Глава 5 «– А знаете, отчего все наши беды? – Отчего, ваше высокопревосходительство? – От нашей мягкости и уступчивости. Мы слишком уж терпеливы к всевозможным болтунам и заговорщикам. Жалеем их, а надобно бы вешать, вешать, вешать!..» Казалось, от нахлынувшего гнева мой новый «начальник» князь Меншиков тогда буквально почернел. А может, всему виной сентябрьская погода и застарелая подагра? Или минувшая дипломатическая неудача с турками? Или извечная история с «глухими тетерями»? Князь имел отвратительную привычку здороваться с войсками чуть не вполголоса, и часто случалось, что, ничего не расслышав, солдаты хранили молчание. Как бы то ни было, начальник Главного Морского штаба, однажды в очередной раз вызвав меня к себе в Екатерининский дворец, начал длинное рассуждение о необходимости ужесточения наказания в Российской империи для политических и прочих ненадежных. Тем более политобстановка в мире сложная, даже несмотря на то, что, судя по новостям и газетам, пока все шло в привычном мне историческом ключе. Минуло лето 1853 года. О войне официально не объявлено, хотя наши войска, по распоряжению государя перейдя через реку Прут у Скулян и Леова, вошли в Молдавию и Валахию «в залог доколе Турция не удовлетворит справедливым требованиям России». Боевые столкновения с частями турецкой армии имеют место быть, но тамошний командующий князь Горчаков особенно не торопился наступать. У него ведь всего восемьдесят тысяч солдат против ста двадцати тысяч турок. И из Петербурга подкреплений не обещали, потому как Австрия и Пруссия могут влезть. Особенно Австрия. Вот от кого Николай удара не ждал, верил ей и ее молодому императору Францу-Иосифу, а тот в это время… писал матери: «Наше будущее на Востоке, и мы загоним мощь и влияние России в те пределы, за которые она вышла только по причине слабости и разброда в нашем лагере. Медленно, желательно незаметно для царя Николая, но верно мы доведем русскую политику до краха. Конечно, нехорошо выступать против старых друзей, но в политике нельзя иначе…» И это после того, как мы спасли империю этого молокососа от развала, помогая в «потушении мятежа» не только военным способом, но и финансово, накинув субсидии в шесть миллионов рублей. Однако дело сделано, и теперь на всем протяжении границы с Австрией (а она тянулась на многие сотни верст) надо ставить гарнизоны и военные магазины. Пруссия не лучше. Тоже способна ударить в спину, если на границе на путях к Питеру и Москве не собрать заслон. И еще приходилось думать об обороне Балтийского побережья от возможных англо-французских десантов. Наконец, войска нужны на незамиренном Кавказе, куда в помощь черкесам теперь уж непременно поспешит турецкая армия. Все это мне известно. И все это я выслушивал уже не раз от князя. Выговорившись, он предложил «поработать над техникой». Так уж получилось, прознал Меншиков (кто донес?), что «кроме обучения стрельбе полковник Лермонтов учит солдат и матросов диковинной рукопашной науке». Хорошо еще, что не знает пока князь, из чего именно я учу их стрелять. Нахимов и остальные начальники тоже на тот период времени пребывали в относительном неведении, ограничившись картечницами. Вот ради поддержания этого неведения мне и приходится проводить курс РБ уже для его высокопревосходительства. Что могу сказать о нем как об ученике: упорен и даже упрям, но чрезмерно тороплив. Нет усидчивости. Потому даю ему самую простую технику. Несмотря на старость, руки и ноги у Меншикова крепкие, и отрабатывал он усиленно «хлесткий отбив «рубящей ладонью» удара руки противника, вооруженного кинжалом, с последующей атакою шеи» и «короткие пинки ниже пояса». Пригодятся ли ему мои уроки? Кто знает. Во всяком случае без благодарности я не оставался. «– …Благодарю за урок, на сегодня достаточно…» – немного запыхавшийся Меншиков подошел к столу и, отдышавшись, продолжил рассуждения о преступлении и наказании, постепенно переведя стрелки на своеобразные итоги царствования Николая: «– …Когда же мы вспомним обо всем, что сделано или начато в царствование Николая Павловича? Как не отдать справедливость пользе, принесенной им земле Русской за эти годы? При нем ни одна война не начата для завоеваний. Однако Греция восстановлена, Сербия поддержана, Молдавия и Валахия устроены, потрясена до основания Турецкая империя. При нем законы наши приведены в ясность, истолкованы, исправлены. При нем и под его покровительством – сколько полезных ученых изысканий в России. В деятельности, может быть, слишком большой, но, конечно, не в ленивой небрежности можно его винить. Сколько новых учебных заведений, сколько стараний способствовать к благосостоянию и просвещению низшего класса народа. Внутренние сношения наши сколько облегчены. Шоссе начаты или назначены по всем краям России; железные дороги им начаты против мнений всех министров, флот им поднят, судоходство им поощряемо. Церковь православная особенно обратила на себя его заботу, как наиважнейшее священнейшее сокровище России… И если б исполняли его намерения точно и верно, какие богатые были б плоды…» Я слушал, кивал, соглашался, вставлял реплики, а у самого из головы не выходила минувшая весна 1853 года. Столько всего она принесла с собой, что не забудешь. * * * «– Прими, командир, не пожалеешь», – прямо сказал мне в ту пору угрюмый старый одесский грек-контрабандист Леонид Портокалос. Тот еще вояка древний. Одет в барашковую шапку и в такой же барашковый жилет поверх полотняной рубахи с закатанными рукавами. Оружие у него интересное. В ружейном чехле из овечьей шкуры можно разглядеть приклад красивого мылтыка[104] с перламутром и мелким жемчугом – трофей, добытый в бою с турецкими «коллегами» – пашерами. И сабля богатая с клинком дамасским тоже у грека имеется. Леонида в наш и без того пестрый Отряд привел Кошка. Уж не знаю, как они познакомились, но только пришлось принять упорного контрабандиста, который и не скрывал своего прошлого. Особенно ненавидит Леонид турок, война с которыми хоть тогда еще и не была объявлена, но уже, считай, идет. И с турками у Портокалоса старые счеты. Говорил, что еще под началом братьев Ипсиланти[105] воевал и стрелять-рубить за мирные годы не разучился. Хочет старый мстить нехристям, на что имеет полное право. Много лет назад турецкие войска, взяв главный оплот греческих повстанцев – город Миссолунги, вырезали там все мужское население, включая мальчиков старше двенадцати лет, а женщин и детей продали в рабство. Затем пушками расстреляли Акрополь и Афины, турецкий султан собрал большой флот, готовил десант с целью начать массовое истребление христианского населения, и кабы не Наварин, то… «Мстить им буду до конца времен!» – вот и вся правда старого воина. Еще обещал он, что если примем к себе, то цикудьей[106] снабжать Отряд будет регулярно. А уж если на море воевать с турком начнем, то устроит тогда грек-вояка и его сыновья (шестеро) настоящую пиратскую эпопею в духе Ламброса Кацониса[107]. И ведь не соврал Леонид. Пришлось и мне попиратствовать немного. А началась эта пиратская история в холодном (весна запоздала), пасмурном мае, когда Севастополь забурлил. Раз угроза войны уже появилась, то Нахимов не ждет и поднимает флаг командующего 5-й флотской дивизией на 74-пушечном корабле «Ягудил», приказывает приготовить корабли к выходу в море. Грянули проверки и боевые тревоги, началась отработка десанта, а тут как раз Меншиков к «Графской» с «Громоносца» причаливает. Злой, сердитый, Нахимова к себе требует (Корнилов уже на месте), знакомит обоих адмиралов с мнением государя, что сильная морская экспедиция может решить дело в Царьграде. Есть и письмо от Николая, где черным по белому сказано: «Оба десанта должны садиться в один день и в Севастополе, и в Одессе, и потом идти на соединение к Босфору. Ежели турецкий флот вышел бы в Черное море, то прежде следовать будет с ним сразиться и, ежели удастся его разбить, тогда уже входить в Босфор. Но буде флот не выйдет, тогда приступить прямо к прорыву в Босфор или высадкой в тыл батареям, или прямой атакой мимо батарей на самый Царьград… Поставя город под огонь флота, десантный отряд должен будет атаковать турецкую армию и, разбив, ограничиться сим… Но ежели правительство Порты не будет просить примирения и станет стягивать свои силы у Галлиполи и Эноса в ожидании помощи от французов, тогда должно занять Дарданеллы…» Суть высочайшего мнения понятна, однако есть и вопрос: можем ли мы оставаться в Константинополе, если в Дарданеллах замаячит англо-французский флот? Нахимов уверен, что можно, но нужно спешить немедля в Босфор и занимать дарданелльские батареи. Прозеваем этот момент хотя бы на две недели, бритые тут же перехватят инициативу. У них только на Мальте четыре винтовых и шесть пароходо-фрегатов. Плюс «друзья»-французы держат в греческих и сирийских портах восемь «самоваров», три винтовых и пять парусных, и еще турки со своими судами помогут. Но несмотря на доводы, упрямый Меншиков не решился идти на Константинополь. Написал государю, что в приоритете война на Дунае. Адмиралам другой приказ – послать крейсеры в море. Пусть наблюдают за выходом из Босфора, но ни в коем случае не начинают баталии. Вскоре Севастополь практически опустел. Моряки выполняли распоряжение Меншикова, уйдя в крейсерство на два месяца. А у меня свой приказ – готовить Отряд ко встрече с врагом. И судя по разговорам Портокалоса, встреча эта была ближе, чем мы думаем. Грек не стал долго тянуть резину, а с ходу поведал суть своих опасений. Завалился как-то в один из кабаков одесских севастопольский матросик, перебрал лишку и давай хвастать, что скоро «устроят они хосподам офицерам большую пакость». Слово за слово дошло до драки. Матросику брюхо кто-то проткнул, но прежде Портокалос у него выведал, что готовится в Одессе, а затем и здесь, в Севастополе, ни много ни мало бунт нижних чинов ВМФ с применением оружия. А вот дальше грек замолк и просто выложил на стол новехонький морской кольт. Спрашивать, откуда Леонид его взял, смысла не имело. Значит, Петроград семнадцатого с «Авророй» матросики устроить решили в Одессе и Севастополе? Только мы ведь не дадим, не позволим. Сейчас, сейчас доберусь до этой жемчужины у моря, а там ка-а-ак свистну, как скажу: «Граждане одесситы! Многоуважаемая публика! Последний раз проездом из села Шишиги в Монте-Карло перед вами выступают популярные куплетисты Гарри Сольди, Билли Мольди. Граф Толстой неоднократно утверждал, что вся наша жизнь – это прямая железная дорога…» Дальше поем про «чемоданчик» и просим у одесситов награду «скромным работникам массовой культуры». И в Астрахани мы от тифа не загнулись, три месяца тут без работы не болтались. В ближайшее время снова ударим массовой культурой по Чемберлену, в первую джаз-банду в республике запишемся, в ресторане «Парадис» у Папы на дне рождения за шестьсот рублей сыграем, а там… глядишь, и в Ассоциацию пролетарских музыкантов попадем. Не в хоре же гигиены при «Санпросвете» выступать, где поют одни женщины, не платят, кормят бесплатно и в месяц кусок мыла дают… Замечтался я немного, прежде чем случились у меня и некоторой части Отряда «пробные стрельбы в боевых условиях». Правда, повоевать предстояло на воде, но тоже идет в зачет. Сообщил по делу Портокалос еще много чего интересного. В Одессу контрабандный груз с оружием для бунтарей уже доставлен. В Севастополь должен подойти на днях. Точная дата начала часа Х не известна, но скоро. Вот и нам скоро в море – так сказать «с применением грубой физической силы изымать вражескую контрабанду, направленную на антиправительственные цели». Даже если находятся те, кто выступает за решение конфликта исключительно мирным путем. Глава 6 «Всякому городу – по юроду». Так говорили раньше в народе, вот и Гончаров еще на «Палладе» рассказал однажды Лермонтову про юродивую знаменитость своего родного Симбирска. Жил в начале нынешнего столетия там блаженный Андрей Ильин по прозвищу Андрюшка. Болтливостью особой не отличался, был косноязычен. Только и повторял что «мама Анна» да «мама Анна». Ходил Андрюшка по городу босым, и в осень, и в зиму из одеяния имея лишь длиннющую рубаху с сумкой на груди. Походит, побродит, на несколько часов застрянет на одном месте, переминаясь с ноги на ногу. Бывало, мороз такой трескучий выдастся, что воздух звенит, а Андрюшке хоть бы хны. Сутки-другие на церковной паперти маячит или на колокольню забирается и сидит там, как сыч. Боли он не чувствовал вовсе. Голыми руками мог вытащить горшок горячий из печи, а если попросят, то и кипящий самовар поцелует. Однако вместе со всеми этими чудачествами окружал Андрюшку мистический ореол. Приметили горожане, что если Андрюшка вдруг дарил кому собранные на паперти деньги, то человек разживался, богател. Но если вместо денег совал Андрюшка щепку в руку прохожему или горсть земли, то тот, считай, не жилец уже… Кстати, о Гончарове. Удивительно тихим он сделался в Севастополе. Зато довольно быстро сошелся со здешним обществом и даже поговаривают, намерен поселиться тут после войны и жениться. Подходящая кандидатура имеется, но Лень хранит все в строгой тайне, занимается писаниной, заодно беседуя с Портокалосом. Начал наш писатель расспрашивать у грека, кто такие янычары. Грек отвечать не желал, и пришлось Гончарову искать ответ у моряков-черноморцев. Те оказались более словоохотливыми: «– Это может показаться удивительным, но янычары – вовсе не турки. – Как так? Кто же они? – Македонцы, хорваты, ливанцы. Иудеи, наконец. Кричит ли у них родная кровь, когда они режут, как баранов, своих собратьев? Нет, не кричит. Тут ведь все дело в воспитании. Муллы делают из малышей волчат, чтобы вырастить волков. Султан Махмуд, перепугавшись их мятежа, разогнал янычар в двадцать шестом, но они и по сей день ему служат. – Верно. И кровушкой облили весь восток. И упорны. До крайности. Помню, брали мы крепость Кюстенджи на нашем «Орфее». Я командовал авангардным отрядом, мы больше пяти часов били по укреплениям, сами получили шестьдесят шесть пробоин, потеряли половину команды, еле держались на плаву, а турки все не сдавались. Лишь после, когда высадились мы в крепости, выяснилось, что защищали ее янычары. Погибли они все до единого, но не сдались…» К чему это я вспоминаю? А к тому, что пришлось нашему Отряду столкнуться с этими самыми янычарами в море и самолично убедиться в том, что рассказы про фанатичность «султанской гвардии» – истинная правда. * * * Ночи в Севастополе по-своему интересны. Удивительное зрелище, особенно когда погода стремительно улучшается и наступает полнолуние. Сначала под темно-звездным сводом постепенно растет багрово-огненная полоса. Затем на зеркальной поверхности моря обозначается золотистый след, и вдруг громадным серебристым шаром всплывает луна, длинные тени парусов зыбятся на воде. И ничего, что дивную эту ночь портит недовольное шипение Леонида: «– …гиясу!..» – только и услышал я. И следом еще что-то ругательное по отношению к своим отпрыскам, не сумевшим навести должный порядок на довольно вместительном бриге под названием «Посейдон», где кроме пушек мы примостили парочку «максимов» с патронными ящиками. Все же мне больше интересны были пиратские пушки. А точнее, та из них, что стояла на корме. Внешне небольшая и обычная, если не считать казенной стороны, которая заканчивалась нехилым таким металлическим кукишем. Где-то я уже нечто подобное видел[108]. Портокалос же сие вольное артхудожество объяснил так: если приходилось «Посейдону» уходить от превосходящих сил противника, то отстреливаться такой пушкой самое то. Символично и понятно. Дескать, фиг вам, а не бриг. Теперь вкратце о самом пиратском рейде. Задача: выйти в море, выследить турецкое суденышко с контрабандным грузом оружия для севастопольских «рэвольционэров», вынудить сдаться, а если не получится, то пустить «турка» на дно. И задачу нужно предельно ясно донести до подчиненных. «– Прапорщик Достоевский. – Здесь! – Ваши пулеметчики готовы к отплытию? – Так точно! – Тогда отправляемся…» Подняв паруса, бриг устремился в ночь, оставляя позади Севастополь. Шли мы быстро, но удивительно тихо. Настолько тихо, что сумел я незаметно расслышать шепот солдат, сидящих возле максимов. Странные разговоры вели мои пулеметчики. «– Сказывают, что государь Александр Павлович скоро вернется на престол. – Так он же давно умер. – То не царь умер, а простой солдат. – Да ну. – Вот те крест. Когда царь жил в Таганроге, то хотели его враги извести. И, сведав про то, царь вышел ночью из дворца к часовому: «Хочешь, – говорит ему, – за меня умереть?» Тот в ответ: «Рад стараться, ваше величество!» Царь тогда надел солдатский мундир и сам встал на часы, а солдату велел свой царский мундир одеть и идти во дворец. Надел солдат мундир, пошел, вдруг – бах! – выстрелили из пистоля по нему. Солдат упал мертвым, а царь, бросив ружье, бежал с часов неведомо куда.