– И кстати, – Людмила наливает в чашку немного сливок, усаживается за стол, халат распахивается, надо же, у нее еще очень красивые ноги. – И кстати, – повторяет она, – я хочу с тобой серьезно поговорить про нашу квартиру в Ленинграде. Мне кажется, что, пока мы с тобой сами не поняли – остаемся мы в Израиле или нет, хорошо бы найти надежного человека, чтобы за ней присмотреть. Что скажешь? И продолжает, даже не дожидаясь от него ответа: – Пока срок небольшой, я могу полететь, пожить в Ленинграде пару недель, все организовать. Собственно, я уже купила билет. Она смотрит на Илью, в глазах ее что-то, а что именно, он в первый раз в жизни понять не может. – Ну ладно, – говорит Людмила, отпивая свой кофе, – а теперь давай собираться. Где там твой Негев? Показывай. Глава двадцатая Весна кончилась, пришло лето, привело с собой несусветную жару, солнце вставало так рано, что не высыпалось, ноги в легких сандалетах распухали к концу рабочего дня, зато волосы начали кучерявиться, а еще – от жары или от работы – к началу осени я похудела так, что была похожа на подростка. Ирка дохаживала последние недели перед родами, переваливалась, как уточка, была тихой и светлой, наверное, в прошлом с таких, как она, писали мадонн. Илюша метался между Ленинградом и Иерусалимом, он уже не выглядел таким неотразимым, чаще – небритым и глаза – загнанные. Юваль проходил очередной курс химии, на химию – три раза в неделю – с ним ездила не жена, а Анна, уж не знаю, как они там все между собой договорились, но оставшиеся Ювалю два года Анна была с ним рядом. С тех самых пор мне кажется, что любая ситуация зависит от точки зрения, с которой на нее смотришь. Потому что возможны варианты – и это называется жизнь. Варианты возможны до тех пор, пока ты сам не становишься этой самой точкой. Тут уж начинается такое столоверчение, что… Что я иногда себя спрашиваю, а может, у каждой опухоли в мозгу есть особый смысл? Не знаю. Но так уж вышло у этих двоих, что опухоль их не разлучила, а очень даже наоборот. Вот вы говорите: «Уж больно ненадолго», а если не говорите, до думаете. Что ж, я отвечу: «Между прочим, мы все здесь ненадолго. И это всегда больно. Но есть на свете такая наука – Физика влюбленных, а в ней – единственный закон – закон всемирного тяготения, который гласит:,Все на свете зависит от силы страсти,. Той самой, яблочной. Помните?…в день, в который вы вкусите плодов дерева, что посреди рая, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло…,». А это значит, что чем больше сила, притягивающая влюбленных друг к другу, тем больше времени им отпущено. И не обязательно на Земле. Обо всем этом мы и рассуждали с Иркой, сидя на нашем любимом камне, в тот памятный день, когда она пришла на работу и заявила: – Поздравьте меня, я сдала экзамен по гиюру, теперь я самая настоящая православная, ой, то есть ветхозаветная иудейка. Ирка запуталась в словах, махнула рукой: – Ну, вы поняли. Мы сидели на нашем камне и говорили о силе страсти, о детской кроватке, купленной с рук, о коротком послеродовом отпуске, о несусветных ценах на базаре, а про Илью и Дуду молчали, потому что не все можно объяснить словами, к тому же я не хотела, чтобы Ирка вот прямо сейчас, посреди рабочего дня, разревелась. А потом лето быстренько свернуло свой праздник, и случилось несколько важных событий. Во-первых, мой стаж подошел к концу, и меня взяли на работу в терапию, о которой я так мечтала. Правда больница не имела возможности обеспечить ставками всех желающих, поэтому меня, как и многих других новоприбывших врачей, взяли на смешных условиях. – На первые год-два я беру тебя на часть ставки, – сказал доктор Зеклер и потер красную от смущения лысину, – ну, в общем, на очень маленькую часть, хм. Я еще не знала, что весь следующий год зарплаты мне будет хватать только на проездной. Доктор Зеклер посмотрел на меня с сомнением, будто не был уверен, что я соглашусь. Но я в тот момент была готова работать и задаром, лишь бы и он, и Донна Анна, и вся больница приняли меня в свою семью. Я подписала какие-то документы и со следующего дня должна была прийти на работу уже не как стажер, а как начинающий терапевт. Другим немаловажным событием уходящего лета был первый Данькин день рождения. – Годик – это вам не шутки, – сказала бабушка и испекла торт. Поставила его высоко на книжные полки, «чтоб подышал», и добавила, поглядев на папу: – В тот день, когда тебе, Славик, исполнился годик, наш эшелон бомбили. Потом прищурилась, чтобы слезы не пролились, надела на Даньку слюнявчик и принялась кормить, с шутками и прибаутками, «до румяных щек». Муж пришел пораньше с работы, принял душ, нарядился в белую рубашку, схватил только что накормленного Даньку и стал подбрасывать к потолку – от восторга и переполняющих чувств. Даньку переполняла каша, о чем он сообщил бурно и незамедлительно, белая рубашка мужа отправилась в стирку, а сам муж и Данька заодно – снова в душ. Мама накрывала на стол, а папа сбегал на базар, вернулся и гордо сообщил, что на базаре все торговцы – его друзья, все ему машут и кричат шалом, и поэтому сегодня, впрочем как и всегда, он принес самые отборные фрукты. На самом деле фрукты были мятые и «просроченные», как тихо проворчала бабушка, но ради праздника дело замяли. Потом появилась Шушанна, принесла бутылку красного, толсто нарезанные сыр и колбасу, очевидная некошерность стола ее не смущала, ну а нас и тем более. Даже брату дали увольнительную – первую за долгое время, и вот он заявился – загорелый, улыбчивый, немного чужой, с автоматом через плечо, в рыжей от пыли армейской форме. Данька его не узнал, решил, что это пришел Бог Войны, и сначала спрятался от него за бабушкиной спиной, потом осмелел, нашел его ботинок, схватил за шнурки и возил по всей квартире, а позже залез к брату на руки и уже не слезал, преданно заглядывал в глаза и прижимался маленьким тельцем. И только меня не было за праздничным столом. 31 августа 199… года я отмечала первый день рождения сына первым самостоятельным дежурством. Приемный покой светился огнями, больница не спала и покачивалась, как огромный корабль, я не сомкнула глаз до самого утра, все больные в моем отделении пережили эту ночь. Это значит, что праздник действительно удался. Потому что главное – пережить ночь. А про рай и яблоко мы еще наговоримся. Глава двадцать первая Рожала Ирка тяжело. В тот день она пришла на работу раньше обычного и уже с «узелком». – Ты что в такую рань заявилась? – спросила я, увидев ее у ворот больницы. Было шесть утра, мы с девчонками-медсестрами только-только вышли перекурить в первый раз за всю смену. Сидим, дышим, Млечный Путь разглядываем, ждем, вдруг звезда упадет, тогда можно желание загадать. И вдруг видим – Ирка, она, видать, на первом автобусе приехала, идет от остановки, переваливается, через плечо сумочка, в руке что-то вроде «узелка». – Ты что в такую рань заявилась? – спросила я. – Сама не знаю, – ответила она, медленно подходя к воротам и отдуваясь. – Что-то мне кажется, что я сегодня рожу. – Тебе же еще две недели срока, – нахмурилась я. – Или что-то не так? Боли? Схватки? – Да нет вроде, – сказала она, усаживаясь рядом со мной на скамейку, – предчувствие. Ну, рассказывай теперь ты. Как было? Страшно – первый раз и за главную? Девчонки-медсестры вокруг засмеялись и принялись наперебой рассказывать Ирке наши ночные приключения. Тут уж и я расслабилась, смогла рассмеяться, а до этого момента страх не отпускал, крутил живот, холодел в пальцах. Звезды прятались в туман, солнце начинало чистить перышки, горизонт светлел, становился из черного белым, будто чистый лист бумаги – только успевай записывай – вот он – мой рассказ – слово в слово: «…Часы пробили три, все ушли, в отделении осталось пятьдесят больных, три девочки медсестры и я. Вечер прошел в запарке – поступали новенькие, их надо было принять, расспросить, осмотреть, удостовериться, что диагноз, поставленный в приемном покое, верен, начать лечить. Вот бабушка якобы с воспалением легких, но легкие ее чистые, зато живот – как доска, значит, непроходимость, срочно хирурга и в операционную. Вот женщина после суицида, наглоталась таблеток, в приемном ей уже назначили антидот, капают, это хорошо, но погоди-ка, а доза-то рассчитана неправильно, доза – в два раза меньше, чем необходимо, скорей, скорей, посчитать правильно, неужели поздно? Вот старик с диагнозом «сердечная недостаточность», его ноги завернуты в какие-то тряпки, разворачиваю – одна нога белая и без пульса, набираюсь храбрости, звоню посреди ночи сосудистому хирургу, это же надо еще и объяснить на иврите, что в отделение подняли больного и никто не подумал пощупать пульс на ногах, да, я думаю, что это тромб, да, нужна срочная операция… К четырем утра отделение затихает. Новые больные разложены по кроватям, капельницы капают, сигареты кончились, во рту горько от кофе. Медсестры подремывают, я тоже собираюсь хоть на часок прилечь в ординаторской. И тут начинается какое-то движение, что-то совершенно не больничное, а крики и беготня. Это новый больной, Ави Мизрахи, генерал в отставке, его перевели из реанимации после инфаркта, стабилен, скоро на выписку, что ж такое-то? Ави выскочил из палаты, волоча за собой капельницу и вращая горящими глазами. – Арабы! – закричал он на все отделение. – Арабы идут! Орудия, к бою. Видно, ему что-то приснилось из военной молодости, и сейчас этот сон для него – явь, а как справиться с огромным мужиком, который вот только что сошел с ума, меня никто не учил.