«– Смотри, братцы, солдат «жеребцу» кланяется!» – говорил обычно он в таких случаях, но теперь почему-то смолчал. Появилось у него зрелище поинтересней. – Кто там храпит, братцы? – обратился Кошка к солдатам, слыша настолько мощный храп, что его не заглушила даже продолжавшаяся в соседней батарее перестрелка с неприятелем. – А ну, гляньте. Солдаты увидели человека, лежавшего прямо посреди площадки и закрытого косматою буркой. – Тронь-ка его, ребята, авось очнется, – подначивал их Кошка. – Эй, земляк, вставай, чего лежишь? – спросил один из служивых. Спавший лениво высунул из-под бурки голову с папахой. – Чего? – буркнул он с характерным малороссийским гэканьем. – Да ты нездоров, брат, али хмельной? – не унимался солдат. – Посреди баксиона валяешься! Вставай, что ли! – А бо дай вам таке лихо! Сплю, тай годи! – Ишь ты – спит. А неравно бонба накроет, земляк. На что ж даром губить христианскую душу? – Сто чертив вашей матери! Тикайте сами! Мени и тут добре! Пластун повернулся на другой бок и захрапел пуще прежнего. Выспаться перед вылазкой не дают. – Чудной! – говорили солдаты. – Уж это, братцы, все они такие отчаянные! – заметил Кошка. – Отпетый народ! Они сызмала насобачились! Два других пластуна (узнаю братьев Скичко) «куняют» (то есть дремлют, покуривая трубки) тут же: один – на неприятельской неразорвавшейся бомбе, из которой он успел вынуть порох, другой – на куче угольев. Чуть поодаль сидят на корточках матросы и режутся в карты, не забывая, по условию, бить проигравшего колодой по носу. И при этом не видно нигде суеты, повсюду полное спокойствие и уверенность. Вновь прибывшие солдаты, глядя на других, тоже скоро обживаются тут – уже на второй либо на третий день. Вот и я спокоен как удав. Успел сходить к себе на квартиру и привести физиономию в парадный вид. А то смотреть страшно. Зарос весь, аки хиппи, с этой осадой, бороденку отпустил, на лысой башке давно образовалось некое пародийное подобие прически «а-ля Вэ И Ленин». Непорядок. Под уханье пушек и взрывы бомб, как заправский сухопутно-морской гусар, принялся я за генеральную приборку внешнего вида. Брился, стригся, чистил мундир перед зеркалом умывальника. И все равно изображение свое без содрогания видеть не мог. Осунулся, похудел до состояния Кощея Бессмертного, словно согнулся под тяжестью пережитого. Таким я себя ни в этой, ни тем более в прошлых жизнях что-то не припомню. И… Не знаю, кто там наверху решает судьбы людские, но рука сама отложила в сторону щетку, а ноги тут же вывели тело из ванной и быстро-быстро потащили в соседнюю комнату. Очень вовремя. Едва я переступил порог, как за спиной раздался похожий на разбивающееся стекло звон, затем взрыв и снова звон со стуком. Поздравляю, Михаил Иванович, к вам в ванну через окно влетело ядро, а потому нужно срочно вызывать сантехников из местного ЖЭК. Работы у них будет много. Медная ванна пробита осколками, окно и зеркало вдребезги, от умывальника одни щепки остались, опасная бритва торчит в дверном косяке, словно воткнувшийся в цель бумеранг. Нет, тут одним ЖЭК не обойдешься, нужно… Снова я превратился в робота Вертора, чьи ноги выполняли одну-единственную команду: «Выйти из дома». Не зря выполняли. Я на улице, а с неба, до этого моросившего мелким дождем, как будто одновременно и со всех сторон на заклеенные плотной бумагой окна моей квартиры обрушилось несколько ядер. Мистика не мистика, но если так и дальше пойдет, то и ипотеку и квартплату мне вносить не придется – не за что будет. Недоволен не я один. Если кто с удвоенной силой и осуждает каждодневное разрушение Севастополя, так это пленный Сент-Арно. Можете не верить, но он до сих пор жив и совершенно излечился от всех своих болячек. Пирогов только руками разводил, а маршал, видя во всем случившемся промысел Божий, попросил у Меншикова оставить его в Севастополе. И вообще, выразил он готовность всецело сотрудничать с нами, чем незамедлительно вызвал гнев соотечественников. Французы считают маршала предателем, Наполеон № 3 лишил его всех наград, чинов и регалий, пообещав виселицу после захвата Севастополя и победы над Россией. Сент-Арно в долгу не остается, в нашем «агитотделе» тоннами строчит воззвания к французским солдатам, называет императора авантюристом и «английским подхалимом», призывает не подчиняться приказам, бунтовать, сдаваться в плен. Что до чинов, орденов и прочего, то великие князья Николай и Михаил пообещали бывшему высокопоставленному врагу, если тот изъявит желание, полностью восстановить его уже на русской службе. Откуда здесь взялись царевичи? Отец в Севастополь прислал, отписав до этого Меншикову: «Сыновьям Моим, Николаю и Михаилу, дозволил Я ехать к тебе; пусть присутствие их при тебе докажет войскам степень моей доверенности; пусть дети учатся делить опасности ваши и примером своим служат одобрением храбрым нашим сухопутным и морским молодцам, которым Я их вверяю». А я прямо сейчас вверяю будущее в руки моих бойцов, уже готовых к вылазке и прочим тайным операциям. Вот только ночи глубокой дождемся, и сразу в бой. Глава 17 Каждый житель осажденного Севастополя точно знает, что самые интересные и нередко ужасные сцены происходят на бастионах по ночам. Нынешняя ночь, скорее всего, исключением из общего правила не станет. Уже темно. Всходит луна. На очистившемся от туч небе, словно звезды, пролетают бомбы. И полет у них проходит по своей особой схеме: сначала болванки летят медленно, в какой-то момент времени даже останавливаясь на мгновение, как будто выбирают место падения, а затем, шатаясь из стороны в сторону, падают все быстрее и быстрее, пока не превращаются в огненно-черную мазню. – Маркела![125] – слышится на бастионе голос сигнальщика. Все, кто стоит в этот момент времени на площадке, немедленно припадают к земле. Напрасно. Бояться нечего. Вот и сигнальщик подтверждает, по полету определяя, куда именно упадет бомба. – Не наша! – кричит он. – Армейская! Пауза секунд в десять – и новый крик, предостерегающий относительно следующей английской «гостьи»: – Берегись, наша! Миг – и бомба со злобным шипением разбрасывая искры, вертится посреди лежащих на земле матросов и солдат. Однако в их рядах тоже имеются свои знатоки артиллерии. – Не ховайсь, померла! – заверил всех старый Даниленко, заметивший, что трубка погасла. Тут же Кошка подхватывает бомбу и, изображая лису, визгливо говорит ей: «Колобок, колобок, я тебя съем». Раздается смех. Из своей «конуры» тут же высовывается Кутров. – Что это там так расшумелись?! – спросил он. – Послать прислугу по орудиям! – Есть! – отзывался комендор, и несколько матросов тут же подбежали к ближайшей пушке. – Чем заряжено? – интересуется Кутров. – Бомбой. – Ну, валяй! Словно огромный многопудовый чугунный дракон, орудие исторгло из «пасти» огонь с зарядом и отпрыгнуло назад, обдавая прислугу горячими клубами дыма. Бомба унеслась к каменистому вражескому валу. Бритые бойко отвечают не одним, а сразу десятью выстрелами. Сигнальщик едва успевает кричать: – Бомба! Не наша! Пушка! Берегись! Граната! Маркела! Жеребец! – Не части, Митроха! – кричат ему матросы. С вражеской стороны отчетливо слышен звук, напоминающий наше русское «ура». – Черт возьми, уж не думают ли они идти на штурм?! Эх, раскутились, – рассуждает «барбос» Кутров, окончательно выбравшись наружу из своего жилища. – А ну-ка, ребята, угостите их картечью! – «Капральство» бы ему послать для порядку! – мечтательно заметил Кошка в надежде на редкое, но порой эффективное зрелище. «Капральством» у солдат называлось чисто матросское изобретение. Заметили однажды флотские, что неприятель посылает иногда вместо бомб бочонки с порохом и деревянными обрубками, к которым привязывались по четыре гранаты. Глядя на эти «букеты» (так их у нас прозвали), находчивый Кошка придумал штуку похитрее: взял жестяной цилиндр с деревянным дном, вложил туда штук двадцать пять гранат, и этот снаряд пустил из пятипудовой мортиры. Снаряд ухнул в неприятельскую траншею, рассыпавшись в виде целого ряда светящихся звезд-взрывов. Конечно, на дальнее расстояние он не действовал, но, залетев в траншеи или в минные воронки, мог при удачном попадании наделать много бед. Впрочем, из-за больших затрат и далеко не всегда ожидаемого результата начальство запрещало посылать «капральства», но иногда из любопытства допускало эту забаву. Вот и сейчас с моего одобрения согласилось: – Можно и «капральство»! Давненько не пускали! Сказано – сделано. Мортира отпрыгивает назад, букет ярких звездочек на мгновение освещает неприятельскую траншею. Несколько гранат попадают прямо в минную воронку. Оттуда с громкими «факами» выскакивают ошалевшие британские саперы. Наши пулеметчики не дремлют и тотчас срезают троих. – Берегись, граната! – снова раздается крик сигнальщика. С этого момента заваруха начинается уже для нас. Уже кричат: «Носилки!» – и двое матросов несут Фадеева – у него нога перебита у живота и держится на одной лишь коже. – Простите, братцы! – хрипло говорит он и теряет сознание. Ну вот, доигрались артиллеристы-экспериментаторы. Накрылась наша ложная атака. Кажись, прав Курлов: после такой артподготовки враги обычно начинают лезть вперед на штурм. Только бы у пластунов все вышло с диверсией. С остальным форс-мажором мы как-нибудь да справимся. На это, во всяком случае, надеюсь. * * * Не хочу себя ругать и осуждать, но я совсем не разбираюсь в людях. Иной раз сильно недооцениваю возможности других, а затем тут же расплачиваюсь за это. Казалось бы, научен уже горьким опытом, когда фулюган по имени Мишка Власов с легкостью обманул меня, взрослого дядьку, вышвырнув на время из физоболочки в Августовских лесах. Теперь вот новая подляна и удар в спину. И от кого! От человека, пусть и немного диковатого и импульсивного, но образованного, честного, благородного, в пансионах и университетах воспитанного. Могли бы меня ради приличия на дуэль вызвать, господин Лермонтов, а поступили, словно абрек какой-то. Налетели в ночи с кинжалом в руке, в спину ударили, оглушили, скрутили путами и теперь куда-то ведете. А началось «пленение» примерно через пять минут после начала обстрела. Я укрылся в блиндаже, прислушиваясь, как снаружи сквозь грохот пушек, рева, визга и шипения вражеских ядер и бомб раздавались крики: – Валяй! – Товсь! – Не донесло! – Жеребец! – Гранату! – Ядро!.. Однако вскоре и их напрочь заглушила канонада. Ее удары все возрастали и возрастали. На миг мне начало казаться, что вражеская артиллерия разобьет бастион, разметает его в разные стороны вместе с защитниками. Короткая передышка, и на Севастополь попрет вражеская пехота с танками, чтобы пройти по перепаханному «полю», из которого торчат изуродованные тела и конечности, обломки ружей, пулеметов, камней, бревен… Стоять! Откуда у союзников танки? Выдумываете вы все, гражданин Крынников, фантазия у вас разыгралась. Лучше уж следите за господином Лермонтовым… Поздно… Вы снова астральный придаток к душе истинного хозяина этого тела, и прямо сейчас бунтарь Лермонтов одним рывком выскочил из блиндажа. Очень вовремя. Очередной взрыв смял строение, превратил его в бесформенную груду. Что теперь? Ничего. Дотянувшись до маузера (мне его Фадеев сберег еще с Альмы), неэкономно высадил поэт оставшиеся патроны в ночь, а после рванул к пулеметчикам. И вместе с ним вся окружающая обстановка ускорилась до темпа реактивного истребителя, традиционно превратившись в одну большую малопонятную хрень из всевозможных наслаивающихся друг на друга эпизодов. Если их собрать, то почти наверняка получится безумный немой мультик для «Спокойной ночи, малыши» под названием «Сказ про то, как кто-то вместо Крынникова подвиги совершал». Часть вторая. Но последняя ли? Про то не знаю, а смотреть приходится. И вот уже отважный потомок гордых шотландцев, этот Уильям Уоллес новоявленный, хватается за ручку картечницы и начинает раскручивать бешеную карусель смерти. Раскручивание продолжается недолго. Где-то справа вдалеке ярким фейерверком вспыхивает букет взрывов. Неужто пластуны сдюжили? Похоже на то. Вот только врагов эта пакость не впечатлила совсем, а потому Достоевский с Толстым и мои пулеметчики едва успевают сдерживать натиск вражеской пехоты. Откуда она тут взялась и сразу столько? Вопрос открытый, как и его решение… Взрыв! Лермонтов умудряется отскочить назад, в то время как картечница разлетается на части. Длинное дерганое движение, похожее на скачку по покрытой туманом дороге, и я оказываюсь перед каким-то шатром. В темноте четко обозначается вход в виде полоски света. Пальцы Лермонтова сжимают шашку. Рывок вперед. Лермонтов, словно змея, буквально просочился внутрь, едва задев парусиновые створки, и тут же налетел на врага. Англичанин. Не красномундирник, а одетый в хаки «ублюдок». Выстрелить из своего «Вербли» он не успел (сбитый коротким ударом клинка, револьвер отлетел в сторону), но вот подставить под следующий удар толстую трость с острием на конце очень даже смог. Плавный прыжок назад, и два матерых фехтовальщика на пару секунд застыли друг против друга, оценивая силы противника. Выпад тростью. Отбив ложный выпад, удар замысловатой дугой сверху вниз, кончик шашки полоснул по бедру, а затем снова дуга и тычок в открытое горло. Странно. Из всего фехтовального арсенала Лермонтова этот прием я вижу впервые. Нужно бы запомнить поскорее, а то снова взрыв (и даже не один) сотрясает все вокруг и на меня (опять именно на МЕНЯ) наваливается что-то тяжелое, темное, большое. Дышать тяжело, а если быть более точным, то нечем. Ох, что-то такое со мной уже случалось раньше… Верно. Случалось. Когда Карпаты мы штурмовали в пятнадцатом, землей от взорвавшегося «чемодана» точно так же засыпало. И, как и тогда, теперь нашлись добрые люди, чьи руки меня вверх из подземного плена вытянули. «Здравствуйте, Михаил Иванович! – говорят мне спасители. – Вы прошли кастинг на главную роль в фильме «Ночь живых мертвецов: Крымская кампания». Теперь нужно подписать контракт, и вперед на съемки, а то у нас аренда почасовая, три эпизода здесь по плану снимаем. Массовке и персоналу опять же плати…» Фантазия, конечно. Какая тут ночь, когда утро уже. Я лежу на носилках. Надо мной брезентовый купол шатра. С огромным трудом, но начинаю приподниматься. Холода не чувствую. Словно не декабрь сейчас, а май. Нет, все же декабрь. Внутренним чутьем ощущаю зиму, а в ноздри бьет уже хорошо знакомый запах карболки и йодоморфа. Значит, опять госпиталь.