Фрегаты «Кагул» и «Кулевча» по расписанию должны были остаться у входа в бухту и стараться не пропускать пароходы противника, в случае если те захотят прорваться в море. Задача линейных кораблей: построившись в две колонны (флагманы впереди), войти в рейд и встать напротив неприятеля. Сама турецкая эскадра (12 парусных фрегатов, один корвет, два парохода) стояла дугообразно, имея на флангах и в интервалах сильные береговые батареи с ядрокалильными печами…» На присланной Гришкой справке расстановка сил Синопского сражения выглядит серо и скучно. А в реальности? В реальности весь день перед сражением на судах шло приготовление. Офицеры проверяли крюйт-камеры, батареи и запасы такелажа, следили за исправностью брандспойтов и помп. Люки на нижнюю палубу накрыты мокрым брезентом. Фор-люк тоже обнесен парусиной. Цепь матросов и пушкарей ради проверки уже выстроена от пушек к крюйт-камере для передачи картузов с порохом. Ядра лежат в кранцах. Сеть растянута – это для верхнего рангоута, сдерживать обломки при попадании. Для этой же цели, на случай разрыва, запасены фалы и гордени, реи дополнительно укреплены цепями. Ночью тоже никто не спит. На баке «Трех святителей» несколько матросов стояли у кадки с водой[112], дымили своими трубчонками-носогрейками, набитыми махоркой и разговаривали об… Америке. Точнее, слушали рассказ одного уже побывавшего там авторитетного матроса. Рассказывал он о городке под названием «Франциска», для более сведущих известном как Сан-Франциско: «– …Во Франциске этой все содержится в аккурате. Чистенько все и чинно. – А кабаки там есть? – А то. Полно. Вот только пьяных не видать. Они, эти самые мериканцы, пьют, братцы вы мои, по-благородному, до затмения рассудка не напиваются, понимают плепорцию. Разве которые матросы разных нациев с кораблей, ну те, случается, шибко натрескамшись, а чтобы коренные мериканцы – ни боже, ни!.. И живут, сказывали про их, вольно: делай что знаешь, запрету нет, коли ты худого не удумал… – Вольно? – Истинно так. Вольно. И все там, братцы, равны между собой, и нет ни господ, ни простых… Какой ты ни на есть человек, богатый ли, бедный, а все мистер да мистер – господин, значит. Всем одни права дадены… И ходят все чисто: в пинджаках и при штиблетках; что хозяин, что мастеровщина – все одинаково одеты… А женского сословия народ так и вовсе, можно сказать, не отличишь, какая из них барыня, а какая, примерно, служанка. Все скрозь мамзели и гордого обращения, и ежели ты сидишь в конке и вошла женщина, а места нет, ты встань и уступи. Учливый к бабам народ! А харч у их, братцы, первый сорт, и народ хорошо живет…» Я незаметно отхожу в сторону, хотя меня так и тянет вмешаться в беседу. Эх, ребята, ребята. Знали бы вы, во что превратится эта самая свободная страна в мире спустя всего лишь век и что начнет вытворять на планете ради своей пресловутой американской мечты. Не знаете. Господ офицеров тоже воспоминания одолели, но уже о ловле контрабандистов: «– Чектырма, однако, осмелилась в тот же момент нам отвечать. Наши ядра не долетали всего на четверть кабельтова. Тогда я велел палить под ее корму, а затем стал вредить ее парусам. Мы побили рулевое колесо и двух людей и заставили отдать фалы. Экипаж выбежал на палубу, начал кричать, махать платками и курпеями. По допросу выяснилось, что это знатные черкесы возвращались из Стамбула с семьями…» По палубе «Трех святителей» я бродил до самого утра, не обращая внимания на дождь, который соседствовал с ветром и не утихал даже с началом дня. Наконец был дан обед, еще через час священник отслужил молебен, обошел палубу, окропил всех святой водой. Снова прошел час, и построившиеся в две колонны суда вошли в рейд. Опять подготовка, но на сей раз у меня. Не удержался, прихватил с собой в плавание еще и «мосинку». Да не простую, а с мощной оптикой, чему я несказанно рад. И пусть прицел в одном экземпляре (больше жадюга Петров не прислал), но все равно приятно. Насколько я помню, если к здешним штуцерам и ружьям оптика и имеется, то только в виде длиннющих от курка до дула «телескопов». У меня и устройство поудобнее, и позиция для стрельбы уже выбрана. До того, как все кругом покроется огнем и дымом, хотя бы одну цель сумею снять. Ветер выравнивается, становится попутным, несет нас к врагу. Он уже виден отчетливо. Турецкий флот, закрывающий форт Синоп. У нас бьют тревогу, смачивают палубу, командоры берутся за шнуры ударных замков. Через прицел я отчетливо видел, как на турецких судах суетятся матросы в красных фесках и синих куртках, наводят на нас орудия, но пока не стреляют. Зато стреляю я, выискав прицелом какого-то старого турка. Вот только одно плохо: целил ему в грудь, а попал незнамо куда. Отвлекли османы своими пушками. А дальше началось сражение. Как описать первые его десять минут? Мы стреляем, по нам стреляют, из-за дыма не видно ничего. Значит, и мне пришлось становиться лишь безучастным зрителем грандиозной морской баталии, навсегда вписанной в историю славных побед российского флота. * * * Не знаю, сколько минуло времени с той поры, как все вокруг слилось в один большой адский гвалт. Всюду гром выстрелов, рев ядер, откат орудий, брань, стоны раненых. Мне тоже чуть не влетело ядро в голову, не уберись я вовремя за мачту. И тут наступила короткая передышка. Пальба прекратилась, порывы ветра рассеяли дым, можно подвести предварительные итоги: шпринг у нас перебит, судно стоит кормой к туркам, а передними орудиями мы несколько раз попали в соседний, наш же «Париж». Но сетовать на ошибки некогда. Нужно продолжать бой. Снова адский гвалт. Вдруг его перебивает какой-то могучий треск и еще более могучее «ура!». Что там случилось? Взорвался турецкий фрегат. Тут кто-то дико закричал: «Пожар!» Лишь после мы узнали, что в кубрике действительно полыхало, благодаря своему же каленому ядру по непонятным причинам выскользнувшему из клешней. Но разбор полетов случился позже, а пока шум, гам, грохот, ругань: «– Ступайте на грот-марс! Видите, как все перебито?! Приведите в порядок и смотрите за полетом ядер!.. Чего кланяешься, болван?! – Виноват, вашвысокобродье…» А может, и мне на марс податься? И ведь залез, скалолаз-любитель. Картина сверху грандиозная. Посреди рейда словно раскинулось огромное кладбище. Громадными крестами торчат мачты потопленных кораблей с реями поперек. На отмели горит турецкий пароход. Синоп полыхает в нескольких местах. Вот что значит бомбические пушки. К четырем часам дня дело кончено. Только турки все еще постреливали. Кое-кому удалось улизнуть. Пароходо-фрегат «Таиф» (со Слейдом на борту) прорезал линию наших кораблей, ловко отманеврировался и ушел в море. Идущие из Севастополя «Крым», «Одесса» и «Херсонес» погнались было за ним, но… Ушел «Таиф» в Константинополь рассказывать султану, как «русские варвары» расстреляли беззащитный турецкий флот. Наступила ночь. Появилась другая картина. Турецкая часть Синопа пылала, все тамошние турки убежали в горы, тушить пожары некому. Вражеские фрегаты тоже горели и взрывались, едва огонь добирался до крюйт-камер, поднимая столбы дыма и пламени. На обгорелых остовах судов ползали матросы. С треском лопались пушки, ведь неприятель так спешил, оставлял гибнущие суда, что, убегая, даже не разрядил орудия… Еще были синопские греки. С пожарами в своей части города они справились, но после сражения умоляли нас взять их всех на борт, боясь, что турки устроят резню. Вскоре я лично убедился в том, что опасения эти отнюдь не беспочвенны, очутившись в каюте одного из наших фрегатов. Рядом со мной стоял Корнилов, а напротив лежал на койке с простреленной ногой адмирал погибшего флота Осман-паша. Будете смеяться, но это тот самый старый недострелянный мною турок, доставивший немало вопросов судовому врачу. Эскулап с удивлением рассматривал диковинную остроконечную пулю. Едва завидев нас на пороге, адмирал, кряхтя и шипя от боли, встал с койки и задернул штору иллюминатора. Неплохо изъясняется по-французски. О разбитой нами эскадре Осман-паша не говорил, рассуждал все больше о сожженном Синопе. Ругал что есть мочи изменников греков. Ох, сюда бы Портаколоса, да оставить его наедине с адмиралом на минуту-другую. Видимо, прочитав подобную мысль в моих глазах, Осман-паша принялся ругать своих подчиненных: «– …Я пролежал всю ночь в водяной луже почти без памяти. Мои негодяи стянули мою шубу и сундук. Лишь ваш офицер, взявший меня в плен, дал мне пальто. О, я видел, что ваши люди были столь милостивы к нашим матросам, разделивших мою несчастную судьбу. – Наш народ действительно милостив и добр, – сухо заметил Корнилов, – но лучше бы вашему султану не слушать чужих советов, а думать наперед самому… – И особо не надеется на помощь тех, кто ведает будущее…» Не знаю, как так получилось, но эти слова у меня сами вырвались и произвели удивительный эффект. Осман-паша медленно перевел свой взгляд на «наглого русского», а затем оскалился, удивительно быстро и проворно выхватил из-за пазухи пистолет и направил его на Корнилова. Бах! Пуля из маузера пробила голову турку. На пол упал маленький, будто игрушечный дакфут. Что ж вы так, ребята, лопухнулись? Обыскивать получше пленного надо… Снаружи суматоха, в каюту ввалилась охрана. Вот и все. Теперь новые вопросы были уже ко мне от ошарашенного Корнилова и заодно Нахимова. И чувствовал я, что настала пора им немного приоткрыть завесу тайны, раз уж товарищ Петров не соизволил сразу же разъяснить ситуацию, а мне двусмысленно велел «действовать по обстоятельствам». Пришлось полковнику Лермонтову в очередной раз бессовестно лгать о «новых и пока строго секретных образцах вооружения». Зато про грядущее врать я не намерен. «– …Вступление англичан и французов в войну – вопрос времени. Нужно сказать, что еще два года назад нам попалась на глаза одна девица. С виду безумная и безумные речи говорит, но что удивительно, предсказания сей городской Кассандры исполняются с пугающей точностью. Именно поэтому мое начальство самым тщательнейшим образом озаботилось о грядущих событиях. Если позволите, я более подробно изложу их…» Возражений не последовало. Беседовал я с Нахимовым и Корниловым долго, но к единому решению мы постепенно пришли. «– Значит, получается, что из-за нерешительности светлейшего англо-французы высадятся в Евпатории, дело при Альме мы проиграем, флот погибнет, Севастополь наш окажется в осаде и падет, а война будет проиграна? – спросил Нахимов. – Именно так, – ответил я. – Но все еще можно изменить. У нас есть преимущества. – А если ваша Кассандра всего лишь безумная? – Мы можем легко это проверить. – Каким образом? – Сейчас… Нужно вспомнить… кое-что…» Минуты две я потратил на поиск подходящего «предсказания». Нашел. Адмиралы переглянулись и… сказали, что должны удостовериться. Вот ведь Фомы неверующие. Ну да ничего, когда все прояснится, еще не так запоете. Там не до проверок будет. Глава 9 От Синопа до Севастополя мы добрались за два дня. Погода нам благоволила, да мы и сами торопились вернуться. Возникли веские опасения, что теперь англо-французские суда, выйдя из Константинополя, преградят нам путь, но этого не случилось. Спустя день случилась еще одна победа русского оружия: на Кавказском фронте при Баш-Кадыкларе князь Бебутов разбил турецкий корпус Рейс-Ахмета-паши. Однако Синоп по значимости все же важнее. Севастополь встречал своих героев торжественно. На рейд высыпал весь город. Матросы на реях кричат «ура!», эскадра входила в рейд. Вся в боевых ранах даже после починки: пробоины зияют, где только можно, рангоут избит, флаги в клочья, и запасных нет совсем. Но кто думал об этом, когда шлюпки с севастопольцами окружили вставшие на якорь корабли? На берег экипажам пока нельзя по медицинским соображениям. Приказ начальства: встать на якорь, выдержать карантин, на берег не сходить четыре дня. Только и оставалось нам, что принимать поздравления и наблюдать живые трагические сцены. Вот одна из них. На грот-русленях работает матрос, его окликает с лодки баба: «– Прокофьич, здравствуй! Мой-то где же? – Ишь, баба, когда хватилась, – ответил ей матрос, – его чуть ли не первым разорвало ядром». Услышав эту весть, баба взвыла волчицей. Рядом другая молодая со слезами радости показывает мужу поднятого кверху на руках грудного младенца[113]. Извечная череда смерти и жизни. Случились после Синопа и балы с пышными обедами, куда получили приглашение и пленные турецкие офицеры. Награды опять же. Нахимову от царя «Георгия» второго, всем участникам сражения – годовое жалованье, чины, ордена. Народ тоже не отставал. Для начала стихи сочинили. Вот они: Нахимов – герой на века отличился, А вспомнит тебя, хоть плача, Меджид. Хвастливый Синоп тебе покорился, И турок флот грозный тобою разбит. Могущею силой Россия Святая Отпор вам дала, ваш замысл сгубя. Все турки узнали грозу – Николая. Ура же за Веру, Монарха – Царя! Затем уже ближе к началу мая нового 1854 года в Высокоторжественный день Тезоименительства Ея Величества Государыни Императрицы в Адмиралтейском Свято-Николаевском соборе, во всех церквах и кораблях Черноморского флота прошел молебен, по окончании которого стреляла артиллерия. Вечером в театре показали драму «Синопское сражение, или Морской праздник в Севастополе». Не забыли и про первое в мире военное столкновение пароходов. В Библиотеке давно висит привезенная из Питера картина работы художника Павлова, изображающая бой между «Владимиром» и «вьюном». Бритты из «Таймс» тоже признали нашу силу, написав: «Синопское поражение дает повод к важным заключениям о превосходстве русского флота и негодности турецкого. Мы, в Англии, привыкли с пренебрежением смотреть на первый и любоваться последним, потому что он руководим английскими офицерами. Но и по сбивчивым показаниям лиц, оставшихся в живых после этой битвы, можно довольно ясно высказать два или три положения. Часть русского флота держалась в море несколько дней в такую ужасную погоду, когда ни турки, ни английские пароходы не смели показываться в море… Боевой порядок русских в деле был удивительный, а такого совершенного истребления и в такое короткое время еще никогда не бывало».