Но вскоре всякие неудобства остаются где-то позади, когда впереди возникают винные реки, карточные берега, дворцы женских прелестей и фонтаны песен. Михаил Юрьевич больше всего любил заводить «Журавля» и начинал так: Разодеты, как швейцары, Царскосельские гусары. Жура-жура-журавель, Журавушка молодой… После первой своей ссылки на Кавказ и возвращения в Петербург Лермонтов снова появился у Нигорина. В «обители гуляки» все оставалось неизменным, кроме разве что одного эпизодического момента. Однажды среди разврата и веселья дерганой молчаливой тенью – нелюдимом – возник и начал бродить юноша, облаченный в черный мундир с красными погонами «кондуктора» (т. е. студента) Инженерного училища. От каждого шороха шарахался, но вот от Лермонтова не отходил, без умолку рассуждая о поэзии. Позже разоткровенничался, решив перевести разговор на более «смелую» тему: «– …На одной из станций между Москвой и Петербургом встретился мне парень лет двадцати. Держа в руках армяк, сам в красной рубахе, вскочил он на облучок[96]. Тотчас же сбежал со ступенек фельдъегерь, сел, приподнялся и молча безо всяких каких-нибудь слов поднял свой здоровенный правый кулак и сверху больно опустил его в самый затылок ямщика. Тот весь тряхнулся вперед, поднял кнут и изо всей силы охлестнул коренную. Лошадь рванулась, но это вовсе не укротило фельдъегеря. Тут был метод, а не раздражение, нечто предвзятое, испытанное многолетним опытом. Страшный кулак взвивался снова и снова, ударяя ямщика в затылок. И так продолжалось, пока тройка не скрылась из виду… – Что ж тут удивительного? – усмехнулся на то Лермонтов. – Вы очень уж близко к сердцу принимаете разного рода обыденные вещи. Не стоит тратить жизнь на мелкие наблюдения, она и так коротка. Уж лучше запоминать что-то более стоящее. – Что же именно? – Например, войну…» Так Лермонтов посоветовал юноше отправиться на Кавказ или разделить с ним тяготы предстоящего Хивинского похода, поучаствовать в котором поэту все же не довелось[97]. Будущему писателю Федору Михайловичу Достоевскому, коего я лицезрел здесь, в Севастополе, повоевать с хивинцами тоже не довелось. Зато пришлось ему побывать на царской каторге и воспользоваться уникальной возможностью досрочного освобождения путем добровольного вступления в мой Отряд и участия в Крымской войне. Странны выверты судьбы. Насколько я помню, в моей реальности даже близко подобного не происходило. Или я ошибаюсь?[98] Как бы то ни было, но вырвавшийся из «мертвого дома» Достоевский, словно найдя возможность выговориться, быстро начал рассказывать о тамошней «тьме кромешной». Вспоминал о «царе и боге» Омского острога, вечно пьяном плац-майоре Кривцове, способном чуть ли не ведро сивухи выпить за вечер у какого-то Слуцкого. Про еженедельное бритье головы и каторжное одеяние – черную пополам с серым куртку с желтым тузом на спине. Про казарму – ветхое помещение с угарной печуркой, общим ночным ушатом, многоголосой руганью, заиндевелыми окнами, копотью на потолке, тараканами, бродившими «четвериками по стенам». Есть в остроге и баня – комната шагов в двенадцать длиной и столько же шириной, куда разом набивается человек по сто. Копоть там ест глаза, ноги по щиколотку ступают по жидкому грязному месиву, стекающему вниз с «моющихся», руки зажаты чужими плечами. Толкаться не смей – могут и прибить по-тихому. Поведал Достоевский и о самих каторжанах. Со всей России собрались разные нации. Тут тебе и татарин Фейдулла Газин, резавший маленьких детей ради удовольствия, и ловкий вор-осетин Нурла Оглы, и хитрый еврейский ювелир Исай Бумштейн. И еще ненависть. Много ненависти к дворянам: «– …Они бы меня съели, если бы им дали. Говорили мне: «Вы, дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был, народ мучил, а теперь хуже последнего нашего брата стал…» В общем, страдал Федор Михайлович на каторге так, что и врагу не пожелаешь. Взял я его в Отряд. Не отправлять же назад в Сибирь, даже если, расписавшись в ведомости, он выдал напоследок размышление: «– Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время. Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком». Пофилософствовать захотели? Можно и пофилософствовать: «– История души человеческой, хотя бы самой мелкой, души едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она писана без тщеславного желания. Готовьтесь к службе, рядовой Достоевский…» Да и мне тоже нужно было готовиться к дальнейшему сбору моей «дружины». Уже в феврале, когда для южного берега Крыма настала весна и деревья начали покрываться зеленью, пополнился Отряд очень ценными кадрами. И даже спорить об их качестве нечего. Язык не поворачивается что-либо возразить. Глава 4 У любого военного формирования есть своя элита. Элита моего Отряда появилась внезапно и неожиданно. Просто пришла к нашей штаб-квартире примечательная сотня немолодых уже (лет по сорок – пятьдесят) людей. Все одеты в рваные, покрытые разноцветными заплатками черкески, потертые порыжелые папахи. У всех мрачные загорелые усатые лица, на плечи накинуты лохматые бурки, видны сухарные сумки, в руках нарезные литтихские штуцера с привинченными штуцерными тесаками. Ни у одного на ногах сапог нет; вместо этого постолы из мягкой кабаньей кожи щетиной наружу, прикрепленные к ногам сыромятными ремнями. Около пояса сбоку «причиндалья»: пороховница, кулечница, отвертка, жирник, шило из рогов дикого козла. У иных котелок, балалайка или даже скрипка. Вот такая походная наружность. Надо бы знакомиться с новоприбывшими, а тут как раз объявился Крикунов да как гаркнет пришельцам с ходу: «– Полы завернуть! – Авте ни як нэможно, ваше парвасходытэлство! – ответил есаул Даниленко – бодрый такой седой старик лет шестидесяти. – Это еще почему? – не унимался Крикунов. – Бо богацько е таких, що завсим без штанив… Дюже не пригоже бодэ!»[99] На этом несокрушимом аргументе претензии генерала закончились и началось мое знакомство с теми, кого я еще с Первой мировой заприметил. Передо мной ни много ни мало представители казачьего «спецназа», именуемые пластунами. Народ легендарный. Для людей обычных – это воины, не имеющие понятия о страхе и со злобой кусающие свое ружье, если оно дало осечку. Воины-змеи (их еще ползунами называют), способные незаметно просочиться буквально везде и всюду. Не улыбаются. Суровы. Говорят мало. Вместо молитв перед боем читают заклинания, чтобы пуля и клинок не брали. Если ранят пластуна, то не издаст он ни звука. Короче, эдакие ниндзя из казаков-черноморцев. А на самом деле? Если проще, то пластун – это обычный дюжий, валкий на ходу казак малороссийского складу и закалу. Он тяжел на подъем, но неутомимый и не знающий удержу после подъема. При хотении бежит на гору, при нехотении – еле плетется под гору. Ничего не обещает вне дела и удивляет неистощимым запасом и разнообразием, бесконечной тягучестью способностей в деле. Есть у пластунов и своя история. Возникли они в начале нынешнего девятнадцатого века, но только одиннадцать лет назад были признаны отдельным родом Черноморского казачьего войска. Лермонтов с ними еще по Кавказу во как знаком. Знал, что такое пластуны и как нелегко в их ряды попасть. Там три пути: по пригодности (старики отбирают), семейная преемственность (сын пластунский с десяти лет при отце помощником – «мехоношей» ходит и всему учится) либо сам попробуешь выучиться «характерству»[100]. Если, конечно, подойдешь по параметрам и осилишь «волчью пасть и лисий хвост», чтобы разбойных горцев и прочих «охотников за ясырем» в залоге выжидать и после гонять по горам-долам. В помощь тебе удаль, отвага, верный глаз, твердая рука, терпение и умение «размышлять». Ну, мне в пластуны записываться не нужно (опыту и так хватает), а вот командовать прибывшей сотней из 2-го пешего батальона Черноморского казачьего войска очень даже предстояло. В этой реальности помогать мне будут Севастополь защищать от союзников, да и в моей тоже при обороне города отличились[101]. Через недельку следом за пластунами прибыл в Севастополь груз из Питера с «пояснительной запиской» от Петрова. Мне бы сначала записку прочитать, а не к ящикам с оружием спешить. Так нет же, решил посмотреть, чего это такого мне прислали. Картечницы? Их в Севастополе вроде как немного, и все они под присмотром. Может, новые гранаты? Или штуцер модернизированный, до ума доведенный? Ответ не заставил себя долго ждать. Открыл я тогда первый ящик и воссиял. Давно бы так, господин Петров, а то «не нужно торопиться, не нужно торопиться». Бить нужно на опережение, вот что. * * * «– …Что это? – Разве не видите? Нарезной штуцер. – Вижу, но какой-то он странный… Весом поменьше и… где порох с пулями?» Ноша моя тяжкая. Объясняю Герасимову и остальным любопытным, что перед ними самая обычная, одна из двухсот… «7,62-мм винтовка системы Мосина обр. 1891 г.». Правда, миллиметры мне пришлось заменить линиями, год выпуска утаить, про бездымный порох и остроконечные патроны «сказку» наспех придумать, да и само понятие «винтовка» до нынешних военных пока не дошло[102]. А дальше уже из других ящиков начали выниматься пулеметы Льюиса (8 шт.), «максимы» (5 шт.) и РГ-14 (100 шт.). Снова мне сказочником побыть пришлось, сочинять про секретность. Как в одиночку учить Отряд всем этим пользоваться, я тогда еще не думал. А зря. Время поджимало. На мой вполне закономерный вопрос «ОТКУДА все это?» Петров ответил в сопроводительном письме – «ОТТУДА». Спасибо, конечно, вам, Александр Степанович, за такую замечательную посылку. Отдельная благодарность за новенький маузер с порядочным запасом патронов. Но все же хотя бы «Морти» сюда снарядите, чтобы он вражескую флотилию на подступах к Крыму потрепал. А еще лучше «Щуку». Пусть оставшимися торпедами поработает и разнесет хотя бы пару-тройку британских плавучих сараев с трубами. Вот это дело, а так… Бурчу? Но как иначе? Оружие из будущего у меня теперь есть, но вот когда его смогут пустить в ход «местные аборигены»? И когда, а главное, где предстоит воевать моему заградотряду с союзниками? Вопросики. Привести в порядок мысли я пытался за счет хождения по складу и неспешных рассуждений. Итак, если неприятельский десант не попрет на Питер, а изберет своей целью Севастополь, то тогда понятен уровень готовящейся обороны. Особенно морские подступы укрепляют. Мин Якоби в городе заготовлено и много. Минеры тоже все время начеку. Для чего? Здесь как раз все понятно. Что происходило в «известной мне истории» после первой же нашей сухопутной неудачи у реки Альма? Меншиков отвел свои войска к Каче, оставив Севастополь без прикрытия с изгиба. Отличный момент для союзного флота, который мог ворваться на севастопольский рейд, но не ворвался. Тем не менее именно тогда и было принято решение затопить корабли Черноморского флота и перекрыть фарватер, а экипажам с артиллерией укрепить сухопутную оборону. Правильное ли решение? Как посмотреть. У союзников восемьдесят девять военных судов, включая пятьдесят пароходов. У Черноморского флота сорок пять судов и одиннадцать пароходов. Даже при таком раскладе кое-какие шансы у нас имелись. Компромиссный план от Корнилова: флот рассредоточивается в Одессе и Николаеве. Старые корабли затопить, прикрывая ими фарватер, а более новые и быстроходные покидают Севастополь и начинают рейдерствовать, нападая на вражеские транспортники, атакуя уязвимые базы на побережье. И все могло получиться, но Меншиков скомандовал иначе, послав гибельный для флота приказ: «Затопить!». Корнилов спорил, убеждал, предлагал ввести корабли в бой. В ответ «сухопутный» (кавалерийский) адмирал заявил адмиралу настоящему, что если тот не намерен повиноваться, то должен немедленно уехать в Николаев. Корнилов не решился оставить Севастополь. В итоге 11 сентября 1854 года поперек фарватера между Константиновской и Александровской батареями ушли на дно фрегаты «Флора» и «Сизополь», линейные корабли «Уриил», «Три Святителя», «Силистрия», «Селафаил», «Варна»… Думаете, на этом потопление завершилось? Если бы. Осенние шторма частично разрушили все эти «преграды», и в начале декабря того же года пришлось затопить корабль «Гавриил» и корвет «Пилад». В феврале нового, 1855-го идут на дно «Двенадцать апостолов», «Ростислав», «Святослав», «Кагул», «Месемврия», «Мидия». В общей сумме пятнадцать самых крупных судов Черноморского флота пали жертвой чьей-то бездарной ошибки. Оставшиеся корабли затопили уже после оставления Севастополя. А ведь если бы кто-то как следует подумал головой, то передо мной на столе в форте не лежал бы лист с таким текстом: «Севастопольская оборона продлилась 349 дней – с 25 сентября 1854 г. по 8 сентября 1855 г. Русские войска под командованием вице-адмирала В. А. Корнилова (до 17 октября 1854 г.), а после адмирала П. С. Нахимова (до 10 июля 1855 г.) героически обороняли город. После исчерпания всех возможностей обороны южная часть Севастополя была оставлена». Испугался альминской неудачи Меншиков, и пошло-поехало дело под откос… Кстати, об Альме. По мнению Петрова, именно в этом сражении наши враги, скорее всего, попытаются преуспеть более обычного и одним мощным броском прорвать оборону и завладеть городом. Вот этих-то «прорывников», скорее всего, и предстоит встречать мне и моему Отряду. Притом на подготовку у нас времени было непонятно сколько, зато неизвестности хоть отбавляй. В нервозном ожидании приходилось жить дальше, хрипло рассказывая очередной порции записавшихся к нам солдат и офицеров (а таких все больше и больше) устройство и принцип действия диковинного оружия. Видел бы меня сейчас Докучаев, когда я, словно попугай, повторял уже когда-то сказанное им, тыкая указкой в «люську»: «– …Ствол пулемета, скрытый внутри кожуха, неподвижен. В передней части его внизу имеется боковое отверстие, через которое часть пороховых газов проходит в помещенную под стволом газовую камору раньше, нежели пуля успеет вылететь из ствола; эти газы толкают назад находящийся в каморе поршень… У вас есть вопрос, рядовой Достоевский? – Так точно. Почему в… диске только сорок семь патронов? Я уверен, что можно разместить и больше…» Хороший вопрос. В самом деле, почему? Почему бы сразу авиационные «Льюисы» мне не прислать? У них-то боезапас поболе[103]. Или еще лучше пулемет Дегтярева. А парочку «Утесов» слабо?.. Замечтался я что-то. Но Достоевский верно говорил. «Люську» он, кстати, одним из первых освоил и «максимом» тоже живо интересуется. Так у пулеметной команды моего Отряда появился деятельный командир, быстро завоевавший уважение солдат и чин прапорщика. И о своем петрашевском прошлом он воспоминать не любит. Царская каторга – место действительно страшное, раз уж разделяет жизнь на до и после. Еще один сюрприз прибыл из Питера в мае. Из петербургского Ракетного заведения в Севастополь доставили шестьсот двухдюймовых ракет системы Константинова. Довез их до города обоз в сопровождении поручика Щербачева, фейерверкера и четырех нижних чинов, знающих, как с ракетами обращаться. Ракеты – это хорошо, но «катюшу» бы сюда или «Горыныча» для большего эффекта. В «моей истории» от питерских ракет при обороне Севастополя проку было мало. С четвертого бастиона ими несколько раз обстреляли неприятеля, не причинив тому ущерба. После ракеты сдали в склад, расчеты заняли места у обычных пушек. О недостатках ракет забывать тоже не следует. Заряд слабый, кучность попадания низкая. Но и эту проблему, кажется, в Питере решили. Едва вместе с Герасимовым новоприбывшие «ракетчики» начали доставать из ящиков железные трубки и направляющие, настроение у меня улучшилось. Не «катюша», конечно, но тем не менее получился десяток 22-ствольных ракетных станков на конной тяге. Вышла эдакая конно-ракетная артиллерия. По кораблям вражеским из такой не особо постреляешь, а вот в рядах пехоты союзников переполоху они наделают изрядно. Ракетам оставалось лишь ждать начала войны. И хотя она тогда пока еще не была объявлена, кое-кто, словно чувствуя ее приближение, подводил общие итоги, заставляя других участвовать в обсуждении.