Я, Герасимов, Достоевский и мой верный денщик Фадеев будем сражаться здесь, а вот Миша с Кошкой где-то сейчас в море. Воевать в родной стихии им сподручнее. Со своими сыновьями продолжает пиратствовать и неугомонный старик Леонид. Гончаров в Севастополе нашел себе новую жертву в лице недавно прибывшего Пирогова и теперь занят вопросом медицинского обеспечения будущих раненых. Там же хлопочет и Макарий. И еще новость. За день до высадки союзников в Евпатории приехал в город Петров. От кучи всевозможных вопросов резко отмахнулся, сказав лишь, что «советские подводники и моряки в ближайшее время стараются не допустить масштабной вражеской диверсии у берегов столицы», велел готовиться к сражению, а сам буквально прописался в свите Меншикова. Вижу его там каждый день и неустанно выпрашиваю что-нибудь еще из оружия будущего. В ответ обычное: ход сделан и сверх нормы добавлять не рекомендуется. Ну и хрен с тобой, помощник липовый! Сам управлюсь. Пулеметы установлены, «мосинки» с гранатами пластунам давным-давно розданы, патроны распределены. И вот теперь стоим мы здесь у Телеграфного холма, ждем неприятеля. А он придет. Еще как придет. Упускать возможность завладеть ключом ко всей русской позиции союзники точно не станут. Очень уж лакомый кусок с географической точки зрения. Восточнее позиции идет обширное дефиле, плавно поднимающееся и образующее западные скаты Курганской высоты. Перед плато, в излучине Альмы, видны саманные домишки и заборы татарской деревни Альматамак. Здешние дороги ведут на возвышенный южный берег, чтобы там разойтись в разные стороны: одна – на Качу и дальше на Севастополь, другая – в Улун-Кульскую долину. Если неприятель возьмет плато и подтянет туда артиллерию, то получит превосходную возможность обстреливать наши резервы на обратных скатах возвышенностей и ударить во фланг и тыл центра нашей позиции. В «моей» истории у них это получилось, но на сей раз попадут французы в огненный мешок. Тут ждет их перекрестный огонь, потери, паника. Спасаясь от шквала наших пуль, метнутся они в деревню, а там Герасимов уже подготовил еще один козырь: скрытую артиллерийскую батарею и реактивный «довесок» – слитный залп ракетами Константиновского, а затем еще парочку, если понадобится. Конечно, такой заманчивый расклад возможен для нас, только если исключить бомбардировку с моря. Но с этим вопросом уже поработали минеры. Не знаю, додумались ли сами или кто-то помог, но только заминирован морской подход к холму хитрыми, усовершенствованными минами Якоби. Они, по уверению минеров, способны без задержек всплыть «когда нужно», уничтожив вражеские суда одним слитным ударом «по цепи». Хорошо, если так. В противном случае чугунный ураган из сотен орудий сметет артиллерию и пехоту Кирьякова очень быстро, дав зуавам Боске возможность сделать свое зуавское дело. Сам Кирьяков насчет предстоящего сражения ничуть не переживает. С аппетитом обедает (поесть он любит) и рассуждает, поучая очередного адъютанта, присланного от Меншикова: «– К чему такое беспокойство о левом фланге? Что светлейший беспокоится. Мы французов угостим хорошо. Как кур их перестреляем. Кто на подъем вышел, тот тут и лег. Да и не пойдут, бестии. Пугать только могут. Я сейчас послал светлейшему сказать о том, что неприятель, видите ли, притащил к берегу моря какой-то огромный ящик, положил его против подъема, а сам ушел. Я думаю, в ящике чумные. Они нас поддеть хотят. Думают, вот так мы и побежим рассматривать. Вот, возьмите трубу; этот каторжный ящик виден отсюда… Что же, не хотите закусить?» Адъютант отказался, ускакал, но через полчаса явился другой. Уже ко мне с распоряжением разобраться с этим самым загадочным ящиком. Углядел-таки его Меншиков в свой телескоп. И ведь не напрасно князь беспокоился. Послал я туда пластунов посмотреть, что да как. Вернулись они, притащили с собой английского солдата и похожую на здоровенную петарду ракету Конгрива. Оказывается, в ящике упрятана целая батарея таких, и направлена она прямиком на кирьяковское воинство. Пришлось срочно осуществлять полномасштабную ночную диверсию с конфискацией, чтобы избавиться от предстоящего совершенно нам не нужного фейерверка. Но это уже случилось позже, а пока приходилось ждать вечера. * * * Хлопотный день прошел быстро. На всем протяжении нашей позиции (а это восемь верст) на левом гористом берегу Альмы загорелись редкие тусклые огни. По случаю приближения неприятеля приказано жечь поменьше костров. Верстах в шести на противоположной стороне вскоре тоже показались огни неприятельского лагеря. Светят и вражеские суда, подошедшие к устью реки. Это ничего. Завтра тоже встретим союзничков с огоньком… и с музыкой. Близ палатки Меншикова музыканты и песенники Тарутинского полка все еще не умолкали, выводя: Вы, французы, англичане, Что турецкий глупый строй! Выходите, басурмане! Вызываем вас на бой! Вызываем вас на бой! Но песня постепенно тонет в омуте других звуков. Истошно воют голодные собаки в опустевшем Альматамаке. То там, то тут за рекой раздаются одиночные выстрелы. Говор, топот, ржание – все сливалось в один общий гул. Ночь перед сражением – пора особая. Это не только время, когда никому не спится, когда от самоуверенности и веселья не остается и следа. Это еще и время истины. Время, когда срываются всякие маски и покрывала, когда любой человек предстает перед вами в своем истинном виде. Все его качества, весь его внутренний мир, все ангелы и демоны разом становятся доступными для окружающих, словно открытая книга. Читай, сверяй, изумляйся. И еще бессонница. Она терзает и меня, заставляет вскочить с походной кровати, выйти из палатки, сесть на коня, устремиться в ночь, доехать до батареи, стоящей неподалеку от Ставки. Сооружена она по указанию Меншикова Петром Дмитриевичем Горчаковым – братом главнокомандующего Дунайской армии. Справа еще одна и тоже не только с пушками, но и с картечницами, чтобы, подойдя на нужное уже нам расстояние, вражеские колонны нарвались на град пуль. И штуцера на сей раз бритым не помогут. Не напишет очевидец Альминского сражения горестные строки: «Наконец они подошли к нам почти уж на ружейный выстрел, как на сцену явились их убийственные штуцера, а с моря посыпались тучи ядер, которые в несколько минут уничтожили Минский полк, поставленный близ моря по неприятельские выстрелы, бог знает для чего и для какой пользы…» Я обхожу батарею. Орудия зачищены, готовы к бою. Картечницы тоже. Позади орудий коновязи и палатки. У палаток беседуют офицеры. Меня не видят (я отошел в сторону, спрятался во мраке), и может быть, поэтому философствуют: – …Неужели ты в победу нашу не веришь? – В вопросах подобных этому полной уверенности быть не может. Мы, конечно, укрепились хорошо, но… видишь – их, кажется, гораздо больше, чем нас. Но, разумеется, унывать нам нечего. А вы, граф, как думаете? – О чем именно? – Да насчет завтрашней баталии, если та случится. – Что я думаю? Судьба у каждого своя. Если кого-нибудь из нас убьют, то одним офицером русской армии станет меньше. – Зачем же непременно убьют? Могут и ранить. Оторвет ядром руку или ногу. А вы сами боитесь смерти? – Смерти? Нет. Что есть смерть? Всего лишь переход от бытия к небытию, как сказал бы какой-нибудь ученый немецкий колпак. Лермонтов заметил, что жизнь есть пустая и глупая шутка. Он, в сущности, прав, но он забыл прибавить, что и смерть еще более пустой и глупый фарс… Тут уж я не выдержал и вышел из тени прямо к костру. Офицеры стушевались, но все же вскочили, вытянулись, уставились на меня. Думали, что я ругаться сейчас начну, на дуэль каждого вызову, а я вместо этого тоже решил присоединиться к беседе. Простите, Михаил Юрьевич, но сейчас я буду говорить от вашего имени: – Господа, я все слышал, но коль речь зашла о моих словах, то скажу вам откровенно: я ошибался. Дада, ошибался. Притом самым грубейшим образом. Жизнь отнюдь не глупая и пустая шутка, а нечто, данное человеку для выполнения поступков, называемых судьбой. Ну или предназначением, если так хотите. Знаете, что такое бессмертие? Это когда вас уже нет, а деяния ваши продолжают жить. И это не пустое рассуждение. Вот послушайте… Адаптированная история Мишки Власова в один момент собрала массу слушателей. От Меншикова даже приходили узнать, что там за столпотворение такое. А ничего. Поговорили и разошлись. Только песенники Тарутинского полка все еще хриплым голосом вытягивают: Вызываем вас на бой! Вызыва-а-ем вас на бой! Ночь идет своим чередом, но у нас на «базе» беспокойно: пластуны и солдаты, зачистив территорию, перетаскивают конгривовы ракеты к Герасимову. Тот вместе с Щербачевым еще под вечер заявил, что британскими «кометами» вполне можно палить и из нашей реактивной артиллерии. Что ж, артиллеристам виднее, а я все же хочу спать. Пусть немного, но нужно отдохнуть, привести в порядок мысли. Вот только не получилось сразу отрубиться. Да и поспать удалось всего часа два, если это можно назвать сном. Закрываю глаза и оказываюсь в одном из салонов сотовой связи нашего городка. У витрин стоит девушка-консультант. Стоит ко мне спиной, в ушах наушники, в руках планшет. «Девушка, – окликаю я ее, – можно посмотреть вон тот экземпляр за тринадцать по скидке?» Девушка вынимает наушники, разворачивается. Вижу покойную Тому. Она улыбается, а затем говорит: «Все не зря, Миша. Все не зря. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» «Раз можно сделать, то сделаю», – подумал я после пробуждения и вскоре приступил к намеченному. И ничего, что работа предстоит трудная. Главное, все не зря. Глава 13 Многократное, проверенное временем наблюдение: даже если в той или иной степени воздействуешь на историю, то она все равно имеет свойство вопреки тебе повторять уже когда-то отыгранные сцены практически со стопроцентной точностью. То, что в лагере наших врагов единства нет, сомневаться не приходится. При казалось бы общей цели каждый преследует свои собственные интересы, порой диаметрально противоположные интересам «партнера». За примером далеко ходить не надо. Утро. Альминское сражение вот-вот начнется. К 9:00 в лагере союзников обнаруживается явное движение, когда правый французский фланг начал спускаться со своей позиции. Колонны идут по волнистой местности, то скрываясь от взоров наших наблюдателей, то появляясь вновь. Шли-шли французы и вдруг… остановились, как на бивуаке, начали костры разводить, варить кофе. Что случилось? Почему стоят? Все из-за повторений. Вспомним «исходный вариант». Еще за день до сражения, когда стемнело, Сент-Арно прискакал вместе со свитой в главную квартиру к Раглану. Нужно же посовещаться насчет завтрашней баталии, обсудить план. И вот склонились два командира над большой картой Крыма, и каждый из них поет свою боевую «песню». Сент-Арно то и дело вскакивает, руками машет, как Чумак, мешает водку с конь… английский с французским, чертит на листе бумаги схему. Армия должна обойти войска Меншикова с обоих флангов, а затем атаковать центр «решительно, непреодолимо, неотразимо». Раглан сидит спокойно, словно Сфинкс, кивает, соглашается, но в то же время вынашивает собственный план, не проинформировав о нем французского «коллегу». Тут речь зашла о дивизии Боске, и вот уже на следующее утро в 5:30 та двинулась вместе со всей 2-й армией вдоль берега, имея позади себя турецкие батальоны. А что же бритые? И не думали начинать движение. Но почему? Сент-Арно отправил к Раглану адъютанта за разъяснениями. Ответ Раглана: британские войска прибыли поздно и нуждаются в отдыхе. Взбешенный Сент-Арно вынужден был послать Боске новый приказ: остановиться. Не знаю, как там договаривались Канробер с Рагланом, но результат совещания аналогичный. Французы пьют кофе и наверняка матерят своими французскими матюками англичан. Всыпать бы по этому «пикнику на обочине» артиллерией или пулеметами. А еще лучше, и того и другого. И можно без жалости. Но пока нельзя. Ждем, когда враги подойдут поближе. А утро тихое, жаркое. В полках служат молебны. Кирьяков сел трапезничать и уже вовсю ворчит на Меншикова с его бесконечными придирками и бесконечными адъютантами. Меж тем французы дождались подхода англичан и вместе двинулись к нашим аванпостам. Французы – густыми колоннами. Англичане – развернутым строем, чем привели в недоумение многих наших офицеров, привыкших к тому, что в каждом военном учебнике войска надлежало перемещать строго сомкнутым строем. Это ничего. Это поправимо. Наши пулеметы и картечницы и для бритых, и для французов тоже станут новинкой. Только вот поближе подойдите, а уж мы… И враги подходят. Уже верстах в двух от Альмы очутились. Тут начинается спуск на гору и к реке. Небольшая задержка… Снова движение. Согласно приказу дивизия Боске начинает обход русского левого фланга. На море тоже неспокойно. Три батареи Кирьякова обстреливают вражеские баркасы, ползущие по мелководью, отчетливо видят паровые французские линкоры. Те дымят, но пока молчат. Обстреливать высокий берег погонными пушками смысла нет. Огонь неспешно ведет только британский колесный шлюп «Каракорд», идущий за баркасами. За линкорами выстроились парусные корабли, каждый из которых взят на буксир колесным пароходом. А всего по плато «должно было» ударить пятьсот с лишним орудий, но на «этот раз» играть по чужим правилам мы не будем. Настает пора нежданного огня и дыма. Наши батареи замолкают, а затем происходит картина яркая и эффектная. В небо, словно салют, взмывают десятки ракет. Это Щербачев разрядил часть своих «катюш» из тех, что остались на батарее. И удачно так разрядил. Как минимум на двух судах загорелись паруса, начался пожар на палубах, а дальше… Воздух буквально сотрясло от взрывов мин. И слышалась в этих взрывах некая музыка – столь выверено они следовали один за другим. Сначала рванул первый линкор (бушприт буквально взлетел в небо стрелой), после досталось и второму. «Каракорд» дернулся назад, но тоже весь покрылся взрывами. В это время вдали уже появились наши суда, готовые и к битве, и к преследованию. Малое морское сражение вот-вот начнется, и его итог для нас уже вторичен. Главное, что плато теперь остается за нами и, не опасаясь обстрела с моря, нужно отразить сухопутную атаку упрямых вояк Боске. Зуавы уже готовы к прорыву и даже не догадываются, какой огненный кошмар их поджидает на левом русском фланге. А когда узнают, будет уже слишком поздно. Шансов на спасение мы им не оставим. * * * Помню, как буквально в первый же день высадки союзников в Евпатории Достоевский с интересом рассматривал извлеченную из трофейного штуцера пулю: «– Посмотрите, какой она формы. Словно наперсток. И этим они намерены воевать против остроконечных трехлинейных малышек. Смех, да и только». Когда наш главный пулеметчик показал пулю Минье артиллеристам, те решили, что перед ними, вероятно, особо маленький снаряд со взрывчатым составом и предназначенный для взрыва патронных ящиков. А знаете, как летят выпущенные из ствола штуцерные пули? С пронзительным визгом, напоминавшим звук «пэ-энь!». Вот эти-то «пэни» англичане и хотели обрушить на нашу центральную позицию, выстроившись в узкую ленту. Но прежде «беседу» с ними начали наши батареи. Вяло. Редко. И аул Бурлюк казачкам на сей раз подпаливать не нужно. Да и столь ли важен теперь какой-то аул? Невидимую границу бритые уже пересекли. Сейчас наши пушки начнут работать с удвоенной силой, а вместе с ними затрещат и картечницы, хищно врезаясь своими пулями в красные мундиры. Однако бритым еще повезло. Тем, кто прямо сейчас прет дурниной на левый фланг, удачи будет много меньше. – Приготовиться к стрельбе!.. – приказал я, а сам с «Люськой» наперевес засел аккуратно перед ближайшим саманным домишкой с выбитыми окнами. Из дверного проема слышалось рычание. Какой-то чудом уцелевший пес по-прежнему охранял жилище хозяев. Я посвистел. Рычание стало тише, после и вовсе прекратилось. Из проема показался нос, а затем и сам его владелец. Рыжая дворняга. Среднего размера, взлохмаченная, левое ухо изодрано, правый глаз с бельмом. Примерно такая же побитая жизнью псина с завидной регулярностью гоняла по двору Максика, когда тому удавалось вырваться из объятий хозяйки. Называл я его Пиратом и часто прикармливал. Постараюсь помочь и его нынешнему собрату.