – внезапно говорит Ирка, будто отвечая на невысказанные до сих пор мысли. – Ну? – спрашивает Дуду, тряхнув головой, отгоняя прошлое. – А не надо было оглядываться, – выпаливает она, – ушли, значит, ушли. Подумаешь – дом, подумаешь – утварь. Она замолкает ненадолго. Думает. Продолжает с какой-то горькой улыбкой: – Из-за этого она и осталась безымянной – Лотова жена. Жизнь – это только вперед. И вверх, конечно. Ирка улыбается небу вокруг. Дуду улыбается Ирке. Где-то меж песчаных холмов соленая от слез женщина поднимает голову к небу, вытаскивает ноги из песка, одну, другую, начинает идти. Шаг, еще один. – Жизнь – это только вперед, – говорит женщина. И обретает имя. Глава семнадцатая Первый год в Израиле – книга в триста шестьдесят пять страниц, на каждой из которых столько событий и переживаний, что хватит на целую библиотеку. Вот только книгу можно раскрыть на любой странице и перечитать. Сделать заметку, чтобы вернуться и осмыслить то, что по собственной бестолковости не понял с первого раза. В жизни все не так, а уж в медицине и подавно. Время мчится, как паровоз, дни мелькают, словно освещенные окна вагонов, ночи заканчиваются гудком будильника, каждый новый стаж мне нравится больше предыдущего. Сейчас я влюблена в терапию, в блистательную Анну, в русских ребят, приехавших чуть раньше меня, но уже вовсю болтающих на иврите, смело ставящих трудные диагнозы и даже – о боже! – отстаивающих свое мнение перед местными врачами. Медицинская наука кажется Джомолунгмой, разрывающей вату облаков, со сползшими бинтами снега по бокам, с наростами чащоб, с ловушками ущелий, с опасными горными тропами и рыком рыси в ночи. А идти надо и свернуть некуда. – Ирка, привет! Как дела? Как праздники? Мы не виделись с ней три дня, но почему-то начинаем с тех новостей, которые произошли на работе. – Ой, слушай, нам в реанимацию такой сложный случай привезли, – Ирка усаживается на Философский Камень, разворачивает тощий бутерброд, – мужик, сорок лет, пальцы синие, в язвах, и легкие не дышат. Еще месяц назад был в полном порядке. А у нас – Юваль на химии, Эли на конгрессе, все отделение держится на Дуду, но он молодец, справляется. Она с аппетитом надкусывает хлеб с сыром, прихлебывает из стаканчика. Из-за беременности Ирка перешла на какао, и сейчас сладкий густой аромат разливается вокруг, мурлычет о детстве, о бабушкиных гренках, о кастрюльке на огне, где пузырями – радость. – Сегодня вечером устраиваем консилиум с ревматологами и легочниками, – продолжает Ирка, вытирая сладкие губы ладошкой, – у Дуду есть одна догадка, хочет удостовериться. Но уж больно редкое заболевание. Я и не слышала раньше о таком. – Ух ты. Здорово. А вы Анну еще позовите. Она все на свете знает. Ирка кивает. – Хорошая идея. Ты тоже приходи. Интересно будет.