Глава 15 Все имеет свои границы. Даже осажденный Севастополь. Он делился на две половины – мирную и боевую. Баррикады в далеком конце улиц Морской и Екатерининской разделяли эти две половины. Однако разделения довольно условные. И даже если оказываешься на Северной стороне, все равно от войны тут совсем не уйдешь. И многие этим пользуются. Очутившись на Северном укреплении, можно заметить маркитантский шатер с названием «Одесская гостиница». Тут на полу у самой парусинной стенки стоят бочонки с вином, маслом, икрой, селедкой, а на них банки с огурцами и грибами. На прилавке громадный ящик с конфетами, сигарами и сухарями, под потолком качается на веревках сушеная рыба, висят колбасы и кренделя. Сам хозяин этого «ларька» ИП (точнее, маркитант) Змиев, в шинели, крест-накрест подпоясанной шарфом, в ватном картузе с толстой кожаной сумкой, перекинутой через плечо, и пистолетом на боку, уже суетится возле очередного покупателя, а точнее, меня. Знает, каналья, что буду покупать для пулеметчиков та баку. – Не желаете ли сигар-с? – снова завел он свою шарманку. – Самый тонкий аромат-с! У Томаса и Шнейдера таких не найдете-с! – Не нужно. – Тогда могу-c предложить отличный чубук-с… – Но мне и чубук-с не надо. Продавай его кому другому, а я все равно не куплю. В предрассветном сумраке иду к пристани, чтобы на лодке перебраться на Южную сторону. Здесь все давно уже напоминает огромный фабричный двор. В одном месте навалены кучи каменного угля, в другом – кули с сухарями. Всюду видны жилые землянки, чьи трубы дымят почище заводских. У самого берега барак, где расположилась мертвецкая. Сюда с Южной стороны привозят погибших для омовения и погребения. Есть еще высоченные пирамиды бомб, гранат и ядер всех мастей и калибров, среди которых постоянно снуют матросы и солдаты. В воздухе пахнет каменным углем и тютюном. Шумно, как на базаре, и народу не продохнуть, несмотря на раннюю пору. Короткое плавание, и я на Графской. Там тоже нет тишины. – Яблоки, крымские яблоки! – громко выводит, стоящая возле ближайшей ядерной «пирамиды Хеопса» баба-торговка. – А кому свеженькие яички?! Яйца свежие кому?! – Сбитень! Скусный сбитень! – словно многоголосое, но выводящее одну и ту же песню существо, не унимаются мужики у самоваров. Суетятся носильщики, но мне они тоже без надобности. У меня вещей для перевоза нет… Как и нормальной квартиры. Все мои соседи (включая Кавальдиных) еще после Альмы укатили в Симферополь. Вообще, с началом осады многое поменялось. Даже на Екатерининской теперь жить опасно. В Севастополе целых домов раз-два и обчелся. Вражеские ядра и ракеты буровят стены и баррикаду из белого камня, выстроенную поперек улицы, как и прочие оборонительные сооружения, инженером Тотлебеном[123]. В Благородном собрании теперь перевязочный пункт. На бульваре Казарского[124] давно уже не стоит чугунный памятник на белом пьедестале – ядром повредило. Редки здания, у которых не отбит угол, не торчат в кладке осколки ядер и бомб. Всюду лежат пушки, между которыми снуют военные. Кивера, каски и эполеты давно сняты как ненужное, малопригодное излишество. Вместо них шинели, фуражки, высокие сапоги. И с недавней поры все растут в чинах не по дням, а по часам. С началом ноября из Петербурга пришел приказ: каждый месяц службы, проведенный в Севастополе, считать за год. Благодаря этому многие быстро продвигаются по служебной лестнице. Я, например, уже генерал. И идет теперь этот генерал в самое пекло боя. Идет через баррикады, встречая пустые дома без вывесок. Двери тут заколочены досками, окон нет, крыши пробиты. Улицы буквально вымощены ядрами, покрыты ямами от бомб. Дам из светского общества здесь не встретишь. Попадаются лишь матросские жены в старых шубейках и высоких солдатских сапогах. У Малахова кургана тоже они. Моют белье офицерам, продают булки, квас, пироги и всякую всячину. И пальба. Много каждодневной, монотонной, доводящей до бешенства пальбы с грохотом. – Поберегись! – слышу я, когда воздух с легким свистом рассекает бомба. Ну это для меня не ново, как и назойливое жужжание штуцерных пуль. О них пока еще не знает взвод солдат-новичков, вместе со своим полком только что чудом прибывших в город морским путем из Николаева. Продвинувшись к избитому снарядами театру, они выстроились продольно по обе стороны улицы. Вам куда, служивые?.. Понятно. Нам по пути. – Не задерживайтесь! За мной! – крикнул я взводному. Под свист ядер мы идем мимо еще одной баррикады, оставляем позади необитаемые дома без вывесок, обходим груды кирпича с досками, приближаемся к траншее. То есть ко рву, наполненному вонючей, желтоватой грязью, в которой ноги вязнут почти по колено. Тут не перестают копошиться матросы и арестанты с носилками, без посторонней помощи на перевязочный пункт медленно бредут раненые. По бокам траншеи видны грязные «лисьи норы», в которых, согнувшись, могли поместиться лишь два человека, – это жилища моих пластунов. Тут как раз один из них высунул ноги из «дверей», чтобы переобуться. Его товарищ сидит на корточках и курит трубку. К пластунам сейчас во всем Севастополе вообще особое уважение. Ночью во время вылазок они первые удальцы, многому научившие простых «охотников». Например, вот такому приему: сначала подползти к неприятельским траншеям, шагов за тридцать остановиться, дать залп и с криком «ура» снова упасть; как только враг ответит на залп, с новым «ура» быстро броситься вперед и идти в штыки. Особенно эта обманка удавалась с бритыми. Те вообще бдительностью не отличались, весьма охотно давая себя сонными колоть штыками. Еще ловили пластуны вражеских часовых бечевками, связывая языков оригинальным способом: стянут пленному только большие пальцы, повернув руки за спину, а затем одной бечевкой свяжут четверых вместе. Такой «кучке» не требовалось больше одного провожатого. Что ни говори, а на выдумки пластуны горазды. Вчера так вообще подобрались к передовому неприятельскому посту как раз в то время, когда французики сидели за горячим супом. В итоге в плен угодил не только весь пост в полном составе, но и два котла супа. То-то смеху было, когда пластуны начали угощать пленных их же варевом. Разумеется, столь «нецивилизованные» методы войны вызывали возмущение у вражеского командования. От Канробера пришло к пластунскому начальнику (т. е. ко мне) гневное письмо, где говорилось, что: «Не желая утверждать, что употребление этих средств противно правилам войны, мне, быть может, дозволено сказать, пользуясь старинной французской поговоркой, что это вовсе не вежливое оружие». А ведь я ответил. Попросил одного местного художника нарисовать копию старинного лубка времен Отечественной войны 1812 года, а на обратной стороне написал по-французски: «История имеет свойство повторяться. Подумайте об этом и остановитесь, пока еще не поздно». Судя по молчанию, думает о прошлом Канрорбер до сих пор, а я иду дальше и веду за собой остальных. Ничего, ребята. Ничего. Скоро дойдем. Недолго еще топать. * * * – …гись! – едва успел гаркнуть кто-то, когда по гребню траншеи прыгнуло ядро и обдало солдат грязью. Те даже не шевельнулись, лишь привычно оттерли лица ладонью и стряхнули грязь с ружей. Аналогия. Одна сплошная аналогия. Все больше и больше окружающая обстановка мне напоминает окопы Первой мировой. Разве что мороза и холода пока не хватает, но за этим дело не станет. Декабрь пролетит незаметно, с началом января в Севастополе начнется зима с туманами, холодом, дождем пополам со снегом и крупою, еще более невообразимой грязью. Но пока погода милует, глядя на нас, убогих. Пройдя траншею и Язоновский редут, вывел я взвод на площадку, как будто пропитанную до последнего атома порохом, огнем, кровью, металлом и смертью. Добро пожаловать на знаменитый четвертый бастион – самый ад всей Севастопольской обороны. Площадка бастиона покрыта постройками, перерезана насыпями, землянками, пороховыми погребами, буграми, в которых чернеют отверстия входов в блиндажи. На здешних пороховых погребах стоят огромные чугунные пушки, подле них высятся пирамиды из ядер, тут и там видны картечницы. Всюду валяются подбитые орудия, черепки, неразорвавшиеся вражеские бомбы и гранаты, и все это тонет в жидкой липкой грязи. Воздух вокруг душный из-за постоянно стоявшего над бастионом облака густого порохового дыма. Новоприбывших солдат разместили на батарее, примыкающей к бастиону. А вот и старый мой знакомец капитан 1-го ранга Кутров. Раньше командовал «Тремя святителями», а теперь здесь вроде начальника. Сейчас подзовет лейтенантов и поручит тем провести для солдат экскурсию по бастиону, приучая к главному: не зевать и не предаваться мечтаниям. Здесь беспечность по меньшей мере опасна. Суетиться тоже не рекомендуется. И хотя на площадках бастиона беготня, проходит она тоже в порядке, без лишней торопливости. Штуцерные стрелки подбегали, стреляли и опять заряжали штуцера под неумолкающее буханье орудий. В помощь им шли не только укрытые веревочными щитами орудия, но и картечницы. «Максимы» расставлены на самых опасных участках, но работают только по приказу Достоевского, подтвержденному мной. Иначе никак – патроны не бесконечные, а враг может подобраться довольно близко. – Они от нас всего в шестнадцати саженях! – словно подтверждая мои опасения, говорит высоченный лейтенант низенькому подпоручику. – Быть не может! – удивляется тот. – Да вот сами увидите! Подойдите сюда! – лейтенант подвел подпоручика к орудию. – Только будьте осторожнее. Учтивые французы здесь вовсе не учтивы! И англичане тоже! Предупреждение нелишнее. Если сейчас подпоручик взглянет в щель между щитом и пушкой, то увидит беловатый вал неприятельских траншей. Но мне смотреть на траншеи не надо. Насмотрелся уже вдоволь. Иду дальше. Прежде чем проверить пулеметные гнезда, решил я зайти к штабс-капитану Мельникову в мину (иначе минную галерею) и потому погружаюсь во мрак подземного коридора, в конце которого виден свет фонаря, на полу сидят солдаты, стоит сколоченная дверь. За ней и живет главный севастопольский «обер-крот», а на самом деле талантливый инженер, неустанно ведущий с интервентами подземную войну. Англо-французы не унимаются и стараются подкопать и взорвать бастион, но пока несколько уже раз сами взлетали на воздух благодаря Мельникову. Тотлебен у него бывает каждый день, но сегодня еще не заглядывал, а значит, пришла моя пора погостить у подземного инженера, который всякому гостю рад. Я слегка постучал в дверь. – Войдите, – тут же послышался голос Мельникова. Вхожу в подземную комнату, увешанную коврами и освещенную свечами и фонарями. Посреди на столике шипел самовар, по стенам шли земляные диваны, тоже устланные коврами. У одной стены виднелась незатопленная печь вышиною в человеческий рост. На ней лежали тетради, бумаги, чертежи, том «Мертвых душ». А вот и хозяин. Молодой штабс-капитан с Георгиевским крестом. На лице нездоровая серость, на руках видны синие волдыри – следствие жизни в сыром подвале. Но Мельников не жалуется, немедленно приглашает меня к чаю с баранками, рассказывает об очередном обвале, но тут в комнату вбежал запыхавшийся сапер: – Ваше благородие, беда! Идет француз контрминою, слышно работает! – Извините, Михаил Юрьевич, дела. – Понимаю и более мешать не стану. Пойду, пожалуй, – выхожу наружу, отлично зная, что поспешит сейчас «обер-крот» к оборонительному рву, к зияющим минным колодцам. Там будет он «слушать» работу неприятельских «коллег». Глядишь, и устроит им сюрприз со взрывом. Между прочим, зрелище очень напоминает взрыв «чемодана». Смотришь из-за бруствера, а там все дрожит, со страшным грохотом и треском взмывает вверх между бастионом и неприятельским валом масса сырой земли, клубится громадный густой сноп дыма, возникает воронка. Сколько во время таких взрывов гибнет вражеских минеров, ни Мельников, ни его подчиненные стараются не думать. Контрмина разрушена, и ладно. У моих пулеметчиков примерно так же. И к ним я теперь подхожу, чтобы обсудить сегодняшнее положение вещей. А оно в равной степени может измениться в самое ближайшее время. Тут уж как повезет. Глава 16 Сколько Севастополь укреплялся, а от дурного предчувствия отделаться не могу до сих пор. Мало того, что Петров неведомо куда запропастился сразу же после Альмы, так еще и удача в очередной раз играть с нами в орлянку вздумала. 1 ноября. Сражаемся с интервентами под Балаклавой, пытаясь выбить их оттуда и деблокировать Севастополь. Не вышло ни то ни другое. Хотя наша конница и действовала не столь бестолково, как в «прошлый раз»: гусаров Рыжова генерал Липранди вперед не ставил, на месте эскадроны не топтались, а активно контратаковали противника по слабым местам. Но у союзников артиллерия убийственным огнем прикрывала турок, только чудом удержавших передние позиции. Ничего мы тогда не добились, кроме живучего слуха о полковнике Еропкине. Тот, если верить «очевидцам», перерубил пополам английского драгуна и убил двух других ударом плашмя. Вот вам и рождение легенды о Козьме Крючкове местного разлива. 12 ноября. Новая попытка прорвать осаду. На сей раз под Инкерманом. И вновь с потерями отступаем к Севастополю, прикрываемые огнем «Владимир» и «Херсонес», хотя были буквально на волосок от победы. И вновь слухи. Столичные газетные умники болтали, что диспозиция, давно уже составленная Меншиковым, была послана на одобрение в Петербург. Император подробно ее поведал прусскому посланнику Рохову, тот телеграфировал в Берлин, из Берлина дали знать Лондону, а уж из Лондона вся информация легла на стол к Раглану и Канроберу. Узнав эту сплетню, Меншиков не стал ругаться, а неожиданно смолчал, уйдя к себе. Светлейший вообще сильно переменился. Мне рассказали, что сразу же после Альминского боя главнокомандующий вытряхнул прочь содержимое своих карманов, а они у него давно стали притчей во языцех. Чего там только не водилось: документы, записки, планы, циркуль, лупа, бинокль, патроны, щипцы, парочка ржаных сухарей, фляжка коньяка… Теперь знаменитые «энциклопедические» карманы пусты. Иногда мне кажется, что и душа у Меншикова опустела. Поделился я с ним за день до Инкермана «предсказанием» об интересном событии, которое должно случиться 16 ноября, а он – ноль внимания. Меж тем надежд на этот день я возлагал много, как-никак у крымских берегов намечался жестокий шторм, «в прошлый раз» потопивший пятьдесят три вражеских судна, из которых двадцать три – транспортники. А там и под Евпаторией потерпят крушение линейный «француз» «Генрих IV», «турок» «Пенки – Мессерет», три пароходо-корвета. Еще отнимет у союзничков этот шторм присланные запасы зимней одежды и медикаментов, что в условиях приближающейся зимы не есть хорошо. Но так случилось «раньше», а «теперь» вместо шторма погода прекрасная, суда благополучно целы, шубы с лекарствами получены. Но главное не это, а вот что. Не знаю, сколько именно вражин из будущего интервентам помогают, но покоя не дает тот факт, что за все время последующих боев пришельцы из 1915-го больше ни разу не проявили себя. Пулеметы, винтовки, даже гранаты под Альмой в ход пустили, но вот затем замолчали. Совсем. Может, боеприпасы все извели? Нет. Есть боеприпасы. Без сомнений. Два дня назад на бастион с вражеской стороны пробрался перебежчик. До этого бегали к нам все больше немцы, насильно завербованные во Франции, а теперь вот и бритые начали попадаться. Если точнее, то преимущественно ирландцы. Так вот, этот ирландец сначала жаловался, что после Альмы их лорды обещали скорейшую ночевку в Севастополе, но теперь и кормят королевских солдат плохо, и от стужи деваться некуда (наши пластуны за их шубами и одеялами настоящую охоту устраивают), и из лагеря сбежать к нам трудно – кругом цепи, пикеты, посты… И «ублюдки» покою не дают. Так ирландцы величают галиполийцев, как и весь рядовой состав, не зная, кто же это на самом деле. Офицеры (наверное, кроме старших) тоже не посвящены в истинное положение вещей. Особые части, и все тут. Как бы то ни было, «ублюдкам» самое лучшее от Раглана и Канробера перепадает, на «родных» армиях командующие экономят. Кроме того, видел ирландец странные пушки и ящики с «железными поленьями», ружья диковинные, какие-то трубы на колесиках с лентами, начиненными патронами. Дальше, убрав шелуху и систематизируя сведения по крупицам, удалось нам выудить достоверную информацию о том, что молчат пока «ублюдки» и в драку не лезут не просто так. Чего-то ждут, сконцентрировавшись неподалеку от британских позиций в отдельную мощную англо-французскую группу. Не иначе как к штурму готовятся? Если так, то именно поэтому и нужно что-то нам с этим приготовлением делать. Ждать, когда снаряды, гранаты и пули из двадцатого века обрушатся на «четвертый», сметая его с лица земли, смерти подобно, а потому будем действовать упреждающе. Нашими пушками эту армию не достать (не та дальность), значит, придется устроить полномасштабную диверсию с массовым использованием РГ-14. Благо, что особо мы их до сего дня не расходовали, а пластуны еще прошлым летом облазили вдоль и поперек всю территорию вокруг города на добрых двадцать км, зная теперь каждый камушек. Вот они-то и будут сегодняшней ночью подрывниками. Артиллерию брито-франкам попортим, и то хорошо. А чтобы все прошло более-менее гладко, сегодняшней же ночью ударят наши пушки и пулеметы с картечницами в полную силу, поддерживая пехоту в ложной атаке. Ради этого предстоящего события иду к Достоевскому. И если бы сейчас на бастионе оказался какой-нибудь литературовед, то он немало бы удивился увиденному. Непривычно смотрится нынешний Федор Михайлович. Словно Рэмбо заправский с «люськой» не расстается, на поясе всегда три диска запасных прицеплены, шинель крест-накрест рассекают ленты к «максиму», взгляд дикий. Но при этом продолжает господин Достоевский писать на пару с прапорщиком… Львом Толстым. Куда уж без него? Здесь, в этой реальности тоже сначала при Дунайской армии сражался при Ольтенице, участвовал в осаде Силистрии, а с ноября в Севастополе. И тоже на «четвертом», с той лишь разницей, что к артиллерии несколько охладел, едва увидев пулеметы. Недолго меня он упрашивал его в Отряд включить. И теперь, освоив «максим» (хотя больше интересуется «Льюисом»), молодой Лев Николаевич прямо сейчас обсуждал с Достоевским текст будущих «Севастопольских рассказов»: – …Вот послушайте: «Итак, вы видели защитников Севастополя на самом месте защиты и идете назад, почему-то не обращая никакого внимания на ядра и пули, продолжающие свистать по всей дороге до разрушенного театра, – идете с спокойным, возвысившимся духом. Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, – это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа…» – Неплохо… – Достоевский хотел еще что-то добавить, но, увидев меня, вытянулся по стойке «смирно» (как-никак генерал-начальник пожаловал). – Ваше превосходительство, за… – Отставить, – устало бросил я. – Все знаю. Мы следим, и враг следит. Мы стреляем, и враг стреляет. Обычная рутина. Вы лучше скажите, готова ли команда к сегодняшнему бою? – Так точно, ваше превосходительство. – Это радует. А вы что скажете, прапорщик? Все пулеметы проверили? – Так точно, все. – Замечательно. Тогда ждите моего приказа. – Слушаю-с!.. «Эх, Лев Николаевич, Лев Николаевич, – думал я, возвращаясь к центру бастиона. – Знали бы вы, сколько всего вам и Севастополю предстоит еще пережить, прежде чем мы победим в этой проклятой войне. Если выживем, то вам «Войну и мир» писать, Федору Михайловичу «Униженные и оскорбленные», а мне домой… Лишь бы Петров не обманул…» * * * Очередной севастопольский день пролетел как миг. Наступил вечер. Бомбы методично продолжали кромсать темнеющий небосвод огненными клинками. Не обходилось и без проносившихся со свирепым ржаньем «жеребцов» – двухпудовых бомб, пущенных продольно, отчего искры, сыпавшиеся из трубки, походили на гриву. Солдаты-новички невольно наклоняли головы перед «жеребцами», отчего неизменно становились объектом насмешек со стороны матросов, и в особенности Кошки.