И Рита, и Надя тоже бабушку сторонятся, остерегаются: та не злая, но им чужая. Для нее есть еще одно слово, сварливое: свекровь. Девочкам приходится общаться с ней с перерывами из-за взрослых ссор, иногда не разговаривая месяцами. Им сложно уяснить, как нужно вести себя с бабушкой, чтобы ненароком не угодить под горячую руку, о чем говорить можно, а какие слова могут стать поводом для большого скандала или затяжного молчания. Кстати, ни в коем случае не следует вслух называть ее бабушкой. Она еще молодая, у нее есть имя и отчество – Тамара Ивановна. А бабушки – это те пожухлые скрюченные старушки, что на лавочках сидят или цветами у остановки торгуют. Тамара Ивановна – и никак иначе. В таких мелочах проявляется уважение к человеку. Бабушка – натура вспыльчивая, быстро загорается, остывает не сразу. Каждому новому занятию она предается неуемно. В последние годы она увлеклась политикой. Ее любимое занятие в свободное время – сидеть перед телевизором и спорить с политиками. Их она зовет Алкаш, Дурак, Хрюша, Рыжая Морда и Наш (все, кроме Нашего, разворовали страну и скоро ответят за это перед народом). Она на них прямо-таки кричит, а когда передача прерывается рекламой, то еще сильнее закипает и продолжает кричать уже на рекламу – это как красная тряпка для быка. В такие минуты к ней лучше не подходить. Из-за политики бабушка часто ругается с мамой, которой это вообще неинтересно, и заканчивается все тем, что мама одна сидит на кухне, прикрывшись книжкой, и потихоньку ладошкой утирает слезы. Когда бабушка в особом ударе, она идет к подъезду (если в городе) или к магазину (на даче) спорить с соседками и перед ними ретиво митингует, размахивая руками, как дирижер. При виде ее соседки стараются улизнуть. Прежнее бабушкино увлечение было куда безобиднее – работа и общественная жизнь на работе, а до этого, в юности – лыжные гонки: выступала за город. Надя не может представить бабушку на лыжне, и ей показались ненастоящими все вымпелы и медали, которые та показывала ей однажды, а особенно выцветшие грамоты. К тому же на грамотах и вовсе была другая, не бабушкина, фамилия. У девочек на даче своя комната, где они ночуют на матрасах, брошенных прямо на пол. Неделю назад они играли в конец света, спасались, как могли, прыгали с кровати на стул и дальше, на стол – с камня на камень, убегая от огненной лавы, заливающей пол – и, разбесившись, разломали старую кровать. Дно проломилось, Надя рухнула прямо в лаву, едва спаслась, схватившись за Ритину руку, ушибла коленку и несколько дней ходила, прихрамывая. Первые два дня спать на матрасах было интересно, как приключение, а потом просто жестко. Матрасы пыльные, как их не выбивай, и утром просыпаешься с сухим вкусом во рту и с недышашим носом. Зато удобно (вместо сна или просто разобидевшись на человечество) воображать себя сироткой, рабыней на плантациях или юной принцессой в изгнании, ожидающей богатого благодетеля. В комнате уютно, как в библиотеке. Прошлым летом из бабушкиной квартиры, в которую удалось наконец достать новую стенку, на дачу привезли три старых этажерки с книгами, журналами, газетами, тетрадями, ксерокопиями в папках на завязках – похоже, бабушка за всю жизнь не смогла выбросить ничего из того, где есть буквы. Мамины школьные прописи и институтские конспекты, тетради с рецептами (записанными от руки и вырезанными из газет), выкройки, перечерченные под копилку, неизвестные рукописи в картонных папках, инструкции от давным-давно погибшей техники – все плотно утрамбовано на полках. Когда удается улизнуть от сельскохозяйственных работ, Надя вынимает стопку книг, сдувает пыль, садится по-турецки рядом со шкафом и шелестит страницами. Много скучного – всякая математика вперемешку с Карлом Марксом, но попадаются и книжки, которые можно читать взахлеб. Например, был такой писатель – Вересаев, он писал о том, как работал врачом, местами страшно, местами противно, но интересно – не оторваться. В некоторых книгах можно найти забытые следы прошлого: из одной выпали три старые тысячерублевые купюры с портретом Ленина, из другой – полароидное фото неизвестных теток за новогодним столом на фоне богатого настенного ковра, и еще одно фото, черно-белое, где бабушка двадцатилетняя, со светлыми кудельками на голове и с задором в глазах, как у героини советского кино, а на оборотной стороне надпись чернилами: «Петру от Тамары для интереса». Почерк очень красивый, как образцы в прописях. Видно, что старалась. Надя так не умеет. Занавесок нет, в окно смотрит летняя ночь. Темнота в комнате синяя, домашняя, нестрашная, но в углах она клубится и чернеет, как будто там таится что-то невидимое днем. Вот, например, в самом дальнем углу стоит узкий шкаф, в котором живет привидение. Так говорила Рита, и Надя уверена, что сочинила, но вот в чем дело: все волшебство, выдуманное Ритой, незаметно превращается в правду. Если в тишине приложить ухо к дверце шкафа, то можно услышать, как там, внутри, кто-то глубоко и сонно дышит. Однажды дверцы шкафа сами отворились, и оттуда у всех на глазах сам собой выпал, разлетевшись по комнате, целый ворох старых простыней и полотенец. Надя несколько дней боялась ночевать в комнате с этим шкафом и ложилась так, чтобы даже нечаянно на него не посмотреть. Над Ритиным матрасом стена разукрашена розовыми наклейками с Барби, Синди и Кеном, а выше висит портрет мужчины, сделанный карандашом на простом альбомном листе: это певец Высоцкий, которого мама очень любит и часто ставит его пластинки: на даче есть проигрыватель. Нарисовала его сама мама в возрасте семнадцати лет. Надя плакала, когда узнала, что на самом деле Высоцкий давно умер, и мама тогда сказала, что когда-нибудь вместе с Надей поедет к нему на Ваганьковское кладбище в Москве. Надя плотнее заворачивается в плед и прячет лицо в подушку: зудит комар. Непонятно, где он летает: кажется, что над самым ухом, совсем рядом, вот он, приземляется ей на висок – Надя шлепает ладонью – комар затихает, но нет – снова поет, как издевается, и Надя с головой заползает под плед. Ей душно, колко и неудобно, она боится уснуть и все пропустить, и тогда она садится на матрасе, подложив подушку под спину, и слушает звуки дома. Рита сопит заложенным носом и дергает во сне ногой, бабушка третий раз за ночь пьет на кухне воду, настенные часы из поеденного жуками дерева, с неживой кукушкой внутри тикают неритмично, как больное сердце, и ежеминутно врут о времени. Где-то в комнате комар, даже и не один, под полом мыши, в шкафу привидение, а снаружи – уже вовсю ночь, и дом обступили чужие тени, они ступают по крыше – или это птицы, или призраки, или ветер? – и заглядывают в окно; скрипя кривыми ставнями, ветер скользит по стеклу и дышит в него, глубоко выдыхая. Не спать, не спать. Ни в коем случае не спать, повторяет себе Надя. Она старается думать о приятном. Мысленно перечисляет все книжки, которые всегда ищет на полках библиотеки (Надя из тех, кто может с прежним удовольствием перечитывать полюбившуюся книгу в двадцатый раз), составляет список стран, куда когда-нибудь обязательно поедет, и список песен, которые она хочет записать на кассету. Она вздрагивает от внезапно нахлынувшего сна, будто поскользнувшись, саму себя ловит за шкирку, быстро-быстро моргает и думает: ночью будет дождь. Это очень плохо. Если пойдет дождь, она может не разглядеть их за тучами. Дожди могут зарядить до самой осени, затопить последние теплые дни, и тогда до слез жалко остатков лета. Каждый август начинается с того, что при первых симптомах непогоды думаешь: неужели в этом году больше не искупаться в речке? Бежишь к реке и бродишь босиком у самого берега, вода кажется теплой, но глубже заходить не надо: Ильин день прошел, Илья написал в речку, окунаются только самые отважные. Все меньше машин приезжает на берег с музыкой и шашлыками, детьми и собаками; на речке остаются одни сутулые неподвижные рыбаки. В августе главная радость – арбузы и дыни на уличных лотках, обожраться бы хоть раз в жизни, но мама не разрешает есть много, в них нитраты. С веселыми полосатыми арбузами стремительно заканчивается лето, за ним идет сентябрь. Заранее надоевшая школа. Лужи. Серые пасмурные утра. Из носа вечно течет. Промозглый ветер, выворачивающий зонт. День за днем, день за днем отрываешь листки календаря на кухне, читаешь за завтраком народные приметы и несмешные анекдоты на обороте каждого из дней, и вот уже бредешь на уроки в темноте, как слепая лошадь, увязая в бурой лиственной слякоти. Ноги до задницы забрызганы грязью. Забудешь дома сменку – дежурные не пропустят в холл: что хочешь, то и делай. Все время хочется спать. Надя на цыпочках подходит к окну: стекло сухое. Дождя пока нет. Показалось из-за мутной синевы. Ветер свистит, в окно бьется, прижмешь ладонь к оконной раме – обдувает руку. Окна давно не мыли (бабушка забывчива и близорука), и потому, если присмотреться, стекло все в мелкую крапинку, как февральский снег. С форточки свисает липкая лента, западня для мошкары, усеянная мертвыми точками. С подоконника смотрят на нее игрушки. Две растрепанные куклы, Анжелика и Марианна. Глаза у обеих голубые, густо подведены шариковой ручкой, веки раскрашены синими фломастерами, чтобы глаза казались больше, а ногти на пухлых пальчиках покрыты настоящим розовым лаком для ногтей. У Марианны криво подстрижены волосы под каре: Рита когда-то мечтала стать парикмахером. Характером они совсем разные: Анжелика – легкомысленная красавица и двоечница, Марианна – отличница и никогда не хулиганит, но все равно они лучшие подруги. За мальчиков: медведь, утенок, одноглазый заяц (второй его глаз оторвался и упал в щель в полу). Надя с ними почти не играет, но каждый раз берет их с собой. Не для того они здесь, чтобы с ними играли, а чтобы они вместе с Надей и Ритой побывали на даче, на речке, в лесу. Раньше был еще Кузя, серый друг, то ли волчонок, то ли пес, весь патлатый, в свалявшейся шерсти, в потасканных шортах, сшитых мамой из лоскутков, с тысячу раз подшитыми ушами и задорными глазами. Надя любила его беспричинно и безмерно, во всех ее играх он был пакостником, лодырем и двоечником, она хотела оставить его себе навсегда и каждую ночь спала с ним под боком, будто с еще одной подушкой. Он так смотрел на нее, словно у них была с Надей одна на двоих тайна. На Риту он никогда так не смотрел, да та и не любила с ним играть: Рита всегда только кукол любила. В прошлом году с Кузей на даче приключилась большая беда. На день все уехали в город, на обратном пути девочки с мамой зашли в магазин и очутились в очереди. В общем, бабушка вернулась первой и обнаружила в доме незваного гостя. На Надиной кровати мертвецки пьяным сном спал худой заросший мужик, на пузе, в крепком объятии зажав бедного забытого, все равно, что мертвого, Кузю. За год история о том, как бабушка кричала во всю ивановскую «Вор, вор!» и как бегом гнала его со двора, размахивая пустым ведром и метко швыряясь в его спину зелеными помидорами и картошкой, превратилась в семейную байку. Наде сказали, что вор утащил Кузю с собой, и она сделала вид, что не слышала разговор взрослых – от Кузи избавилась бабушка. Чесотка или туберкулез, не надо в доме этой грязи. «Сама она чесотка», – думала Надя, заливаясь горючими слезами и крепко сжатым кулаком отталкивая мамину руку. Чтобы выйти во двор, нужно сначала по самому скрипучему полу пройти через маленькую комнату, в которой спит бабушка, затем через кухню, не включая свет, в темный предбанник – все зовут так прихожую, заваленную старой одеждой, непонятно какой утварью, садовым инвентарем и дарами природы, собранными в тазы и ведра. Потом – ногами нашарить первые попавшиеся шлепки, на плечи набросить любую куртку, какая под руку попадется, сбросить с двери цепочку и двумя руками потянуть тугую щеколду. Если бабушка проснется – я в туалет! – и это будет провал, потому что бабушка непременно выйдет на крыльцо вслед за Надей и, накинув пальто на беспомощную ночную сорочку, будет ждать ее возвращения из дощатой кабинки, чтобы перестраховаться и закрыть дверь как следует. Прежде чем выйти из детской, Надя прислушивается. Тишина. Ей кажется, что она не спит уже очень-очень долго, не меньше половины ночи. Наверное, скоро рассветет, всколыхнется во дворе серый туман. Мелькает испуг – все напрасно, все пропустила. Стараясь не дышать, Надя подходит к спящей Рите, опускается на пол рядом с ней и всматривается в часики на Ритиной руке. Рита – у нее, в отличие от Нади, папа был не реже раза в месяц – гордилась недавно подаренными часами больше, чем сережками, никому их в руки не давала и снимала только для купания. Часы электронные, на сиреневом браслете, цифры в темноте едва различимы: оказывается, всего 23.45. Ночь на даче гуще, чем в городе. В прошлый раз – говорила Рита – они прилетали около полуночи. Значит, пора. Надя крадется к двери. Стоит ей повернуться к Рите спиной, как она понимает: Рита тоже не спит, а украдкой смотрит ей вслед. Надя чувствует на спине насмешливый взгляд сестры: под лопатками немедленно начинает чесаться. Наде стыдно, страшно, хочется вернуться и лечь спать, как будто так и собиралась. «Я иду в туалет, – думает Надя, – туда и обратно». «Имею я право в туалет выйти?» – мысленно спорит она с Ритой. «Туда и обратно, – говорит сама себе Надя, – посмотрю на небо и вернусь. Я тоже хочу их увидеть, Рита видела, Антон видел, и я хочу». «Я напишу потом письмо в газету, – продолжает Надя, – обо всем, что видела. Там будет мое имя, и каждый, кто откроет газету, узнает, что это я. И учителя прочитают, и вообще все-все, и даже папа. Еще там будет моя фотография». Все дрожит внутри, как в ночь перед днем рождения. Покалывает в пальцах, мурашки бегут по плечам, в ушах шумит, во рту кисло. Даже если и захочешь – не заснешь до самого утра, пока неожиданно не поймешь, что на самом-то деле спала и уже проснулась. Надя глубоко вдыхает, бесшумно пробегает на цыпочках мимо спящей бабушки, не глядя и не дыша в ее сторону, выскакивает в предбанник, натягивает мамину осеннюю куртку с капюшоном и свои спортивные брюки, босиком шагает в шлепанцы и – наружу. Щеколда поддается ей легко. Дверь почти не скрипит. Ночь сразу обхватывает ноги холодными ладонями. Надя стоит посреди двора, поджав на ногах мокрые окоченевшие пальцы. Она панически боится идти в туалет – на нем висит старый скворечник, в котором вместо птиц устроили гнездо шершни. Бабушка отказывается извести шершней, потому что они живые твари. По крайней мере, до осени. Ее саму пока не трогали, и Наде с мамой тоже повезло, а вот Риту ужалили целых два раза, очень больно, а главное – ни за что: она просто шла мимо. Надя старается в дощатый домик лишний раз не ходить, она терпит, пока совсем не припрет, и тогда, набравшись мужества, стремглав бежит к туалету, с головой укутавшись в длинную куртку. Но когда ее точно никто не видит, Надя не геройствует, а позорно присаживается под кустом смородины. Ночью живые твари спят, скворечник выглядит безобидно, но мало ли что. Сегодня вечером бабушка забыла занести в дом старые матрасы, на которых девочки валяются под березой, когда есть время бездельничать. Трава сырая. Матрасы до ниточки пропитались влажным ночным холодом и запахом болота. Надя присаживается на край полосатого матраса, натянув куртку на попу, и растирает замерзшие ступни. Сложно сдержаться и не отодрать кожу с пузыристых мозолей. От земли пахнет землей, от травы – травой, от ночи – ночью, Надя маленькая и живая, ночь огромная и повсюду. Влажный ветер путает волосы, задувает их на лицо: наверное, завтра все-таки начнутся дожди, небо именно такое темно-взбитое, клочковатое, какое бывает перед дождливым днем. Надя обхватывает себя за плечи, замирает, запрокинув голову, и вслушивается в ночную тишину, которая на самом деле не тишина, а шепот тысяч голосов. От каждого листочка, от каждой травинки – свой шепот. Наде слышится, что по соседнему участку, вдоль забора, кто-то ходит. Там живет человек, которого боятся и Надя, и Рита. Он старик, у него большая квадратная голова, как у ротвейлера, белесые глаза и тело, наглухо запрятанное в нескольких слоях одежды не по размеру. Кажется, будто чужую голову приставили к ветхому, непонятно почему живому телу. Он всегда в куртке, даже в самую жару. Он горбится и ходит, загребая ногами. По вечерам он странно гудит с закрытым ртом, бабушка говорит, он так поет, и еще она говорит – он нормальный, только старый. Девочки не верят ей: такой, как он, просто не может быть нормальным, вот бабушка – старая, но совсем другая. Еще в прошлом году Рита по секрету рассказала Наде историю соседа, которую она подслушала у других соседей. Давным-давно он вместе с молодой женой выступал в цирке: был фокусником. Иллюзионистом, говорила Рита. Жена ассистировала ему – ей приходилось быть той, которую ежедневно распиливают надвое и заставляют исчезать в черном ящике. Наверное, она очень его любила, раз изо дня в день решалась на такое. И вот однажды…. «Нет, я не буду сегодня рассказывать, я передумала!» «Ну Рита! Я отдам тебе мою трубочку с кремом». И вот однажды… посреди представления с его женой случилось несчастье. «По правде распилил!» — «Нет, она просто пропала». Фокус был такой: девушка заходила в ящик и исчезала, артист показывал публике опустевший ящик, а затем – чудо – под барабанную дробь девушка оказывалась на трапеции под куполом цирка. И… однажды фокус не удался, жена пропала, на глазах у сотен зрителей растворилась в волшебных флюидах, ящик был пуст, но на трапеции никого не оказалось. Никто с тех пор не знает, где она и что с ней. Фокусника судили и оправдали, потому что ничего не смогли доказать. Надя не знает, что из этого правда, но смотреть на соседа ей жутко, и он, словно чувствуя, всегда оборачивается на ее взгляд и непонятно на нее молчит. Однажды, играя в бадминтон, девочки забросили волан в кусты на соседском участке так далеко, что палкой не дотянуться. Волан был последний, больше играть было нечем, но никто не осмелился ни лезть через забор в злые малиново-крапивные заросли, ни – тем более – идти к соседу и просить его о помощи. Скоро. Скоро они прилетят, думает Надя. Рита и Антон, любимый двоюродный брат, в ночь с субботы на воскресенье засиделись во дворе, а утром рассказали Наде, что видели НЛО. Рита та еще фантазерка, но Антон никогда не врет, он отличник и серьезный человек, будущий большой начальник или депутат Государственной Думы. Рита с Антоном наперебой рассказывали, как прямо над огородом возник сияющий шар размером с баскетбольный мяч, как он остановился вон там, над грядкой с кабачками, повисел минут пять и исчез, будто и не было его никогда. Как назло, у Антона не было с собой фотоаппарата, сокрушался он и снова, и снова говорил о том, какой свет исходил от шара – даже сравнить ни с чем нельзя, не бывает такого света на Земле, и о том, что надо обязательно караулить снова: а вдруг приземлится? Но страшно: снизу не понять, какого размера шар, может быть, он больше дома! Может быть, он приземлится и раздавит половину садов? «Почему, почему вы не позвали меня?» – кричала обиженная Надя. Антон ответил: «Да мы же ни с места сдвинуться, ни кричать не могли. Меня вот заморозило как будто. До сих пор ног ниже коленок почти не чувствую». «А как же ты ходишь?» «По памяти, наверное», – он сделал шаг и упал, как подкошенный, на траву. Рассказы Риты и Антона были похожи на истории, привезенные из лагеря дворовой подругой Варей: все в лагере знали, что неподалеку, над озером, по ночам вспыхивает неземной свет и виден парящий в небе золотистый шар. Он словно и не висит, и не летит, а существует в воздухе, говорила Варя, которая шар сама не видела, потому что ночью идти к озеру забоялась. Рассказывали, что вскоре после того, как появляется шар, в округе происходят всякие странные вещи, например, посреди обычного летнего дождика по округе рассыпается крупный град, или во всем лагере пропадает свет, или в радиорубке посреди ночи сама собой включается пластинка с бодрой песней (хотя внутри никого нет). Или вот однажды дети, которые в тихий час сбежали к озеру, до самой ночи плутали в лесу, потому что всем известная, не одним поколением пионеров протоптанная тропинка вдруг пропала. Вышли они к деревне совсем в другой стороне от лагеря. А один мальчик вообще из лагеря исчез. Вроде бы он заболел коклюшем и его родители увезли в город, но наверняка это сказали просто, чтобы никто не боялся. Вдруг они вернутся сегодня? А вдруг именно она, Надя, станет первым человеком, который увидит пришельцев? Наверное, они похожи на людей, только очень высокие, прозрачные и с легким свечением по краям. У них большие голубые глаза, думает Надя, и крылья есть, обязательно должны быть крылья, но едва заметные, не как у птиц или насекомых. Наверное, они умеют читать мысли и заглядывать в будущее. Наверное, у них есть лекарства от всех болезней. А вдруг они и мертвых воскрешают? Мне бы хоть краем глаза посмотреть, думает Надя. Даже на секундочку. Хотя бы шар, хотя бы след от шара в небе. Чтобы больше не хвасталась Рита. Чтобы не считала она себя особенной. Надя ложится на сырой матрас, на спину, руки за головой, и смотрит вверх. Звезд не видно; небо фиолетовое, густое, как чифирь. Облака рваные, плывут пунктиром. Все вокруг шепчет, шелестит, шуршит. Тихо, прохладно и очень нежно. Хочется, чтобы никогда не заканчивалось лето. Надя привыкла к холоду. Ей так хорошо, словно ее качают невидимые руки. Она вглядывается в небо, замирает и ждет, и ждет, всем телом вытягиваясь в струну нетерпения. Ей щекотно в животе и кажется, что совсем скоро с ней должно случиться что-нибудь совершенно невероятное, и, разумеется, вся ее жизнь будет необычной, не такой, как у всех. Надя не спит. Надя ждет. – Я здесь! – шепчет Надя в августовское ночное небо. – Где вы? Смотрите, я здесь! ТЮТЮХА – Давай-давай! Крути педали! Ну крути же ты педали! Тяжело дыша, отец трусцой бежал рядом с велосипедом, придерживая его одновременно за багажник и за руль. Оля, вцепившись в руль мокрыми липкими ладонями, обмирала от страха. Она впервые сидела на таком высоком велосипеде, и было ей неудобно и неестественно. Болели плечи, лопатки, ладони. Каким-то странным, ненастоящим способом двигались ноги. Страшнее всего было на поворотах: если бы отец отпустил один только руль или один только багажник, Оля точно бы плашмя упала на землю вместе с велосипедом, не разжимая рук. Как сидела, так бы и упала, будто кукла. Оля закрыла глаза и снова их открыла: ехать зажмурившись оказалось куда страшнее, чем смотреть на дорогу перед собой, хотя там то камень, то лужа, то участок разбитого асфальта, а то и вообще – голуби. Они двигались по липовой аллее. Парк звенел голосами, тарахтел далекой газонокосилкой. Птичий щебет наполнял небо. После ночного дождя трава была мокрой, с деревьев сыпались капли, велосипед оставлял за собой мокрый змеистый след. Влажный чайный запах липы прилип к нёбу и щекотал ноздри. – Ты расслабься, – сказал отец. Оля крепче вцепилась в руль и сжала зубы. Все в ней, даже брови, даже пальцы на ногах, было напряжено, как тугая пружина. Левая нога соскользнула с педали; крутанувшись, свободная педаль в очередной раз ударила под коленкой. – Остановись, хватит! – взмолилась Оля. – Перестань, все, все! У меня уже руки болят! – Ну, хорошо. Если тебе так сильно надо, давай передохнем. В голосе отца ей послышались нетерпение и раздражение. Будто она снова не могла сделать то, что с рождения умеют все нормальные люди. Оля отвела велосипед с дороги и прислонила к дереву. Она начинала ненавидеть эту никчемную, неудобную, непослушную железяку. С чего родители решили, что она хочет на день рождения велосипед? Она никогда и не заикалась о нем. Она хотела дом для Барби, машину для Барби, Кена для Барби, джинсовую юбку, хомяка, сережки кольцами, как у Риты, лак с блестками и много новых книжек. Велосипед стоил дорого, слишком дорого для подарка, и поэтому Оля безуспешно пробовала радоваться чужой, возможно, так и несбывшейся мечте.