Всю ночь шёл снег. Он валил крупными хлопьями, засыпая протоптанные тропинки и раскатанные ледяные дорожки, школьное крыльцо и лыжню на стадионе. Рита брела в школу в утреннем сизом полумраке, и снег забивался ей в низкие ботинки, в карманы куртки, оседал в распущенных волосах. Она вышла из дома на час раньше обычного, а проснулась и вовсе в половине шестого, и ей казалось, что на самом деле она еще спит. В животе было нехорошо, во рту засел неприятный привкус. Сумка с учебниками была неподъемно тяжелой. По рельсам, разгоняя сон, прогремел трамвай. Рита зачерпнула рукой горсть свежего снега и несла его, чувствуя, как он тает в руке, до школьного крыльца. В каждой девчонке, обгонявшей ее, ей мерещилась Ленка. До самого звонка Рита стояла у школьной раздевалки, но Ленка так и не появилась. Вместо нее в школу явилась ее мама. Рита издали узнала ее длинную и прямую, как линейка, фигуру, и поторопилась затеряться в толпе. У нее снова заныли и нога, и щека. В этот день к директору вызывали родителей только четырех девочек. Риту Ленка не назвала. БЕЛАЯ ПТИЦА Вот что случилось с Галиной: она залетела. – Пузо к носу! — бурчала мама, в три погибели согнувшись над ванной и бултыхая в тазу пакеты, в которых носила продукты из магазина. – Кто же теперь на такой женится? Мать ее бьется, как рыба об лед… ради дочек любимых… неблагодарных. Говорила же: не пускай девчонок гулять. И ведь вроде эта сидела, как ты, все книжки читала. А девятнадцать лет стукнуло – и понеслась кобыла в щавель. Оля, съежившись, словно бранили ее, чистила картошку, неуклюже и с отвращением скребя ножом бугристые клубни. Занятие было ненавистное: мама непременно скажет, что она слишком толсто срезает кожуру. Кухонный пол был теплым от яркого июльского света и липким там, где Оля утром рассыпала сахар. Она открыла форточку, и теперь по спине ее, по шее, по локтям, по волосам, заколотым золотистым крабом, скользило солнце. Руку на макушку положишь – а там горячо, и так хорошо: лето, и сразу так тоскливо, что гулять не отпускают. Дома противно и безнадежно пахло уборкой – мокрыми половыми тряпками, стиральным порошком, средством для унитаза, царил бардак, стулья вверх ножками лежали на кровати, колбасой был скатан толстый ковер, а все из ящиков Олиного стола было вывернуто на пол, чтобы наверняка не забыла убрать в столе – а то в нем скоро змеи заведутся, будут ползать среди старых тетрадок, записок, сломанных карандашей, высохших фломастеров, заколок, значков, вкладышей «Элен и ребята». Близилось время обеда, в кастрюле закипало мясо для супа, еще рано было спускаться во двор, но Оля беспокойно вглядывалась сквозь листву, не вышел ли уже кто. Вырасту и никогда не буду есть суп, а особенно с луком, думала Оля и слушала дворовые звуки так жадно, всей собой, как будто, вслушавшись, могла бы по-настоящему очутиться там. Ей мерещилось, что все уже, кроме нее, собрались на их обычном месте, в театре, а никто за ней не пришли, не позвонили по телефону, не покричали под окнами. Пусть ее и выпустят не сразу, только когда уберется и пообедает, но об этом же никто не знает. Стало быть, про нее просто забыли, всем без нее хорошо. Место, где обычно встречались девочки, называлось «летний театр» или «эстрада»: прямо во дворе под дырявым навесом стояла самая настоящая сцена, а перед ней два ряда низких деревянных скамеек. Таких дворов Оля никогда в жизни больше не видела. На ее памяти однажды тетка из детской поликлиники читала там для населения лекцию о паразитах, а еще помнились народные танцы детского ансамбля, но было это настоящим воспоминанием или увиденным в каком-нибудь старом кино, Оля не знала. Все происходило очень давно, когда она была совсем маленькой. Теперь же площадка пребывала в запустении – давно некрашеная, заросшая сорной травой, с гнилыми провалами в сцене, под которую, в три погибели согнувшись, лазили пацаны, со скамейками раскуроченными, подпаленными и сплошь исписанными похабщиной. Театр был местом для встреч удачным, окруженным густыми кустами, отгороженным от остального двора. Несколько скамеек сгорело, когда в прошлом году пацаны разожгли здесь костер, жарили сосиски и бросили в огонь баллончики от дезодорантов. На оставшихся скамейках девочкам нравилось секретничать и сплетничать. Когда они были моложе, то играли здесь в театр: друг перед другом разыгрывали сценки из сериалов. Утром посмотрели – и уже следующим вечером играли. Оля, например, лучше всех изображала Хосе Игнасио, выпячивая губу так, что все покатывались со смеху, а Наде удавались фразы наподобие «Ты разбил мое сердце!» Мама, вытирая мокрые руки о халат, вышла на кухню, сняла пену с бульона, попутно глянула в окно и сказала: – Вот и она. Расселась. Будто так и надо. На скамейке у подъезда сидела Галина, сутуло обнимая свою сумку. На голове ее была какая-то дурацкая пацанская бейсболка, чтобы не напекло. У ног валялась черная бульдожка Марта, сморенная жарой, и тяжело дышала всем щенячьим, но уже неуклюжим телом. Оля не могла себя заставить отойти от окна: на Галину хотелось смотреть и смотреть. Хотя – если не знать – выглядела она обыкновенно. Только вот была уставшей и такой бледной, словно с начала лета еще ни разу не ходила на речку. После обеда во дворе никого не оказалось. Оля побродила по округе, без особого удовольствия покачалась на качелях, поболталась на турнике, покричала Надю, но из окна выглянула Надина бабушка и мотнула головой: нету ее, не ори. Увидев Олю, со своими куклами выбежала соседка Аня годом младше. Почему-то она считала Олю своей подругой. Оля кукол уже забросила, но обижать Аню не хотелось, и они недолго поиграли в беседке в Анину любимую игру, которую прошлым летом придумала Оля: про Барби, ее Кена и еще одну старую замученную куклу Лауру, она была будто бы служанка в богатом доме. Кен со служанкой под управлением Ани пряталась под лавкой, целовались, раздевались, ложились друг на друга и снова целовались с идиотскими улыбками на пластиковых лицах, Барби находила их и, рыдая, убегала в кусты сирени, где находил ее Кен, тыкался губами в барбины щеки и губы, и наступало примирение и семейное счастье. Вскоре крестная подарит Ане диво невиданное – беременную Барби, но мать Ани выбросит ее на помойку как несусветную гадость, а сама продаст квартиру и вместе с детьми уедет жить в далекую общину в лесах, чтобы участвовать в строительстве прекрасного нового мира. Впадать в детство, играя в куклы, было стыдно, подруги бы за это Олю засмеяли. Она надеялась, что ее никто не видит, но ошибалась. Оказывается, все торчали на Варином балконе. – Иди к нам! – крикнула ей Варя, и Оля бросилась в соседний подъезд, немедленно забыв про Аню. Варин балкон был обычным местом светских встреч в дождливую погоду или когда Вариных родителей не было дома, а гулять никому не хотелось. Варя на правах хозяйки сидела в старом, молью покусанном кресле, забравшись в него с ногами, а Надя с Олей теснились на порожке. В детстве Варя и Надя пускали в полет самолетики, водяные бомбочки и огрызки кислых ранеток, кидались яйцами в прохожих, а однажды вылили пузырек зеленки на необъятные панталоны вредной бабки из квартиры снизу, раскинутые аж на двух бельевых веревках. Оля хотела дружить с Варей, а та, кажется, не очень. Варя чаще ходила гулять только с Надей, и они случайно забывали позвать Олю. Если же они гуляли втроем, то все могли непонятно почему так посмотреть на Олю, что та заливалась краской, хотя она, кажется, не делала ничего стыдного или забавного. И смеялись Варя с Надей выразительно, будто между собой. Даже если Оля шла рядом с ними и тоже смеялась, но – они были вдвоем, а Оля с ними. Не иначе как на прошлой неделе Варя и Надя тайком съели напополам подаренный Варе «сникерс», хотя каждую шоколадку они договорились делить на три части. А недавно отец привез Наде бананы и киви, но Олю снова обошли стороной. У Вари с Надей даже фенечки были одинаковые. Фенечки плела Варя, из бисера. Получалось очень красиво, Варя не зря ходила в кружок «Маленькая принцесса», где девочек учили всему подряд, от дефиле до макраме. Оля мечтала о большом наборе косметики — двухэтажном глянцевом футляре с мелкими квадратами теней Ruby Rose. Такой был в соседнем магазине, стоил очень дорого, и девочки ходили на него просто посмотреть, стесняясь под высокомерным взглядом продавщицы. В наборе было тридцать разных цветов блестящих теней: пересчитывали не раз. Оля надеялась, что этот набор подарят ей на день рождения. Тогда она накрасит глаза, как нарисовано в журнале, и под руку с Варей пойдет гулять по набережной, и с Олей будут знакомиться, а с Варей – никто. Потому что Варя не очень-то красивая на самом деле, просто она приподнимает челку, брызгая на расческу сахарным раствором, и еще умеет стрелять глазами и так встряхивать волосами, как девушки из рекламы шампуня. Оля тоже пыталась – получалось глупо: только волосы по лицу неприятно хлещут. Кстати, в центре был магазин «Европа Де Люкс», куда и вовсе заходить было страшно. Там очень приятно пахло духами и продавалась такая косметика, на которую даже дышать нельзя было. Косметику от посторонних глаз оберегали поджарые стройные дамы, при одном только взгляде на которых до тебя доходило, что ты не просто никто, а и вовсе ничто. В магазин заходили только большой компанией, вдыхали флер духов, смешанный с особым воздухом магазина не для всех, и спешили на улицу, пока не прогнали продавцы. Выгнать они, между прочим, могли не только девчонок: однажды на порог не пустили Надину маму, одетую в дачную куртку. Сегодня настал Варин звездный час: беременная Галина была ее старшей сестрой. – Мама сказала: дура, пропустила срок, – увлеченно рассказывала Варя, изображая в лицах всех героев этой сцены. – Как она узнала? – Галя сама рассказала. Я тогда с вами гуляла, зашла воды попить, а тут крик такой, я еще в подъезде, с первого этажа услышала. «Потаскуха, собирай манатки!» Я даже испугалась. Мама редко когда так кричит, не своим голосом – только если ее кто-нибудь совсем доведет. – А в обморок Галя падала? – с любопытством спросила Оля. По вечерам все семьи смотрели увлекательный сериал про любовь, героини которого одна за другой теряли сознание, что говорило или о беременности, или о тонкой душевной организации. Оля весной тайком училась падать в обморок, тренируясь над кроватью: ей ужасно хотелось сделать лишиться чувств перед одним мальчиком из восьмого класса, имени его она пока не знала, но представляла себе: она такая – ах! и на пол. Он возьмет ее на руки, прижмет к себе и поймет, что без Оли ему не жить. – Не знаю. Кажется, еще не падала. Но ее одно время тошнило каждое утро, вот! Прямо по-настоящему, в туалете. – А парень ее что, на ней не женится? Он знает? – спросила Надя. – Что ты такое говоришь? Конечно, женится, скоро свадьба будет! Родители его вчера приходили к нам знакомиться. Такие стремные конфеты принесли – вишня в коньяке! – Фуу! – хором протянули девочки. – Хотите попробовать? – Да! Варя притащила коробку с конфетами и продолжила: – Его зовут Сережа. Они с Галей в одной группе учатся. Осенью вместе ездили на картошку, там все и началось. Он ее до дома каждый день провожал, помните, я вам рассказывала, что Галька с мальчиком дружит. Я один раз сама видела, как они в подъезде целовались. Представляете, я мимо них прошла, а они меня даже не заметили. Потому что с закрытыми глазами целовались. – Я читала, что когда с закрытыми глазами целуются, значит, любят, – заметила Оля. Надя спросила: – Тогда чего твоя мама такая злая? Любовь же, здорово, радоваться надо! – Ну а хорошего-то что? – по-взрослому сказала Варя. – Рано еще. И Сережа простой такой. Ну, обыкновенный, понимаете? Разве нормальный парень будет учиться на филфаке, кем он потом работать пойдет – учителем в школе? Нет бы Гале посмотреть в сторону юристов или экономистов. Мама об одном ей говорит: ты, с твоей внешностью, с твоими мозгами, могла выйти за олигарха, а теперь всю жизнь проведешь в нищете. «Потаскуха!» – вот как она кричала. Было видно, как нравится Варе повторять это сочное, перезрелое слово. – И вещи ее все из шкафа выкинула, и еще Галю в спину толкала, чтобы собирала шмотье и валила к своему хахалю, а та все за дверь цеплялась. Потом сидели и ревели все, как дуры, честное слово. – А платье-то будет белое? – с надеждой спросила Оля, нагнувшись к Варе. – Будет платье. И банкет тоже будет, говорят, если денег хватит. – В «Мечте»? – Конечно. *** Кафе «Мечта», недавно открытое в пристройке к соседнему дому, за плотными шторами цвета борща скрывало загадочную жизнь. Тут отмечали свадьбы и проводили поминки, а в пятницу и субботу — ночные дискотеки. По вечерам у входа толкались, хохотали, курили и порою дрались длинноногие девушки с начесанными волосами или мужики, похожие на криво сколоченные табуретки, густо пахло смесью разных духов и табаком, часто вызывали милицию. Надя однажды нашла у входа настоящий золотой перстень. Оля на крыльце «Мечты» видела человека, у которого все руки до шеи были покрыты татуировками: он на нее посмотрел, и она чуть было под землю от стыда не провалилась. Когда кафе снимали для свадьбы, то на следующее утро и крыльцо, и дорога у входа были усеяны конфетти, лепестками роз, а если внимательно смотреть под ноги, можно было насобирать монеток себе на мороженое или жвачку. Некоторые свадьбы гуляли громче дискотек. Девочки тогда вились неподалеку от кафе, чтобы увидеть невесту, обсудить ее платье и просто послушать музыку, рвущуюся наружу изо всех щелей. В то время почему-то часто ставили песню «Чужая свадьба», под которую хотелось с упоением плакать и думать о своей несбывшейся любви. Варя, однако, сказала, что Галина странная – хочет просто расписаться и даже платье ей не нужно, хотя вчера всей семьей ездили на рынок и по свадебным салонам. Варя с упоением рассказывала, какие они видели платья – и в розочках, и со шлейфом, и с рукавами-фонариками, и с юбкой такой, как хвост у русалки, а одно платье даже ярко-красное, но Галя уперлась: нет и все. Никто из девчонок не понимал, как такое вообще возможно – не хотеть праздновать собственную свадьбу. Ладно не желать всей мишуры с катанием на машинах через семь мостов, возложением цветов к обелиску на Аллее героев, плясками в ресторане, караваем, похищением невесты и бросанием букета, но отказываться от того момента, когда в свадебном платье подходишь к зеркалу смотришь на себя — принцессу… это просто не укладывалось в голове. О свадьбе мечтали все. Свадьба казалась девочкам триумфом женской красоты, апофеозом любви, самым счастливым днем в жизни каждой. – Если платье купят, я его обязательно примерю потихоньку, – сказала Варя. Повернулся ключ в двери: пришла Галина. Оля и Варя встали и поздоровались, чтобы лишний раз на нее поглазеть. Галина, одетая в сарафан на тонких бретельках, была красная и мокрая от жары. Обычно худенькая, она почти не поправилась, но все равно казалось, что живот ее мягкий, словно тесто. Плечи ее с виду тоже были рыхлыми, сдобными, и даже ладони стали какими-то другими. Волосы, саморучно крашенные в пшеничный, отросли и темнели у корней родным каштановым оттенком. Девочки старались не смотреть на ее живот, но Галина инстинктивно прикрыла его обеими руками, словно кто-то мог ее ударить. Там, внутри Галины, ютилось существо в палец длиной, еще не похожее на ребенка, но все-таки – невероятно – ребенок. «Женщина», – подумала Оля. Галька-гадючка, с которой Варя еще совсем недавно толкалась, дралась и ссорилась из-за косметики, оказалась женщиной.