«Крымская (Восточная) война 1853–1856 гг. Война России с коалицией стран в составе Англии, Франции, Турции и Сардинии. Предлогом для начала войны стал спор католиков и православных за обладание Святыми местами: городами Иерусалим и Вифлеем, находившимися тогда на территории мусульманской Турции… Военные действия проходили одновременно на Дунае, Кавказе, в Крыму. Флоты воюющих держав сражались на Черном, Балтийском, Белом, Баренцевом морях, на Тихом океане… Война стала тяжелым испытанием для всех ее участников. Еще в конце 1854 года были начаты переговоры в Вене. Союзники потребовали от России одобрения четырех пунктов: ей запрещалось держать военный флот и военно-морские базы на Черном море, она должна была отказаться от протектората над Молдавией и Валахией, оставить свои притязания на покровительство православным подданным Турции, отказаться от свободного плавания по Дунаю. Несмотря на давление Австрии, с декабря 1854 года объявившей о союзе с Англией и Францией, Россия объявила требования неприемлемыми и в начале 1855 года прервала переговоры… С конца 1855 года переговоры в Вене возобновились. Под угрозой вступления в войну Австрии и Швеции и в связи с общей обстановкой Россия вынуждена была пойти на уступки. 18 марта 1856 года был подписан Парижский мирный договор. Чем хороши энциклопедии для будущего студента? Своей краткостью. Если нужно студенту подготовиться к сдаче вступительного экзамена по истории, то бери тогда толстую книжищу, выписывай нужное, запасайся шпорами и… Однако если вы уже давно не студент, а взрослый зрелый дяденька, то одной энциклопедией не обойтись. Копнуть поглубже при подготовке тематической газетной статьи «165-летие Крымской войны» для рубрики «Страницы истории» может помочь очень кстати нагрянувший в гости через скайп Гришка Попов. Этот сразу в саму суть зрит: «– …С чего началась Крымская? Извольте. Предыстория. Первого июня тысяча восемьсот сорок четвертого года. Лондон. Император Всероссийский Николай Первый пребывает там с визитом, и вот уже тогдашний британский премьер Роберт Пиль в беседе с ним тет-а-тет слышит следующее: «Турция умирает. Она должна умереть, и она умрет. Это будет моментом критическим. Я предвижу, что мне придется заставить маршировать мои армии». Пиль в смятении, Пиль просит Николая отойти подальше от окон, ведь на улице могут услышать посторонние. Николай от окон, конечно, отошел, но вот от своих слов ни на йоту не отступил: «Если оттоманский престол падет не по собственной вине, я никогда не допущу, чтобы Константинополь оказался в руках Британии или Франции». Что это? Вызов британскому империализму? Вполне. Премьер и император жмут друг другу руки, договариваются, что в случае распада Турции Британия и Россия совместно обсудят ее раздел, но документы и прочие сопутствующие бумаги не подписаны. Государь верил в джентльменское соглашение. И напрасно. Едва отплыл он из Лондона, а бритые уже шхуну с несколькими пудами пороха на борту приготовили – подарок на Кавказ для немирных горцев. А меж тем в воздухе витает, витает, витает вечное наше стремление завладеть Проливами и навсегда решить пресловутый восточный вопрос. – Зачем они нам вообще были нужны? – Тут кроме мнения Николая о предстоящей и скорейшей кончине «больного человека Европы»[60] добавилось еще две причины. Для начала экономика. К тридцатым годам девятнадцатого века мы вывозили через Балтику и Белое море почти два миллиона четвертей зерна, а через Азовское и Черное моря всего восемьсот шестьдесят восемь тысяч четвертей. Это примерно тридцать процентов от всего экспорта. Двадцать лет прошло с той поры, и цифры поменялись кардинально. Только с пятьдесят первого по пятьдесят третий годы наш экспорт зерна через Черное море приблизился к отметке почти в пять миллионов – это шестьдесят четыре с половиной процентов всего российского экспорта. Сам понимаешь, какую важность при такой торговой специфике для нас приобретают Проливы. Ну и кроме всего мною вышесказанного прибавь военную выгоду. Допустим, Черное море полностью станет нашим внутренним по типу Каспийского. Как и Проливы. Об этом, кстати, еще в ноябре сорок девятого Николаю писал и сын Константин…»[61] Дальше Гришка вскочил и, порывшись в своих бумагах, извлек три листа с печатным текстом. Даже сейчас помню отдельные абзацы: «В случае войны с Оттоманскою Портою есть средство окончить кампанию в кратчайшее время с меньшим кровопролитием, это есть атака и взятие Константинополя с моря. Это предприятие опасное, трудное, но которое при наших средствах не должно и не может не удастся. Можно при этом потерять корабля три-четыре, много крови прольется в короткое время, но все-таки не столько, как в сухопутной двухлетней или даже годовой кампании, в которой войско более страдает от трудностей пути, лихорадок и чумы, чем от самого неприятеля… Передовым предполагаю поставить один из ста пушечных кораблей, потому что они более других могут вынести, и при том их залпы действительны и облегчат работу остальным. Пароходы должны держаться так, чтобы всегда быть готовыми подать помощь обитому кораблю… С ранним утром флот отправится под всеми возможными парусами напролом. При приближении его откроют пальбу три первые батареи европейской и азиатский Фанараки и Папас-Бурну…» Не менее жарко Гришка рассуждал и об итогах Крымской: «– …О том, кто кого победил, споров много. Часто слышу, что для нас закончилось все не очень хорошо из-за общей обстановки. Сражалась, мол, Россия практически одна со всем миром – вот и не смогла победить. С этим утверждением трудно не согласиться. Тут против нас действительно выступала целая свора. И извечные враги британцы, полностью подмявшие под себя Турцию[62], а заодно всеми силами пытающиеся выдавить нас с Кавказа и Черного моря. И Франция с ее обиженным новоявленным императором, до истерии стремящимся к реваншу за грозу двенадцатого года[63]. И корысти ради влезшая в эту союзническую упряжку Сардиния[64]. И всевозможные сочувствующие: Австрия, Пруссия, Шведско-норвежский тандем[65]. Только я скажу так: когда в ход идет чистая математика, любые комбинации бессильны. – То есть? – У нас в большинстве своем гладкостволки, бьющие на триста шагов, у них – много нарезных штуцеров с дальностью стрельбы в тысячу двести шагов. Троекратное превосходство. Наши солдаты сильны в штыковой и рукопашном бою, но кто сказал, что союзникам обязательно нужно подходить так близко к русским позициям? Достаточно подойти до нужной дистанции, и можно спокойно отстреливаться, не боясь быть убитым русской пулей. Та просто не долетит до цели. А мы в это время мучайся с гладкостволами и их адаптацией под французские пули[66]. Конечно, нельзя сказать, что у нас нарезного оружия вообще не имелось в наличии. Имелось, но… Снабжались ими лишь стрелковые батальоны. По двадцать шесть ружей на батальон, да и то литтихскими штуцерами, а эти весят по пять с лишним килограммов каждый и трудно заряжаются особой пулей с ушками, которыми она вкладывалась в нарезы ствола. Про цилиндросферическую пулю Нейслера опять же не забываем. За счет нее даже из гладкоствольных ружей можно бить до шестисот шагов. Куда против этого круглым пулям? Или пуля Минье. Она тоже не подарок. А уж про то, как мы со всеми этими недостатками боролись, вообще можно говорить бесконечно и поминая недобрым словом тамошний ленд-лиз[67]…» Насчет ленд-лиза не знаю, но часто вспоминаю «грядущую» Первую мировую с бездымным порохом, пулеметами, остроконечными пулями, гранатами и прочими «удобствами». Земля и небо. Даже тамошняя «мосинка» по сравнению с нынешними ружьями мечта абсолютно для любого стрелка. Это точно и неоспоримо. * * * Еще из разговоров Лермонтова на «Палладе» о том, из чего же приходилось стрелять здешним гусарам, можно сделать удручающий вывод: с качеством огнестрельного оружия в николаевском времени проблем выше крыши. Как вам положенный Михаилу Юрьевичу по штату кавалерийский офицерский пистолет? Ударный. Нарезной (в канале двенадцать нарезов). Заряжается с дула здоровенной круглой пулей (там только один калибр семь с небольшим линий[68]). Знаете, как из такого «пекаря» стрелять, а после перезаряжать?.. Вот то-то и оно. И это еще только цветочки. Есть кое-что почище пистолета. Кавалерийский ударный, гладкоствольный, заряжающийся с дула, стреляющий по одному-два выстрела в минуту карабин образца тысяча восемьсот сорок девятого года. Как его заряжать? Тоже целая наука. В понемногу пробуждающейся лермонтовской памяти всплывают чьи-то слова: «…Скусив патрон, стрелок всыпает порох в дуло, разминая патрон между пальцами, дабы не осталось на нем пороха. Ствол в это время держать следует в отвесном положении, чтобы пороховая зерна не прилипала к стенкам его, покрытым после нескольких выстрелов влажным осадком. Затем опорожненный патрон вкладывается в дуло пулею к пороху и прибивается несильным ударом, дабы не раздавить пороховых зерен, которые, превратясь в мякоть, действуют слабее. Затем уже насаживается на стержень капсюль и плотно прижимается к стрежню пальцем. Курок должен быть при этом поставлен на предохранительный взвод. Вот теперь можно стрелять, прицелившись и плавно нажав на спуск указательным пальцем правой руки…» Прицелились? Ну, тогда ОГОНЬ! Бах!.. Теперь я как никогда понимаю одного мудрого киношного индейца-ирокеза, не любившего огнестрельное оружие (много шума, много дыма, плохо пахнет) и отдающего предпочтение верному томагавку или ножу. И все же выпущенные из такого ружья пули хоть и летели недалеко, но хлопот могли доставить много. Особенно если пробивают человеческое тело. Обо всех этих тонкостях мне поведал еще на двухсотлетии Бородинского сражения гренадер гвардии Наполеона Жан Капе, на поверку оказавшийся хирургом из Рязани Владимиром Зайцевым: «Знаете, чем отличается огнестрельное ранение современности от огнестрельного ранения времен Наполеона и всей первой половины девятнадцатого века? О! Это земля и небо. Остроконечные пули прошивают, как правило, тело навылет, ломая попадающиеся на пути кости, разрывая внутренние органы и сосуды. Но не круглые пули, нет. Эти шарики как будто специально созданы для инфицирования. При попадании они сильно разможжали ткани вокруг раны и вместе с клоком одежды забивали перед собой вглубь много всякой заразы. Про кровеносные сосуды вообще говорить не приходится; даже не поврежденные круглой пулей, они перестают работать. Если пуля поражала конечность, без ампутации не обходилось. Ну не знали еще тогда, что такое сосудистая хирургия, вот и…» – Михаил Юрьевич, вы заняты? – Нет. Просто тихо размышляю о былом и грядущем. – Не желаете поучаствовать в учебном бою? – Почему нет? Стрелять только будем или…? – Не только. Сегодня обещали показать кое-что неожиданное. – Звучит заманчиво. Сейчас облачусь в свои латы и выйду на поле брани… Короткая беседа прервала цепь рассуждений. Я встал из-за стола, буквально заваленного бумагами, и, выполнив намеченные приготовления, вышел из своего скромного «кабинета» наружу. Действительно нужно размяться, а то от канцелярского сидения уже спину ломит и ноги крутит. И рад бы совсем от бумаг отбиться, но не уйти. Пока никуда не уйти. Глава 6 А знаете, меня уже начинает раздражать тот неутешительный факт, что за все время пребывания здесь, в этой эпохе, я постоянно чувствую себя пленником. «Пузырь», «Щука», теперь еще и этот мрачный «замок Иф». Незавидное постоянство. Я уже надумываю последовать совету аббата Фариа «притвориться мертвым», чтобы, оказавшись в новой мешковине (но зашитой гнилыми нитками), быть сброшенным со стены в воду. А там нож, рывок, сокровища, месть Монте-Кристо. Сравнение, конечно, не ахти, но как быть, когда ты безвылазно и уже вторую неделю подряд торчишь в каменном строении, повсюду плещутся холодные, пока еще не замерзшие балтийские воды, до Питера рукой подать, до Кронштадта еще ближе? Мне б прогуляться, а вместо этого? Вместо этого под ногами у меня деревянный пол моей нынешней то ли обители, то ли тюрьмы. Прошу познакомиться с ней. Классический каземативный морской форт «Император Александр I». Прикрывает южный фарватер Кронштадтского рейда. Родом из тех строений, что преобразили Кронштадт (да и весь Петербург) после ноябрьского наводнения тысяча восемьсот двадцать четвертого года. Это о нем Пушкин в «Медном всаднике» рассказывал. Много бед наделала налетевшая с запада жестокая буря. Тогда всю ночь в окна питерцев хлестал дождь с ледяной крошкой, вода в Неве поднялась чуть ли не на четыре метра выше ординара, перекинулась через гранитные парапеты набережных, хлынула на улицы, начала сбивать пешеходов, опрокидывала кареты. Кронштадту досталось еще сильнее. Его почти весь затопило. Волны разрушили все укрепления, что создавались в течение ста с лишним лет. Из девяноста четырех судов на якорях удержалось только двенадцать. Остальные разбились о берега и мели. Главная крепость и флот на Балтике фактически перестали существовать. Плюс ветхость. К тому времени основанные еще при Петре Первом Кроншлот и Цитадель давно находились в плачевном состоянии. Нужно ли говорить, что нынешний император, любивший инженерное дело, взойдя на трон, тут же взялся исправлять ситуацию. Не просто решил восстанавливать балтийские форты и крепости, но и усилить их камнем. «Александр» достроили семь лет назад. Вышел он небольшим. Длиной девяносто метров, шириной всего шестьдесят. Конструкцией напоминает бутерброд. Словно четыре каменные палубы линейных кораблей поставили одна на другую. Есть и более точная «схема». С фронтальной (западной) стороны кирпичные, облицованные гранитными блоками казематы возвышаются на три яруса. Четвертый верхний ярус открыт. С горжевой (тыльной) восточной стороны казематы идут в два яруса с бойницами в первом ярусе – это для ружейного или, как его еще называют, «подошвенного боя». Вход в форт расположен со стороны причала и перекрыт массивными металлическими воротами с порталом. За ними с тыльной стороны форта встроено трехэтажное прямоугольное кирпичное здание. Там кухня, кузница, караульное помещение (первый этаж), казармы для офицеров и рядовых (второй и третий этажи). Вдоль фронтальной стороны слева и справа две полубашни с чугунными винтовыми лестницами (литье красивое ажурное) и ядрокалильными печами. То есть в таких печах ядра чугунные раскаливают, прежде чем ими пушки зарядить. Для чего? Сейчас объясню… Видели кино про морские сражения парусников? Суда сходятся, дают друг по другу из пушек бортовой залп. Да такой, что только щепки с огнем в разные стороны летят. Красиво, картинно, эффектно, но неправдоподобно. Борта у тогдашних кораблей толстые и крепкие. Обычными чугунными ядрами такую преграду не пробить – отскочат. Не такелаж же с рангоутом ими обстреливать, когда книппели[69] для этих целей есть. Тогда как? Очень просто. Прокаливай ядро до красноты, подавай к орудию в специальных ведрах, заряжай с помощью специальных захватов – клещей – и стреляй себе на здоровье. Такой «красный шарик» от борта не отскочит, а вот застрянет наверняка, заставив дерево тлеть, а через пару минут вспыхнуть огнем. А уж если в пороховой погреб попадет, то… Откуда мне все это известно? Из рассказов здешнего артиллерийского поручика Андрея Андреевича… Герасимова. Не знаю, что и думать, глядя на него. «Вот так начнешь изучать фамильные портреты и уверуешь в переселение душ. Он, оказывается, тоже Баскервиль»[70]. Ну, Баскервиль не Баскервиль, а внешне вылитый Саша Герасимов. Может, прадедушка? Неизвестно. Герасимовской родословной я не интересовался, но думаю, что да. Андрей тоже словоохотлив и о своем ремесле может говорить часами: «– …Дабы противодействовать неприятельскому флоту, стремительно надвигающемуся на Кронштадт, нам нужны быстро стреляющие орудия. Увы, но даже самые ловкие наши артиллеристы могут не поспеть с заряжанием, прежде чем какое-нибудь вражеское судно прорвется к берегу. К тому же дальность. Лучше бить прямым выстрелом на один-полтора кабельтовых[71], но и он отнюдь не всегда получается. Что же в таком случае предпринять? Только уповать на количество орудий…» И начинается экскурсия по казематам. Арки, арки, арки. Пушки, пушки, пушки. Много. Очень много пушек. 24-фунтовых – тридцать две, 36-фунтовых – двадцать, 24, и 36-фунтовых коронад – по четыре, пудовых «единорогов» – пятьдесят, трехпудовых бомбических пушек – девять, пятипудовых мортир – четыре. Всего сто двадцать три орудия при гарнизоне в семьсот восемьдесят шесть человек. С недавних пор к этой цифре прибавилось еще несколько «жильцов». Про меня рассказывать не нужно, а вот про других «узников» стоит. С ними тоже не скучно и не все до конца ясно. * * * Я не верю в чудеса, но они случились. Разъяснив обстановку и ответив на вопросы, Петров велел «готовиться, дожидаться дальнейших распоряжений, детально знакомиться с предстоящей войной, не открывать никому свое истинное лицо». Затем быстро убыл в Питер, а вместо него в форт привезли… еще четверых из тридцати двух уцелевших членов экипажа «Паллады»! Немыслимо? Нет. Мыслимо. Очень даже мыслимо. И все же… Расспросов у меня было много: «– Как вы спаслись? – Удачей, ваше высокоблагородие. Едва по фрегату дьяволы эти палить начали, я грешным делом думал: все, конец. Сгину, не выстою в эдаком светопреставлении. Кругом дым черный, ничего не видать, море бурлит, того и гляди проглотит, а у самого в ноге обломок деревянный торчит. Чую, что погибаю. Однако ж в шлюпку батюшка наш меня втащил. – С божьей помощью управился. Благо, что плавать хорошо могу и шлюпка рядом была. Сам залез, отрока затащил, а уж после и остальных выудил. – Многих первым же попаданием убило, но меня так – оглушило немного. Лежу на палубе, рядом Иван Семенович в крови, матросы падают. Больше сделать ничего не смог. Очнулся в шлюпке. – Пираты. По-другому я этих мерзавцев не назову. Они не стали нас топить, просто оставили умирать в шлюпках в море среди обломков «Паллады». Но спасение пришло столь внезапно, что мы и сами до конца в него не верили. Этот чудесный пароход – быстрый, необычный, вооруженный. Он как будто возник из сказки…» Ну, господин Петров, я вам это еще припомню. Про «Щуку» из сорок второго рассказали, а про советский минный заградитель «Марти» из того же времени ни слова. Откуда тогда я о ней знаю? От Тимофеева, доставившего в форт через три дня после моего «переезда» матроса Фадеева, иеромонаха Макария, юнгу Лазарева и… Гончарова. Как уцелел Лень, я ума не приложу. Митька, отчаянная голова, в воде не тонет, в огне не горит. Батюшка наш судовой тоже смерти не по зубам, как и Мишка Лазарев. Но не Гончаров же. С какого бока Лень вообще влез в «друзья» к Михаилу Юрьевичу? Единственное, что припоминаю на этот счет, так это вечера у Белинского в доме Лопатина у Аничкова моста. Там в маленькой гостиной Гончаров несколько вечеров читал свою «Обыкновенную историю». Все слушали, а Белинский на месте усидеть не мог. То и дело привскочит со стула, сверкнет глазами, выделяя лучшие куски текста, снова садится, слушает, а после нет-нет да, посмеиваясь, начинает коситься на Языкова со словами: «Ну что, Языков, ведь плохое произведение? Не стоит его печатать». Теперь вот опять «друг» Гончаров рядом с Лермонтовым.