– Я не хочу больше, давай лучше завтра, – попросила Оля. – Я устала, я не понимаю уже ничего. Ни руки, ни ноги не слушаются. – Если завтра, то это без меня. У тебя уже почти получается! Давай я тебя подтолкну, а ты сразу начинай быстро крутить педали. – Я упаду тогда сразу! – Не упадешь! Когда быстро едешь, велосипед сам удерживает равновесие. Главное – не бояться и ехать как можно быстрее. Тогда гораздо легче. Понимаешь? Села – и поехала, поехала, поехала. И все! Считай научилась. Это тебе не высшая математика. Видишь, люди катаются? Дети, даже младше тебя, и не боятся. И с тобой ничего не случится. – Но я упаду! – повторила Оля. – Упадешь – встанешь, – как-то слишком равнодушно ответил отец. Все поначалу падают, когда учатся кататься. Ничего страшного. А как же ты еще хочешь научиться? – Может быть, я и не хочу! – Ты же всегда мечтала о велосипеде! – Нет! – выпалила Оля. – Вот уж о чем я точно никогда не мечтала! – Тогда идем домой! «Идем!» – хотела сказать Оля. Вместо этого она встряхнула ладони, на которых остались красные следы от руля, туже затянула шнурки на кедах и, поплевав на руки, стерла с ног грязные отметины педалей. Во рту пересохло. Хотелось газировки, холодной, без сиропа, и невдалеке как раз стоял автомат, но просить у отца монетку было не время. – Давай я сейчас сама попробую, без тебя, – попросила она. – Да пожалуйста. – Только ты на меня не смотри. – Не буду. – Я хочу, как вначале, просто ногами толкаться. – Давай хоть как-нибудь. Хочешь толкаться – толкайся. Хоть что-то уже делай. Не будь как тютюха!– он снова вспомнил старое семейное ругательство корнями из детства некоего толстого и неуклюжего мальчика, любимый упрек деда, выплевываемый им со стыдом и презрением. Оля боялась, что обидное, но домашнее слово узнают во дворе – это была бы катастрофа. Отец отошел в сторону и коснулся ладонью липкой спинки скамейки. Трава вокруг скамьи была усеяна оранжевыми каплями. Прислонившись к дереву, отец отвернулся от Оли и достал из кармана ветровки свернутый трубочкой исторический журнал «Родина». Оля, не оглядываясь на него, вытащила велосипед на середину дорожки и села на край седла, одну ногу поставив на педаль, второй касаясь асфальта. Оттолкнулась – полметра проехала, остановилась. Еще раз оттолкнулась – проехала еще метр. Так не было страшно. Оля пробовала крутить педали двумя ногами и завалилась на бок, едва успев выставить ногу. Когда нужно было повернуть, Оля притормаживала ногами, слезала с велосипеда и вручную переставляла его в нужном направлении. Она чувствовала на себе отцовский взгляд, и оттого, видимо, получалось еще хуже, чем в самом начале. – Ты педали-то крути! – услышала она крик. – Обе ноги на педали и рули! – Я не могу рулить, он куда хочет, туда и едет! – Так ты руль крепче держи! – Я не могу крепче! – Ты хочешь научиться или нет? – Я же сказала: не смотри на меня! Я же тебя попросила по-человечески! На них стали оглядываться. – Я лучше сама буду учиться! Как мне удобно, так и буду! Ты только хуже все делаешь! Мне же привыкнуть надо, а ты все – рули, крути! Отстань от меня уже! Я одна хочу! Наконец Оля отъехала достаточно далеко, чтобы ругаться с отцом в полный голос. Она докатила велосипед до мелкой речки на краю парка, прислонила его к парапету и уселась рядом. «Дурак», – тихо сказала Оля и, распробовав, повторила громче, отвернувшись к реке. Она больно ущипнула себя за руку, потому что слезы застилали глаза. Она не могла отвлечься от стыда за то, что такая вот уродилась. Плакса, кулема, тютюха и вообще. «Если ты думаешь, что я тебя люблю, то ты ошибаешься», – добавила она без злости, чтобы послушать, как звучат такие слова. «Ты всегда делаешь так, чтобы мне было хуже. Молчишь? Вот и молчи. Все равно сказать тебе нечего. Я же изо всех сил, а ты…. Я же не могу так сразу». С реки дул ветер; во рту было горько. Вокруг ходили люди и голуби. Из-за деревьев виднелся списанный самолет Антошка, вдалеке со скрипом раскачивались качели-лодки. Оля вскарабкалась на велосипед и, осторожно толкаясь ногами, поехала обратно к отцу. Она хотела, чтобы он посмотрел, как она старается, и наконец-то похвалил ее. Отец, погруженный в чтение, стоял там же, где Оля оставила его. – Смотри! – закричала Оля издалека. – Папа, смотри! У меня уже получается! Она поставила ноги на асфальт и, несколько раз оттолкнувшись, поймала педали и смогла доехать почти до отца. Он аккуратно скрутил журнал в трубочку и только тогда посмотрел на нее. – Отлично, – кивнул отец. – Ты видел? – Да. – Ты видел, видел? Правда видел? Ты же читал, ты на меня не смотрел! – Да видел я, как ты толкаешься ногами. Елозишь кое-как. Смелее надо быть, я же говорил. Чем ты быстрее крутишь педали, тем проще тебе ехать. Знаешь, как меня брат учил кататься? Мне куда меньше было, чем тебе. Поднялись мы с ним, значит, на гору. Ну это мы ее называли горой, на самом деле такой пригорок с пологим склоном, зимой там на санках катались. Я сел на велосипед, Леха говорит: «Держись только крепче». – Страшно было? – Разогнал он меня и как отпустит…. Я полетел, будто стрела из лука, – отец улыбался. – Сперва на велосипеде, потом кубарем вниз, вместе с велосипедом, до последнего за руль цеплялся. Все себе отбил, все было в синяках. Но знаешь, а ведь Леха сильней, чем я, перетрусил. Думал, я мертвый. Я тоже не сразу понял, что я не мертвый, но я специально лежал с закрытыми глазами, не двигаясь, старался не дышать, чтобы ему стало стыдно, пока он не заревел. А на следующий день я уже один пришел на пригорок и съезжал с него, пока не научился. Если понять, как сохранить равновесие, то велосипед держит тебя сам, я же тебе говорю: надо просто как следует разогнаться. Оля слушала, опустив голову. – А еще, – увлекся отец, – всех нас примерно так же учили плавать. Такая была традиция: отплыть на лодке на глубину и столкнуть пацана в воду. Я, помнится, заранее подозревал, чем все закончится, и цеплялся, сопротивлялся. Дядька сказал, вел себя как баба. В общем, меня вытащили, как ты видишь, откачали, но я до сих пор не люблю плавать и к лодкам отношусь довольно-таки настороженно. – Я пойду еще потренируюсь, – сказала Оля, подняв велосипед. Ее обида еще не прошла, она не хотела смотреть на отца, но продолжала ждать его похвалы. – Ты так можешь очень долго тренироваться. Садись давай, я тебя разгоню. – А потом отпустишь? – Не отпущу. Оля не поверила: – А я знаю, что отпустишь. Не надо меня разгонять, я сама. – Да не бойся ты. Соберись. Сама себе скажи: я не боюсь, я могу, я не трусиха, я не тютюха! «Сам ты тютюха», – сказала Оля, отъехав на несколько метров от него. Она снова ехала к реке, отталкивалась и старалась проехать как можно дальше. Тело начинало привыкать к велосипеду, и Оле казалось, что совсем скоро она все-таки сможет научиться. Время близилось к полудню, день, начавшийся дождевой прохладой, разогрелся, разгулялся. Плечи, с утра озябшие, сейчас будто обнимало теплыми ладонями. Оле хотелось забраться на опору моста, усесться в гулкой тени и сидеть там одной, пока не пройдет обида, слушая, как над головой проезжают машины. Она доехала до моста. Здесь дорога была ровнее, людей меньше, и ехать оказалось проще. Оля уже могла проехать дольше, не тормозя ногой от страха. Она уехала далеко от отца, так что он не мог ее видеть, но ей по-прежнему казалось, что он бежит за ее спиной и кричит: – Давай-давай! Крути педали! Держи руль крепче! Оля усерднее крутила педали, крепче вцеплялась в руль и снова крутила педали, но отец не отставал. – Трусиха! – Тютюха! – В кого ты такая? Чем скорее она ехала, тем быстрее он бежал за ней. И кричал тем громче, чем Оля пробовала заглушить в себе его голос, твердя слова всех подряд песен, пришедших ей в голову. Сердце стучало в ушах, спина была мокрой, теплый ветер дышал в лицо. Ехать быстро оказалось еще страшнее: теперь не Оля ехала на велосипеде, а велосипед вез ее, как ему вздумается. Олю просто несло на нем вперед, и, сказать по правде, это было здорово. Оля наехала на камень, не удержавшись, перелетела через руль, спиной упала на траву и, кажется, не сразу вспомнила, как дышать. Ничего не болело, но тело было будто тряпичным, причем сшитым из отдельных лоскутов, и если резко встать – оно начало бы расползаться на лохмотья. Оля по очереди вспоминала про каждую свою руку и ногу и осторожно шевелила ими, опасаясь вспышки боли. – Расшиблась? Или ничего? – спросил кто-то. – Ничего, – ответила Оля, приподнялась на локтях и, подтянув ноги, села по-турецки. Чудилось, будто солнце не на своем месте, и вообще все виделось, как через тонкую пленку. Велосипед тоскливо валялся на дорожке, грязный, целый и бесполезный. Оля подумала, что никогда больше на него не сядет. Ни к чему ей это. Жила без велосипеда прекрасно – и пусть так будет дальше. Все равно ее никогда не отпустят кататься дальше парка у дома. Оля с опаской подняла велосипед и медленно повела его назад, по пути высматривая отца. Где он отстал, в какой момент перестал бежать за ней, она не знала, и не могла понять, хочет ли она, чтобы он пожалел ее, или лучше не надо. Мама бы стала ее ругать, отец, скорее, начал бы ее дразнить. Ветер утих, солнце припекало все сильнее, плавило асфальт, нагревало макушку до головной боли, гнало домой. Над рекой, обдатой жарой, стоял душный запах грязи, темные водоросли льнули к берегу. На низкое раскаленное небо было больно смотреть. Когда Оля добралась до дерева, у которого оставила читающего отца, его там уже не было, но журнал «Родина» распростерто и молча лежал на краю выкрашенной скамейки. Оля заозиралась, завертелась волчком. Вместо прохожих Оля видела только их горячие тени на асфальте. Голова разболелась так, что не разобрать было, где люди, а где их тени, но ни одна из теней не была похожа на отца. Все вокруг увеличилось, расширилось, стало еще невнятнее. Словно Оле было снова – и навсегда – четыре года, и она потерялась – навсегда – в огромном и незнакомом парке среди страшных людских теней.