Она абсолютно права, эта молодая акушерка, подумал Берт. Но, хотя слова Хульды и прозвучали несколько надменно, раз она уверена, что все о нем знает. Ну конечно, это было правдой. Он любил свой киоск, любил заголовки, сменяющиеся каждый день и тем не менее такие похожие, как анекдоты, которые годами без конца слышишь от любимого дедушки. Запах типографской краски был для него изысканным парфюмом, шорох газет на ветру означал открытое окно в огромный неизведанный мир, за которым Берт наблюдал из своего киоска. И лишь изредка он ощущал странную пустоту. Словно какой-то голос шептал ему, что жизнь коротка. И спрашивал его язвительно, все ли это. – Разрешите пригласить вас на кофе? – спросил он, указывая на термос и жестяную кружечку, стоящие наготове на прилавке киоска. – Настоящий кофе? – спросила Хульда в предвкушении. Берт удовлетворенно улыбнулся: – Неужели вы думаете, что я хочу вам предложить мутную бурду из цикория, которой пропах весь Берлин? Мне удалось вовремя сделать запасы. – Я была бы счастлива, – вздохнула Хульда. Берт открутил крышку термоса и налил полчашки. Неописуемый аромат наполнил холодный воздух. Берт подал Хульде кружку, и она приняла ее с таким благоговением, будто внутри было жидкое золото. Прикрыв глаза, она принялась осторожно пить мелкими глотками. На бледных щеках акушерки вскоре появился розовый румянец. – Спасибо большое, – сказала она, возвращая пустую чашку. – Теперь я полна сил на целый день. – Что вам предстоит? – поинтересовался Берт, наливая кофе и себе. – Героическое спасение матери тройняшек? Борьба с отцами-симулянтами? Очередной случай для ангела с Винтерфельдской площади? Хульда засмеялась, шутливо толкнув его в бок: – Вы невозможны, Берт. Смейтесь на здоровье. У меня сейчас несколько визитов здесь в квартале, а после обеда очень специфичный случай. В Шойненфиртель, я вам уже рассказывала. – Припоминаю, – сказал Берт. – Еврейка с тайной. – Боюсь, тайна у нее действительно имеется. – вспомнив о Тамар, Хульда вздохнула. – Ребенок родился здоровым, с матерью все в порядке, но что-то в их доме абсолютно не кошерно. Берт рассмеялся, а Хульда, видимо, только сейчас заметила, как необычно для себя построила фразу. Она засмеялась за компанию, однако смех прозвучал нерадостно. – Вы бы видели тамошние семьи, – начала она. – По сравнению с ними наш народ в Бюловкиц живет по-княжески. – Я знаю, – сухо заметил Берт. – Позволю вам напомнить, я недавно был первым, кто обратил ваше внимание на странные особенности того квартала. – И вы не приукрасили, – подтвердила Хульда. – Тамошнее единение действительно завораживает. Всё в куче: культуры, языки… – Она замялась. – Расы? Я не люблю это слово, но мне не приходит в голову ничего лучше. Улицы производят впечатление котелка с супом, в котором все, что попалось под руку повару, варится вперемешку. И получается вкусно. – Это уникально, я с вами соглашусь – сказал Берт. – Вы непременно должны зайти в магазинчик, о котором я вам рассказывал, и послушать парочку пластинок. Покупать не обязательно, если не хотите, просто ради удовольствия. Хозяину нравятся молодые красивые покупательницы вроде вас, а то приходят дряхлые старикашки вроде меня. Хульда смущенно улыбнулась: – Я возьму на заметку. – И в чем же заключается тайна в семье? – спросил он и насмешливо добавил: – Что они даже в шабат принимают акушерку? Акушерка пожала плечами: – Если бы я знала. Свекровь, очень недружелюбная женщина, кажется, вовсе не заинтересована в том, чтобы принять невестку в семью. Она усложняет ей жизнь, как только может. – В этом нет ничего таинственного, распространенная норма, – с усмешкой заметил Берт. – Любая свекровь – мучение. Спросите вашу преемницу, красавицу Хелену. Она уж точно достаточно натерпелась от мегеры, старушки Винтер. Хульда пропустила замечание мимо ушей, но от Берта не укрылось, как затрепетали ее ноздри. – Там еще свекор, которого я пока ни разу не видела. Они зовут его Аври. Он поражает тем, что всегда отсутствует. Не знаю, какова его роль в семье, но внуком он совершенно не интересуется. – И тут он типичный представитель своего сорта, – усмехнулся Берт. – Мужчины в возрасте становятся дедушками, только когда дети достаточно подрастут, чтобы с ними можно было играть в оловянных солдатиков или сажать себе на колени, чтобы петь детские потешки. Подгузники и бутылочки не для них. Кстати, и не для молодых, если они недостаточно современны, или у вас другой опыт? – Я не перестаю удивляться вашим познаниям, – язвительно и в то же время одобрительно заметила Хульда. – Я и не предполагала, что вы размышляете о таких вещах, при том… Она не договорила и закусила губу. На ее лице появилось виноватое выражение, как у напроказившего ребенка. – При том что я совершенно один на белом свете? – закончил за нее Берт, стараясь сохранить шутливый тон. – Без надежды когда-нибудь самому качать на коленях внука? Не беспокойтесь, я знаю, что вы имеете в виду, и не обижаюсь. Но фройляйн Хульда, вам, как никому другому, известно, что человеку свойственно думать о вещах, которые для него недоступны. Не правда ли? Хульда молча кивнула. Глядя на ее опущенные плечи, Берт почувствовал, как – сильно ему Хульду жаль. Все королевское улетучилось, в лучах восходящего солнца стояла лишь одинокая фигурка, вцепившаяся в ручки кожаной сумки. – Не обижайтесь, Берт, – вполголоса сказала Хульда. Берт бы с удовольствием обнял ее, сказал бы ей, что не намеревался говорить так жестоко, как это, возможно, прозвучало. Но потом передумал: ведь головомойка может пойти девице на пользу, встряхнет ее как следует. Для него уже слишком поздно гоняться за счастьем, хотя он изредка до сих пор об этом подумывает, а у Хульды еще все впереди. Если она, конечно, захочет. – Забудем об этом, – лишь проворчал он. – Так вы рассказали только о стариках. Кто еще в семье? – Еще Цви Ротман, отец ребенка, – продолжила Хульда, обрадовавшись, что темой разговора снова стал квартал Шойненфиртель. – Престранный тип, скажу я вам. Мягкий и дружелюбный, но слабохарактерный. Мне кажется, он очень любит свою молодую жену, но чего-то ужасно боится. Перед матерью он смирный, хотя я прочитала в его глазах желание взбунтоваться против нее. – А сама молодая мать? – Тамар? – Хульда медленно покачала головой, словно стараясь разложить все по полочкам. – Она для меня загадка. В ней есть изюминка: длинная черная коса и темные глаза, хоть она и не красавица. Я заметила ее сильную сторону – у Тамар есть гордость. И еще – по национальности она армянка. Берт просвистел сквозь зубы: – Вот это я называю экзотикой! Как же армянская Рапунцель попала на улицу Гренадеров? – Ну она точно не Рапунцель, хотя и с косой, – ответила Хульда. – Понятия не имею, но ей было важно подчеркнуть, что она не еврейка. А непосредственно перед родами, уже в схватках, она разукрасила всю комнату черными крестами. Тамар придерживается каких-то новых суеверий, полных непонятных ритуалов. И они тоже основаны на страхе. Страх руководит всеми членами семьи Ротманов. – И даже в этом они совершенно обычная семья, – сказал Берт. – Без внутренних склок, мести, зависти и страха не обходится ни одна семья, верно? – Только бы знать, чего они все так боятся, – продолжила Хульда, оставив его слова без внимания. Она задумалась, чуть кося одним глазом к носу, как всякий раз, когда концентрировалась на чем-то, что не давало ей покоя. «Осознает ли Хульда, насколько она красива?» – подумал Берт. – А еще там есть раввин, – проговорила она, и Берт насторожился: что-то изменилось в ее голосе. – Какой раввин? – Раввин Рубин, – ответила Хульда. Берт отметил, что она явно заволновалась: принялась кусать губы, хмуриться, а потом стала грызть ноготь на большом пальце. – Предоставьте, пожалуйста, больше информации, – сказал Берт. Хульда взяла себя в руки: – Это раввин, ответственный за общину на той улице. Хотя мне показалось, что молелен там не меньше, чем семей. Во всяком случае, мужчины семьи Ротманов ходят к нему, в его штибель. – Вы уже говорите на идише, – съехидничал Берт, – снимаю шляпу, фройляйн. – Издевайтесь дальше, – отмахнулась Хульда, – за те несколько часов, что я провела там, мне удалось кое-что узнать. К примеру, что это раввин обладает огромным авторитетом в семье Ротманов. Малыш едва успел родиться, а раввин уже носил его по кухне и пел колыбельные, в то время как родители не нашли в себе силы взять новорожденного на руки. – А откуда вы знаете? – Что? – Что он пел. Для ребенка. – Я была с ним на кухне, – объяснила она. – У него в самом деле красивый голос и… – Хульда в очередной раз запнулась, и Берту опять показалось, что ей с трудом удается контролировать свое лицо. – Этот раввин, – поспешил он на выручку, – наверняка ужасно стар и страшнее ночи? Как на жутких фотографиях: неопрятный, с огромным носом, кустистыми волосами, торчащими из ушей? – Нет, – призналась Хульда, взглянув на него так, будто ее, словно школьницу, уличили в списывании, – ничего подобного. Он молод, уши не волосатые и одежда чистая. – Ну надо же, – Берт постарался спрятать усмешку за усами, – и петь он тоже мастер. – Мы немного побеседовали, – сказала Хульда. – Он производит впечатление образованного, дружелюбного и заботливого человека. Но что-то в нем меня настораживает. «Меня тоже», – подумал Берт, но промолчал. Он слишком хорошо знал Хульду. Хотя она обладала здравым умом, но в то же время питала склонность к приключениям и не могла устоять перед чьим-то обаянием. – Будьте осмотрительны, – посоветовал он. – Только не напортачьте на этот раз. – Что вы имеете в виду? – Вы сами знаете, дитя мое. – Я не ваше дитя, Берт. – Иногда я жалею об этом, – высказал продавец газет то, что действительно думал. – Тогда бы я имел право время от времени вышибать из вас дурь. Вам бы это не помешало. – Я пропущу это мимо ушей, – обиженно фыркнула Хульда. – Мне пора, уже почти половина восьмого. – Она указала на часы церковной колокольни. – Все утро у меня полно работы по уходу за младенцами здесь, в округе. – Подождите, – перебил Берт, – этот таинственный раввин… вы говорите, его фамилия Рубин? – Эзра Рубин.