– Я ужасно устала, моя грудь болит, словно сейчас разорвется. Хульда осторожно отодвинула одеяло, которое Тамар натянула до подмышек. Впереди на сорочке выступили два темных пятна от выделившегося молока. – Организм вырабатывает молоко. Оно всегда приходит через пару дней после родов. Это означает, что вы сейчас можете вскармливать своего ребенка. Ему нужна грудь. Где малыш? Женщина снова натянула на себя одеяло, в этот раз до подбородка. Она закрыла глаза, и слеза скатилась по ее щеке. – Не знаю… Так… будет лучше. – Каждое слово стоило ей неимоверных усилий. – Как это может быть лучше? Хульда и сама заметила, что перешла на крик, но не могла ничего с собой поделать. В голове пульсировало: где младенец? Что случилось с Тамар, что она так отчаялась и все равно ничего не предпринимала, впав в апатию? Где был муж? Где свекор? Хульда поняла, что она от Тамар ничего не добьется, поднялась и пошла в кухню, судорожно глотая воздух. – Госпожа Ротман, – позвала она. – Где вы? Не дождавшись ответа, она прошла дальше по коридору до гостиной. Тут она еще не была. На дверной раме, как и на других дверях квартиры, висела маленькая металлическая мезуза. Сама комната была пустая, если не считать узкого дивана, из которого лезла набивка, и двух кривоногих деревянных стульев. За диваном на полу лежали два продавленных матраса: комната, видимо, служила старшей семейной паре спальней. У окна, выходящего в темный колодец двора, стоял семисвечник, из которого торчали сгоревшие свечные огарки из красного воска. Рут Ротман отковыривала ножом пятна воска, закапавшего узкий подоконник. – Где ребенок? – спросила Хульда. – Позавчера я помогла вашей невестке произвести на свет здорового мальчика. Говорите сейчас же, где он. Рут продолжала отковыривать восковые пятна. Руки у нее, обратила внимание Хульда, были очень старыми: узловатые пальцы, на тыльной стороне ладони проступали синие вены и густая паутина жилок. Женщина не поднимала головы, погруженная в свое занятие, словно ничего на свете не было важнее чистки обветшалого подоконника. В голове Хульды что-то взорвалось. Два шага отделяли ее от свекрови Тамар. Она схватила женщину за руку. Рут с возмущением подняла глаза, но Хульда не дала ей ни малейшего шанса высказать свое недовольство. – Вы мне сейчас же говорите, что здесь происходит, или я вызываю полицию, – гаркнула она. В ту же секунду она осознала, что во всем городе не найдется ни одного полицейского, который был бы готов выехать по вызову в эту дыру из-за какого-то пропавшего еврейского мальчугана. Рут, очевидно, тоже так считала, судя по выражению триумфа на ее лице: – Беацлаха, удачи, девочка, – с издевкой в голосе тихо проговорила она, высвобождаясь из хватки Хульды. – Боюсь, в этом молохе у полиции хватает дел: ей не нужно умничающих акушерок, которые вмешиваются не в свое дело, вместо того чтобы убраться вон. Хульда уставилась на нее: – Что вы за человек? Тамар, жена вашего сына, еще не оправилась после родов, ей плохо, а вы противитесь оказать мне помощь? Внезапно у нее возникла идея. – В этом замешан раввин? – спросила она. Рут лишь улыбалась. Она подцепила особенно большое восковое пятно своим желтоватым ногтем. C сухим треском оно отвалилось и приземлилось на половицы. Как пятно крови. – Раввин Рубин – друг в час беды, – наконец сказала она. – Он помогает нам справиться с утратой и чутко заботится о Тамар. Что не само собой разумеется, понимаете? Как по мне, Цви не нужно было брать эту распутницу с собой в Берлин, пусть бы оставалась в Галиции. Знаете, я не думаю, что он у нее был первым. – Она наклонилась к Хульде, словно собираясь рассказать ей по секрету пикантную историю. – Она только и ждала, пока найдется какой-нибудь дурачок, путающий любовь с коротким приключением. Как только я не пыталась убедить своего сына! Но из-за нее он лишился рассудка. Она прицепилась к нам как назойливый репей, да еще пыталась подсунуть своего байстрюка. – Вы имеете в виду, ребенок был не от Цви? – спросила Хульда, только сейчас заметив, что она говорит в прошедшем времени. Рут зашипела: – Конечно нет! Ей сыграло на руку, что мы собрались уезжать, поэтому ей можно было не опасаться, что обман раскроется. Но поверьте мне, в нашем маленьком городке она была хорошо известна. Жила у тети… Так я и поверила! Скорее у… – Она подыскивала подходящее слово, – сводницы, – с довольной улыбкой закончила она. Хульда внутренне содрогнулась. Женщина была разгневана. Но за гневом скрывалось что-то еще. Страх? Хульде было все равно, говорит ли Рут правду или нет. Она ощущала лишь ненависть, которой было наполнено каждое ее слово. – Я в последний раз спрашиваю, – пригрозила она, – где мальчик? – Какой мальчик? – с этими словами Рут вновь отвернулась, будто Хульда была только что попрощавшимся гостем. – Я не понимаю, о чем вы говорите. Здесь не было никакого мальчика, кроме моего, кроме Цви. И закончим на этом. Все заглажено, все ошибки прошлого исправлены. Как бы мы прокормили еще один рот, скажите мне? Хульда не ответила, а Рут, очевидно, и не ожидала ответа. Самое странное, что Хульда понимала Рут Ротман. Здесь действительно не то место, чтобы растить ребенка. Нищие из нищих погрязли в нищете и нищетой погоняют. – Вы же сами видите, – продолжала женщина, словно читая мысли Хульды, – что мы едва выживаем. Что блюда, стоящего там на кухне, должно хватить на несколько человек, и до конца недели! В этой стране мы всем безразличны, никто нас от голодной смерти не спасет. Мы сами должны позаботиться о себе. А ребенок только усугубит все. Без мальчика у нас, может быть, будет шанс. Хульда не находила слов и собралась было уходить. У нее было чувство, слово она врезалась в стену и от удара потеряла ориентиры. На секунду она усомнилась в своем разуме. Но тут ей вспомнился нежный ротик младенца и ощущение, которое она испытывала от того, как он сосал ее палец. И к ней вернулась былая решимость. О нет, мальчик был, она сама держала его в руках и размышляла о его будущей судьбе. Ее долгом было удостовериться, что с ним не произошло ничего страшного. Она еще раз повернулась: – А ваш муж? Что он говорит? – Аври появится дома только через несколько дней, – ответила Рут, и Хульда заметила в ее глазах легкое беспокойство. – Конечно, он меня отчитает. Ну а потом осознает, что все хорошо так, как есть. Хульда возмущенно покачала головой. Затем вернулась в каморку Тамар. Как живой труп, подумала Хульда. Она подозревала, что состояние Тамар связано не только с исчезновением ребенка, если той было вообще об этом известно. Очевидно, она страдала меланхолией: Хульда часто такое встречала у недавно родивших, хотя и не в таких масштабах. Словно после родов роженицы погружались в глубокую печаль, кажущуюся со стороны парадоксальной, ведь они, в большинстве случаев, держали на руках собственного ребенка и страшное было позади. Почти все акушерки, которых знала Хульда, были знакомы с этим феноменом, но врачи отмахивались от мрачного настроения новоиспеченной матери, как от кратковременной меланхолии, ипохондрического приступа, наступающего в результате конкуренции между женщиной и младенцем за внимание мужа. Хульде эта теория казалась всякий раз слишком диктаторской, словно счастье женщины зависит только от оценки мужа. Однако о вещах подобного рода она не решалась упоминать в беседе с врачом-мужчиной. В городе статус вольной акушерки был и без того слишком нестабильным. Со стороны медицинских ведомств все чаще слышались призывы ограничить количество родов на дому в пользу контролируемых родов в клиниках. Так что лучше сидеть тихо и не высовываться, если не хочешь лишиться работы. Хотя современные родильные залы одной из новых городских женских клиник были давно у нее на примете, если говорить начистоту. Она пока не решалась покончить со своей независимостью, однако если с оплатой и дальше будет так продолжаться, ей не прокормить себя до старости с такой работой. Она глубоко вдохнула, восстанавливая силы, села к постели Тамар и нежно убрала волосы со лба женщины. – Я вижу, что вы себя ужасно чувствуете, – тихо начала она, стараясь говорить как можно доверительнее. – Вам пришлось испытать непростые вещи. Боль, осознание победы… Все эти новые чувства, которые обрушились на вас, выматывают в конечном итоге. Поэтому я вас прошу: поговорите со мной, скажите, что вас беспокоит! Тамар молчала. Но ее руки беспокойно гуляли по одеялу. Хульде вспомнился давний день, проведенный в психиатрическом отделении клиники «Шарите», тогда она еще только училась на акушерку. Клиника в то время называлась домом сумасшедших и прокаженных, что заставляло ее содрогаться. Ее преподавательницу вызвали на роды к лежащей там беременной женщине. В последующие дни бедняжка смотрела таким же пустым взглядом, как Тамар, и отказывалась говорить, от кого она забеременела. Однако у Хульды, еще слишком молодой и совсем неопытной, возникло подозрение. Лечащий психиатр был чопорным замкнутым мужчиной, враждебно настроенным к присутствию акушерок в своей палате, и с похотливым взглядом, который Хульда не могла забыть. Она не знала, что сталось потом с той женщиной и ее ребенком. Но помнила разговор с преподавательницей по дороге домой. – Не позволяй ослепить себя умными словами, Хульда, – говорила опытная женщина. – Этой молодой матери поставлен диагноз шизофрения, она якобы страдает галлюцинациями. На бумаге это выглядит красиво и верно. Но, может быть, она сошлась не с тем мужчиной или хотела продолжать учебу, вместо того чтобы выходить замуж. В большинстве случаев подобных причин достаточно, чтобы выявить у женщины болезнь рассудка: так можно заставить молчать. – Но она действительно ведет себя странно, – возразила юная Хульда. Наставница кивнула: – Да, теперь она действительно больна, заболела, так сказать, в стенах лечебницы: послеродовая хандра. Но под этим не подпишется ни один врач на свете: ведь это будет означать, что природное предназначение женщины рожать детей делает некоторых из них несчастными. Такая идея перевернула бы мужское мировоззрение с ног на голову. Мать обязана быть счастливой и полной сил для заботы о своем потомстве. Тогда мужчинам не придется этим заниматься. Глядя на Тамар, Хульда вспомнила тот разговор. С тех пор она часто встречалась с психическими расстройствами, даже прочитала работы венского психиатра, описывающего эту хандру как «глубокую страдальческую удрученность» и рекомендующего для лечения гипноз. Однако помощь обычным недавно родившим женщинам ограничивалась советом врача выходить на свежий воздух, чтобы развеяться. В тяжелых случаях выписывалось успокоительное. Хульде хотелось проявить компетентность, хотелось принять верное решение, но она не обладала достаточными знаниями об этой болезни, ибо их этому просто-напросто не учили. Случай Тамар представлял, кроме того, особую сложность, потому что к эмоциональному расстройству прибавлялась действительная потеря ребенка, с которой женщине предстояло справиться. Единственное, что оставалось Хульде, это положиться на свою интуицию и постараться проявить чуткость. – Я вам искренне хочу помочь, – сказала она, в последний раз пытаясь достучаться до Тамар. – Вы должны знать, что с вашим ребенком. Я рядом, я вас одну не оставлю. Обещаю. Темные глаза искали взгляд Хульды. Тамар словно вынырнула на секунду из глубоких вод, ресницы дрожали. Однако ее лицо снова затянулось пеленой, и голова опустилась на подушку. – Но я одна, фройляйн Хульда, – проговорила Тамар так тихо, что Хульда едва разобрала слова. – Совсем одна, одна-одинешенька. Вы очень добры. Но мне помочь вы не в силах. Уходите. – Мне этого не понять, – сказала Хульда, покачав головой. – Да, вы не поймете. Вы не здешняя, не одна из них. Здесь правят другие законы, а не те, к которым вы привыкли. Вы конечно же живете совершенно свободно, я права, фройляйн? Вы не должны ни перед кем отчитываться и очень современны, как я слышала. Я другая. Я не могу себе позволить рваться на свободу. Мне нельзя сильно дергать поводок, иначе ошейник меня задушит. С этими словами Тамар повернулась на бок, показав Хульде спину, и натянула одеяло на голову. Было ясно, что она не намерена разговаривать. Тем не менее Хульда задержалась еще на несколько минут. Она наблюдала за тенями, танцующими на грязных занавесках, считала каждый выдох женщины, делающей вид, что засыпает. Наконец Хульда поднялась. У нее было чувство, будто она с огромными потерями потерпела поражение в тяжелом бою. – Ваша грудь… – мягко заговорила она, – вам нужно осторожно сцедить лишнее молоко и туго перевязать грудь, тогда выработка молока скоро прекратится. – Неотвратимость собственных слов повергла ее в шок, они звучали, словно она бесповоротно относила существование ребенка к прошлому. Тамар не отреагировала. Хульда взялась за сумку. Неслышно прокралась в коридор мимо кухни, из которой все еще вкусно пахло. Секунду она всматривалась сквозь маленькие оконца двери, почти ожидая увидеть за ней голову раввина с рыжеватой бородой, однако комната была пуста. Замешан ли этот мутный человек в исчезновении ребенка? Был ли сын Тамар из-за своего невыясненного происхождения потенциальным нарушителем покоя еврейской общины на улице Гренадеров? Разбитая, она вышла на лестничную площадку, с грохотом захлопнув за собой дверь квартиры. Хульда напоминала сейчас себе упрямого ребенка, признавшего свое поражение и дающего выход гневу. Она решила не останавливаться на этом и выяснить, куда делся новорожденный. Несмотря на то, что сегодня ей не удалось далеко продвинуться. 12 Воскресенье, 28 октября 1923 г. Карл нервно раздавил ногой окурок и окинул взглядом площадь перед входом в зоосад. Обычно он всегда опаздывал, но сегодня Хульда, видимо, решила поменяться ролями. Он ждал уже четверть часа, и холодный осенний ветер неприятно задувал под пальто. Мимо него проходили пары, взявшись под руку, семьи, одинокие прохожие. Они гоготали и смеялись, подобно довольному стаду гусей, и Карл ощущал себя таким одиноким, таким ненужным… Наконец он увидел красную шляпку Хульды на другой стороне улицы у вокзала, узнал спешащую, но в тоже время величественную походку и почувствовал одновременно облегчение и раздражение. Как могло дойти до такого, что он нервно, как мальчишка, стоял и ждал свою даму сердца, будто его значимость зависела лишь от того, что она разделит свое драгоценное время с ним? Часто он совершенно неожиданно начинал тосковать по Хульде, отстукивая на печатной машинке отчет или находясь в морге рядом с трупом и борясь с неуместной тошнотой, от которой после стольких лет работы в криминальный полиции до сих пор не избавился. Вспоминал ее косой взгляд, запах ее волос, когда она энергично откидывала волосы назад, и желал ее близости. Эта плотская тоска была такой сильной, что отзывалась в его теле болью. Он был, черт возьми, мужчиной, разве это не заложено природой, что он желал прикасаться к женщине, которую любил, и находиться с ней рядом? Но она увиливала от него так часто, как могла, заставляя его биться подобно пойманной рыбешке, насчет которой не была уверена, бросить ли такую мелочь обратно в море или взять себе на ужин. Да, именно такими были ощущения Карла: словно Хульда его взвешивала и находила недостаточно существенным для женщины ее калибра. В нетерпении помахав Хульде, переступавшей через лужи у края дороги, он раздраженно думал, что, может быть, дело в нем самом, что он слишком строг к себе. Хотя как бы он мог научиться любить самого себя? Он вырос в приюте без любви, в ежедневном страхе побоев и со знанием, что родители посчитали его недостойным их заботы. Нет, в детстве и юношестве он не имел причин верить в себя, а сегодня, будучи взрослым мужчиной с почетной профессией и красивой подругой, казалось, что он уже никогда не научится верить. Этот недостаток, подозревал Карл, когда-нибудь дорого ему обойдется, если он не образумится.