– Я не могу. Семейный вечер, проводы брата. Завтра ему уезжать. Пехота. Боевые части. То, что он и хотел. – Поздравляю, молодец. Ну и что дома? Как отмечаете? – Да спасибо Шушанне – она все организовала. В палисаднике, ну знаешь, наш палисадник перед домом? Там, где розы и бугенвилия? – Ага, классное место, – Ирка мечтательно закатывает глаза. – Мне хочется такой садик иметь. Потом, когда свой дом будет. И чтоб кресло качалка, и скамеечка для ног. – Скамеечки для ног не обещаю, – усмехаюсь я, – а вот два пластиковых стола, десяток стульев и хумус с питами – обязательно. Ну и пироги бабушкины. И выпивка. Только немного. Ты же знаешь – у нас в семье никто пить не умеет. – Пироги… Здорово. Я бы тоже заглянула, если бы не наш консилиум сегодняшний. – Я тебе завтра пирожков принесу, – обещаю я, – полакомишься. Ирка кивает, довольная. Гладит себя по животу. Замирает. – Слушай, – говорит она после долгой паузы, голос ее растерян. – Это что же получается, когда мой Давидик вырастет, он тоже в армию пойдет? Тоже… в боевые? Голос ее дрожит, как провода после дождя, с каплями и воробьями. – А куда деваться? – философски замечаю я. – Сами такую страну выбрали. Самим и защищать. – Знаешь, – отвечает Ирка, – это неправильно. – Да что же неправильно? – усмехаюсь я. – Жизнь что ли? – Не жизнь, – Ирка упрямо наклоняет голову, – не жизнь, а история. Ты знаешь, с чего все началось? Ну, вся эта война между евреями и арабами? Я пожимаю плечами, Ирка допивает какао, заглядывает в стаканчик, будто ищет еще каплю радости, вздыхает, продолжает: – А я знаю. Я же теперь спец по истории. Ну, почти, – и она улыбается, поглаживая своего сына через живот, продолжает, уже спокойнее, – нам на занятиях по гиюру все-все рассказывают. Ничего не скрывают. Даже про такие поступки наших предков, за которые до сих пор ужасно стыдно, – она вздыхает, машет рукой, – только все бестолку. Читаем, читаем эту Библию, уже до дыр дочитали, а жить правильно никак не научимся. А все потому, что с самого начала все пошло не так. Она шмыгает носом, смотрит на меня исподлобья, спрашивает требовательно: – Вот скажи, зачем Аврааму понадобилась вторая жена? Та, от которой все арабы и произошли? А зачем он потом ее с сыном в пустыню выгнал? Мне нечего ответить. Я так далеко в прошлое не заглядываю. Я вспоминаю, что Данька недавно сделал несколько шагов, сам, держась за воздух, как говорит бабушка. Мне от этого так хорошо становится, что я отвечаю невпопад: – Историю переписать нельзя. Остается жить да радоваться. Пока жив, конечно. Ирка молчит. Думает. Поднимает голову. – А я все про Агарь думаю. Мне эта история покоя не дает. Как он мог? Ну скажи, как он мог? День переваливает за половину, солнце наливается жаром, будто живот желанием, песчаный ветер доносит до меня высохшие от времени слова: «Авраам встал рано утром, и взял хлеба и мех воды, и дал Агари, положив ей на плечи, и отрока ее Измаила, и отпустил ее. Она пошла, и заблудилась в пустыне Вирсавии». Я встряхиваю головой, отгоняю наваждение. Прочь, черные мысли, историю не перепишешь. Оглядываюсь по сторонам – ни больницы, ни Философского Камня. Оказывается, день давно закатился, а я сижу за накрытым столом в нашем палисаднике, рядом муж, на коленях его прыгает Данька, напротив меня брат, он уже хорошо навеселе, тут тебе и смех, и слезы, здравствуй, взрослая жизнь, так вот ты какой, цветочек аленький. По бокам от брата мама и папа, у мамы испуганное лицо, глядя на нее, я почему-то вспоминаю Агарь, хмурюсь, забираю Даньку у мужа, прижимаю к себе, господи, какая война, какая армия, не отдам. Папа сидит гордый, хмельной, время от времени он вскакивает, оглядывает собравшихся так, будто хочет их всех и сразу обнять, пытается вставить в общий разговор одну и ту же фразу: – А вот помню у нас, на флоте…. Но папу никто не слушает, застолье гудит, поет, живет по своим законам, пришли соседи, они хлопают папу по плечу, обнимают брата, господи, как хорошо жить, пока ты жив. От кухни к столу бегает бабушка, время от времени она останавливается, начинает рассказывать про своего брата Гришу, и тогда все замолкают, потому что Гриша был красавец и большая умница, как и наш Вадюхин, потому что он бросил университет и пошел добровольцем на фронт, потому что он пропал без вести под Ленинградом, потому что мы не могли, а все-таки победили, и да будет так всегда. Тишина за столом раскалывается на куски. Это запела Шушанна, надо же, она знает эту песню на русском. И летят над Иерусалимом слова, течет песня, и горят «Очи черные» – будто сама ночь пришла и уселась с нами за стол, чтобы проводить на войну своего сыночка. А потом – заключительный аккорд – это появляется бабушка с блюдом своих знаменитых пирожков, и песня затихает, а все библейские истории меркнут, потому что, уж поверьте мне на слово, это не пирожки, нет, это – дух и пряность, сдоба и начинка, тело и душа, а самое главное – все это очень к месту, как и первая звезда, хлебнувшая из папиной рюмки и пустившаяся в пляс по небу, и-эх. «Проводы удались», – думаю я поздно ночью, засыпая, держась за Данькину ладошку. И только мамино лицо мешает, светит, не отпускает. Хотя, конечно, это луна. Глава восемнадцатая – Ой, девочки. Надо же, как хорошо жить на свете. Это Донна Анна. Она сидит, откинувшись на спинку плетеного кресла, глядит на нас грустными глазами. Воздух вокруг темнеет и густеет, дома напротив открывают глаза. Вино раскачивает бокал, сквозь него просвечивает море. Мы сидим в кафе на набережной Тель-Авива вчетвером – я, Ирка, Анна и Ора – старшая медсестра. На нашем столике бутылка белого, оливки, жареная картошка, пачка сигарет. Вечерний город явно навеселе, он шатается по улицам, зажигает фонари, обнимается с прохожими. Он говорит на ста языках, все помнит, почти надо всем смеется, он похож на дом без крыши, на праздник без конца. Сегодня моя первая встреча с Тель-Авивом, вот я сижу – пьяная от соленого воздуха, сижу, глупо улыбаюсь, вдыхаю море, рассматриваю Анну – я хочу быть такой, как она. Маленькое черное платье, смелый вырез, загорелые груди усмехаются, мол, видали нас? Узкие серебряные туфельки на ногах, в них обязательно спрятаны крылышки, иначе как эта женщина умудряется успевать абсолютно все – и карьера, и учеба, и дом – муж, двое детей, а еще – выглядеть так, что даже женщины оборачиваются. – А ведь еще – Юваль, – спохватываюсь я, продолжая ее разглядывать. Мягкая линия плеч, плавные движения, минимум косметики на лице. – А чего зря себя раскрашивать? – недоумевает она. – Я и так красивая. На самом деле Анна не красивая. Она роскошная. Не из-за платья, не из-за выреза, и туфельки тут тоже ни при чем. Вера в себя – вот в чем секрет. Без нее не будет ни феи, ни волшебной палочки, ни тыквы-кареты. Вера в себя плюс фейерверк идей – есть такая взрывная смесь по имени Анна. Поехать в Тель-Авив – это тоже была ее идея. Однажды вечером мы засиделись за выписками допоздна, а когда закончили и стали собираться домой, Анна посмотрела на меня, на мои грустные плечи и опущенные уголки рта, покачала головой и сказала, что невозможно только работать, надо еще и отдыхать уметь. Так и сказала – уметь отдыхать. Я ответила, что из всех отдыхов знаю только сон. – Если ты мужа любишь, то должна научиться отдыхать, – сказала Анна и добавила, что завтра короткий день и мы можем быстренько сгонять в Тель-Авив, посидеть на набережной. – Я позову Ору, а ты Ирку свою позови, выпьем немного, поболтаем, будет славно. Я кивнула, а сама задумалась над ее словами про мужа. Интересно, что именно она хотела сказать? «Ладно, завтра в ресторане спрошу», – решила я и пошла домой – укладывать Даньку и отпрашиваться у домашних на завтрашний вечер. Нет, конечно, я и раньше с подружками в кафе бегала. И ни у кого не отпрашивалась, между прочим. Но когда это было? В прошлой жизни, на знакомой территории – было, было и прошло. А теперь, выходит, жизнь продолжается, так что ли? – Ой, девочки. Надо же, как хорошо жить на свете, – говорит Анна и закидывает ногу за ногу. Ну что я могу сказать. Ноги ее – это, конечно, песня. – Точно, – откликается мудрая Ора, затягиваясь, – а еще – интересно. – Интересно, – соглашается Ирка, уписывая картошку за обе щеки, – а еще – вкусно. – Ну, – усмехается Анна, поворачиваясь ко мне, – а ты что скажешь? Я пожимаю плечами, как всегда, немного робея перед ней. – Не знаю. Мне самое главное – знать, что наступит завтра. Не умею сказать об этом одним словом. – Одним словом – Надежда, – отвечает Анна, и глаза ее от грусти становятся еще темнее. А может, это в них вечер заглянул. Мы молчим. Каждой из нас есть, о чем помолчать. – Ну хорошо, – Анна встряхивает кудрями и прогоняет грусть, – хватит философии. Давайте о нашем, о девичьем.