– У Пауля будет своя могила? – Непременно. Завтра же с утра твой отец договорится с похоронным бюро, и потом вы сможете с ним проститься. Хуго кивнул. Хульде показалось, что его лицо постепенно утрачивает обеспокоенное выражение. Очевидно, Хуго успокаивало, что все пойдет своим чередом. Хульда знала, как хорошо дети умеют приспосабливаться, могут многое забыть, пока их миропорядок остается прежним. Она была уверена, что семья Райхерт справится с утратой четвертого ребенка, даже если на это понадобится время. – Но все равно это несправедливо, – в заключение добавил Хуго. – Здесь ты прав, – мрачно сказала Хульда. – Просто ужасно несправедливо. Она нащупала в кармане юбки леденцы, которые купила вчера в киоске по дороге домой из зоопарка, протянула один мальчику и один положила себе в рот. Они стояли рядом, сосали леденцы и глядели в окно, где наконец маленький дрожащий луч света начал подниматься над трубами домов и прогонять ночь. 14 Понедельник, 29 октября 1923 г. Сегодня, как и каждое утро по прошествии родов, Тамар проснулась дрожа, словно ее выбросило огромной волной на берег необитаемого острова. Она с трудом продрала глаза, веки будто склеила смесь грубого песка и соленой воды. Было темно, сердце бешено колотилось, она вслушивалась во тьму, пытаясь сообразить, где она находится. Пока не услышала тихий храп Цви и приглушенные шумы улицы. Тут она снова все вспомнила. И мгновенно невидимая пятерня схватила ее за горло, прогнала приятную сонливость и уступила место свинцовой тяжести. Тамар невольно пощупала живот и застонала. Пустой как старая бочка. К счастью, ночная рубашка больше не намокала на груди, молоко уже пропало. Скоро все, что напоминало ей о ребенке, исчезнет. Но ей, конечно, этого не забыть, никогда, до самой смерти. Более того, Тамар решила сделать все, чтобы вернуть сына, даже если сейчас она ощущала себя словно вялая выжатая тряпка. Ей нужно восстановить силы! Затаив дыхание, она выскользнула из-под тонкого одеяла, набросила шаль поверх ночной рубашки. Трясясь от холода, она выскользнула из квартиры и поднялась по лестничному пролету в уборную. Кровотечение еще не прошло, поэтому она клала в трусы комки старых газет, которые впитывали большие объемы. Тамар знала, что и эти выделения скоро прекратятся – через несколько дней точно. Облегчившись и засунув в трусы новые обрывки газет, она вернулась в квартиру и прошла в кухню. Зажгла газовую плиту, бросила несколько угольных брикетов в стоящую в углу печь, ожидая, когда сухое тепло медленно наполнит кухню. В квартире было тихо, семья еще спала. Тамар ценила возможность побыть некоторое время наедине с собой. Присутствие свекрови и раньше было для нее невыносимо. Теперь же с каждым днем становилось еще невыносимее. Свекор Аври был дружелюбен с ней, но дома бывал редко, иногда Тамар не видела его по несколько дней. Он был гостем в собственном доме, проводя время то в синагоге, то в пекарне, то на охоте за съестным. Свекровь Рут была, в отличие от своего мужа, все время дома, и Тамар страшилась и ненавидела ее. Один вид сухопарой фигуры Рут вызывал у нее отвращение. Что теперь ждать от этой женщины, не хотелось даже думать. Присутствие Цви Тамар по прошествии родов она тоже тяжело выносила. Он был хорошим мужем, мягким, дружелюбным, но если она поначалу надеялась, что он вступится за нее, будет бороться за свою маленькую семью, то она горько обманулась. Семья означало для Цви только одно: его родители. Он им беспрекословно подчинялся. Что ж, Тамар давно подозревала, что сопротивления от него не дождешься, если родители откажутся признать их общего ребенка. Поэтому последние недели беременности ее настроение было мрачным. И потому она не позволяла маленькому существу, подраставшему в ней, завладевать ее мыслями и мечтами. Тамар оказалась права, но каким же жалким и ничтожным был ее триумф. Все было ничтожно, вся ее жизнь, ее тело, ее бытие. …Легкий озноб пробежал вдоль спины, словно смерть щекотала ее пером черной птицы. После всего, что Тамар натерпелась, после потери родины, смерти родителей, бегства… и даже после слабого проблеска надежды первых недель любви к Цви в Галиции, беда настигла ее здесь, в Берлине. Ее народ, армяне, пережили ужаснейший геноцид, и именно ей удалось бежать. Теперь это казалось ей ошибкой, которую судьба наконец-то исправила. Ее жизни тоже пришел конец. До чего странна прошлая жизнь, думала Тамар, помешивая кочергой в печи, так что угли разгорелись и красные искорки весело заплясали. От прошлой жизни было не так просто отказаться. Даже в этой черной долине, этой вечной меланхолии, в которой она плавала, как в жидком мазуте, старая жизнь пробивала себе дорогу и требовала хотя бы крошечной искорки. Жизнь принуждала ее питаться, требовала воды, тепла и не отпускала ее. Тамар с удовольствием бы сбросила ее как старое платье, которое больше не нужно, но жизнь липла к ней, стучала, бушевала и свирепствовала, лишь бы она не сдавалась. И как механизм, который ничему другому не обучен, Тамар повиновалась и продолжала жить. Она должна жить, ведь непременно наступит день, когда у нее хватит достаточно сил и мужества покинуть эти стены и заняться поисками. Если бы только она внутренне не омертвела, как ветки оливкового дерева, засохшие, но с виду еще красивые, она бы уже давно взбунтовалась. От скрипа дверных петель Тамар подскочила от испуга. В полумраке перед ней на кухне стоял Цви. Смущенно и как-то неуклюже он обнял ее за плечи. – Шалом, Тамар. Как тебе спалось? – Шалом, Цви. Она вывернулась из его объятий, прошла в кладовку, вынула хлеб и маргарин, сахарин и баночку с чаем. Если всё время что-то делать, двигаться, было гораздо легче. Главное, не останавливаться, не задумываться надолго. Она спиной чувствовала взгляды Цви. – Нам нужно поговорить, – тихо сказал он. Тамар вздрогнула, но продолжала как ни в чем не бывало работать: отрезала кусок хлеба, вытерла запачканные мукой руки о ночную рубашку, намазала хлеб маргарином – тонюсеньким слоем. Даже прогорклый жир был в эти дни роскошью, и Рут ревностно следила за его экономным использованием. Тамар налила в чугунный котел воды и поставила на газ. Затем насыпала в чайник горстку чая, лишь столько, сколько необходимо, чтобы налитая после кипения горячая вода чуть окрасилась в коричневый. И все время в голове у нее крутились слова мужа. Поговорить. Нам нужно поговорить. Она ощутила во рту привкус крови. Говорить было не о чем, хотя она и желала, чтобы было по-другому. Если бы у нее были силы, она попыталась бы еще раз, накричала бы на Цви, упросила бы искать ребенка, не бросать его на произвол судьбы. Но она больше не могла. – Скажи, – муж подошел сзади и схватил ее за руку, – ты меня вообще слышишь? У меня такое чувство, словно ты не здесь. – Вы бы этому обрадовались, – пробормотала Тамар, не оборачиваясь. Однако Цви прекрасно ее понял, отпустил руку и переспросил: – Что ты сказала? Внезапно в ней вскипел гнев, как хаш, наваристый горячий бульон, который ее мать на старой родине варила из говяжьих копыт. Теперь в животе Тамар все клокотало, как этот острый суп в кастрюле. Она резко обернулась к Цви: – Ты хочешь поговорить? О чем? Хочешь объяснить мне, как хорошо, что нашего ребенка нет рядом? Что это была воля твоего бога? Наплевать мне на твоего бога! Цви испуганно уставился на нее, казалось, он вслушивается в темноту коридора. – Мать не должна это слышать, – сказал он. Тамар издевательски рассмеялась: – Ты до сих пор ее боишься? А ведь она уже совершила самое ужасное, что только могло с нами случиться. Что еще она может нам сделать? – Тамар, я не знаю, что произошло, но я прошу тебя увидеть положительные стороны. Нас как будто избавили от трудного экзамена. В конце коцов, это все для нашего блага! – Для твоего, может быть, – сказала она, забыв привычное смирение, которое ежесекундно демонстрировала. Как постоянно говорила ее мать: в гневе она забывалась. Тамар почти обрадовалась, что еще не разучилась чувствовать. Значит, не угас в ней еще огонь, который сейчас был нужен пуще прежнего? – Для твоего блага тоже, – настаивал Цви, умоляюще глядя на нее: – Как бы мы вырастили здесь ребенка? Это неподходящее место и неподходящее время. А ребенок… – От Тамар не ускользнуло, как тщательно муж избегал слов наш ребенок. – … сейчас в безопасности и тепле. – Но ты ведь даже не знаешь, где он! Как ты можешь быть уверен, что ему хорошо? Мы должны о нем заботиться, он должен быть у своих родителей, тебе это непонятно? – с укором сказала она. – Мы его породили, из моей плоти, равно как и из твоей. Лицо Цви выражало сомнение. Оно читалось в его круглых наивных глазах, в тонких морщинах на лбу. – Ты мне не веришь? – устало спросила она. – Яд, которым брызжет твоя мать, подействовал? Ты считаешь, я была с тобой нечестна? Он шаркал ногами по половицам. Опустил взгляд. – Я уже не знаю, что думать, – сказал Цви. – Я только знаю, что ребенок не был евреем, поскольку его мать не еврейка. И от меня он или нет, роли не играет. Он не был частью нашего сообщества. Скудный огонь в Тамар резко угас. – Ваше сообщество, – прошипела она, – оно для тебя всё, я права? Перед ним отступают кровные узы между отцом и сыном, любовь между мужчиной и женщиной. И человечность. – Она медленно покачала головой. Котел пронзительно зашипел и завопил, как живой, Тамар быстро сняла его с огня и налила кипящей воды в чайник. – Этого я не могу изменить. Только бы… – Она запнулась. – Что? – Цви взглянул на нее – виновато, беспомощно. Он не будет бороться, Тамар это прекрасно знала. Но он был ее мужем, которого она хотела бы уважать и почитать, если бы обстоятельства сложились по-другому. – Только бы я нашла тогда в себе силы и мужество уйти с ребенком, пока он был еще в моем животе. – Тамар перешла на шепот: – Я хотела это сделать! Но потом нахлынули стыд и страх. И стало уже поздно. Вы оказались быстрее моего инстинкта, вы меня обошли. Но я уйду, очень скоро, поверь мне. – Ты там на улице одна не выживешь, – в страхе промолвил Цви. – Скоро наступит зима, куда ты подашься? Тамар пожала плечами: – Кто-нибудь мне поможет. Если бы я тогда рискнула, если бы я только попросила о помощи, мне бы удалось справиться. Сейчас бы все было по-другому. А теперь уже поздно! Собственные слова испугали Тамар. Она опять, как и при пробуждении, ощутила, как ее накрывают с головой темные волны холодного моря. И ее тянет ко дну. – Лучше оставить все как есть, – сказал Цви, и было слышно по его интонации, что он старается верить собственным словам. – Мои родители успокоятся, как только все снова пойдет своим чередом. – Ты знаешь, что это неправда. Твоя мать и дальше не захочет признавать нашу связь, даже если твой отец ничего не имеет против меня. Что будет, если я опять забеременею, Цви? Тогда для младенца найдут такое же решение? Он снова завозил ногами по истертым половицам: – К тому времени все может измениться. Ты лишь должна образумиться, стать одной из нас, тогда мы сможем иметь детей. Сколько захочешь, Тамар. Она безрадостно засмеялась: – Какой же ты дурак, Цви. Теперь-то я точно не сдамся, понимаешь? И единственный ребенок, которого я хочу, этот – которого вы просто отдали. И если ко мне когда-нибудь вернется здравый рассудок и я выберусь из этого невыносимого тумана во мне и вокруг меня, я начну его искать. Словно растратив всю свою энергию на эти последние фразы, Тамара мгновенно так обессилела, что не удержала пустой котел. С глухим звуком он упал на пол. Не нагибаясь за ним и не говоря больше ни слова, Тамар прошла мимо мужа в каморку, сняла шаль, упала на неубранную постель, завернулась в одеяло и закрыла глаза. Ей хотелось только одного – спать. Чтобы снились белые и золотистые крыши Смирны, рука матери, гладящая ее по лицу. Спать и никогда больше не просыпаться.