– Лежите! Вам нельзя пока вставать! – укоризненно произнес человек в белом халате, надетом поверх гимнастерки. Я не спорил. Не до споров мне сейчас, когда рядом двое матросов осторожно ведут под руки своего товарища с окровавленной ногой. Одеты тоже примечательно: на плечах плащ-палатки, под ними фланевые темно-синие рубахи и тельняшки; парусиновые серые брюки заправлены в кирзу; на головах бескозырки, поверх которых натянуты самодельные зеленые чехлы, сшитые из маскхалатов. Под плащами можно разглядеть стволы ППШ. И еще плюс к этому неизменная дружеская поддержка в трудную минуту: – Ничего, Паша, ничего. Главное – кость цела, а остальное заживет. На тебе ж, как на собаке, все зарастает, вот и сейчас выздоровеешь. – Это точно. Нельзя сейчас долго болеть. Вот тут закончим и прямиком на Берлин. У меня к Гитлеру и всей его фашистской мрази долгов знаешь сколько скопилось? Надо бы вернуть. – Да тише вы. Курить охота. – Возьми мой. – Знаю я твою махорку. Горлодер проклятый. Не табак, а сущий уксус… Нет уж, спасибочки за такое предложенице, а только уксусу мне не надо… – Где он?! – раздается поблизости. – Тут, товарищ генерал. Надо мной могучей громадой склонился еще один военный в наспех накинутом на шинель халате. – Жив? – тихо произнес он. – Это хорошо. Только не вздумай отключаться, а тем более умирать. Зря я, что ли, столько времени со всем отделом тебя искал и нашел. От вездесущего Валерки Морковина ведь еще никто не мог скрыться. Я найду. Я – ученый… Глава 18 «Товарищи бойцы и офицеры 4-го Украинского фронта! Под вашими ударами в течение трех дней рухнула «неприступная» немецкая оборона на всю глубину перекопских, ишуньских, сивашских и акманайских позиций. На шестой день вами занята столица Крыма – Симферополь – и одни из основных портов – Феодосия и Евпатория… Сегодня части армий вышли к последнему рубежу севастопольской обороны противника на реке Черная и хребту Сапун-гора, что в 5–7 км от Севастополя. Необходим последний организованный решительный штурм, чтобы утопить противника в море и захватить его технику, к этому вас и призываю. Вперед на решительный штурм!» В мае 1944 года во время Крымской наступательной операции эти строки стали не просто началом освобождения Севастополя и всего Крыма из фашистских когтей[126], но и началом еще одного сражения, случившегося хоть и в ином времени и реальности, но на все той же русской земле. И сражение это стало неожиданным отнюдь не для всех солдат и офицеров Приморской армии. С августа 1941 года воевали в ее рядах знакомые мне люди из двадцать первого века. Какими путями там очутились Докучаев, Садовский, Морковин и прочие «форточники», мне так и не удалось выяснить, но факт остается фактом: попали, освоились, начали воевать. Удалось ли им что-нибудь изменить в истории тамошней Великой Отечественной или нет? Тоже не известно. Точно могу сказать одно: Петров их наконец-то нашел и после беседы с разъяснениями и обещаниями «верну домой» перебросил сюда. Очень вовремя перебросил. Союзники в ночь пластунской диверсии начали очередной и общий штурм Севастополя. Несколько спутали им карты пластуны; добрались-таки казачки до пушек, начали взрывать, но полегли почти все в неравной битве с подоспевшей охраной. Выжили единицы. Как они умудрились добраться до «четвертого» сквозь огненный ад, удивляться не приходилось. А дальше упрямый, хозяйничавший тогда в «автобусной кабине» Лермонтов возложив дальнейшую оборону бастиона на отрядных пулеметчиков, стрелков и артиллеристов, сам вместе с новой диверсионной группой (когда только набрать успел?) полез к черту в пасть. И началась тогда для Лермонтова невообразимая везуха. До пушек больше добраться не получилось (там переполох, стреляют), зато наткнуться на вражеский штаб запросто. Может, совершенно не дороживший своей жизнью Михаил Юрьевич решил Раглана пленить? А может, и всю верхушку захомутать? Кто его, бешеного, разберет, но только помощь из 1944-го, подключив свою авиацию в виде Ил-4, очень некстати киданула бомбу на штаб. Ну, не знали они, что там кроме вражеских начальников всех мастей еще и генерал Лермонтов с пластунами объявился. Ладно, проехали. С кем не бывает. Зато теперь, оказавшись в буквальном смысле между двух огней, остатки союзничков (тем, кому чудом удалось вырваться) бегут от Севастополя прочь. Город спасен, осада снята, а я прямо сейчас сижу на перевязке в Собрании, где уже побывали лишившийся ноги Фадеев и раненный в щеку Кошка, и наблюдаю картины госпитального быта. Пушки и ружья стихли позавчера, но смерть и боль все еще собирают свой урожай. Вот изможденная женщина, засучив рукава и опоясавшись окровавленным фартуком, бережно перевязывает молодому офицеру раненую руку. Чуть поодаль Даша, давным-давно превратившаяся в Дарью Семеновну, ругаясь с полупьяным фельдшером, вырвала у него из рук бинты и пук корпии. Спор идет из-за умирающего, у которого ядром выбило все внутренности. – Вас бы всех перевешать, идолов поганых! – негодует Даша. – Человеку бонбой все нутро вывернуло, а ты его тычешь в бок, как куклу, прости, Господи! Я те, пьяного черта! Погоди, дохтуру скажу! – Это вы неправильно, Дарья Семеновна, – бубнит фельдшер заплетающимся языком. – Я даже очинно вас уважаю. А что из того, что я пьян? Я свое дело довольно понимаю. – Понимаешь! Никакой жалости у вас нет, у идолов! Режет человеку ногу, все равно как курицу зарезал! Да и дохтуры-то ваши… При мне дохтур моему знакомому Ване Черепову всю как есть ногу откромсал, тот кричит благим матом, а дохтур его же давай бранить… «Запорю, – говорит, – если еще пикнешь». – Так и следует, Дарья Семеновна, так и следует, потому ежели кто кричит, то бывает от этого прилив кровообращения… Медперсонал был и остается в своей стихии, даже несмотря на то, что весь Севастополь буквально взбудоражен появлением «людей из будущего», кардинально переломивших ход войны. И не важно, что эти странно одетые солдаты и офицеры прибыли сюда в охваченную Крымской войной Российскую империю 1854 года из немного другой, советской, а некоторые и современной, но России. Идя по городским улицам, можно лицезреть удивительную картину: все нынешние защитники Севастополя в едином порыве намерены окончательно изгнать англо-французских захватчиков и их турецких подхалимов из Крыма. Изгнать, не разделяясь на царских, советских, российских. Изгнать, оставаясь прежде всего НАШИМИ воинами, всегда готовыми встать на защиту своего ОБЩЕГО Отечества. «– Мы ведь уже на Берлин нацелились, как тут этот Петров явился, – рассказывал мне Валерка Морковин. – Но людей убедили сначала предкам помочь, а после и Гитлера в его логове на месяц-другой пораньше достать. Хотя скажу тебе откровенно, что поначалу трудно было мне и остальным. Сколько лет уже при Николае жили, привыкли, а тут раз – и сразу в сорок первый…» Понимаю Валерку. Сначала был он борцом Иваном Заикиным, а стал полковником Евгением Жидиловым, когда того еще только назначили командовать 1-м полком морской пехоты Черноморского флота. В кого «угодили» остальные «форточники», могу только догадываться. Мне они до сих пор не раскрылись, не показываются. Конспирация у них. Ну и пусть конспирация. Может, ждут, когда со дня на день в Севастополь из Питера приедет цесаревич Александр, и тогда… Посмотрим, что тогда. Авось и узнаю еще кое-чего. * * * Не перестаю удивляться Гончарову, снующему туда-сюда по госпиталю. За последние несколько… Короче, невесть сколько его уже не видел. Как-то выпал он из моего поля зрения, но теперь снова попал, с филигранностью компьютерной программы умудряясь перемещаться в лабиринте больничных коек и лежанок. Изменился он. Сильно изменился. От прежнего добродушного неуклюжего «медвежонка» не осталось и следа. Теперь передо мной энергичный, подтянутый, верткий, быстрый в движениях работник, раздающий санитарам указания и подбадривающий раненых. – Михаил Юрьевич, как вы себя чувствуете? – это он мне. – Как видите, неплохо, – ответил я. – А когда достану экзоскелетон, так и вовсе начну бегать, словно Маленький Мук в чудо-тапках по стадиону. – Что, простите? – Ничего, Иван Александрович, ничего. Просто ко мне влетело очаровательное привидение. Приезжайте срочно, я хочу о нем поведать миру. – ??? Оставляю Гончарова в недоумении, а сам ковыляю на костыле к выходу из госпиталя. Хорош генерал! Левой руки нет, нога левая в гипсе, скорость перемещения ниже средней. Положеньице так себе, но держусь. Должен же я дождаться нашей победы в этой войне и выполнения обещания Петрова. А вот и он сам пожаловал, меня тут же тормознул. – Михаил Юрьевич, куда же вы? – Подышать свежим воздухом. – Повремените. Сюда вот-вот должны прийти важные гости… Что такое? Выясняется новость: цесаревич Александр, оказывается, три дня уже как в Севастополе живет. Тайно приехал в город под видом обычного офицера и вполне осмотрелся. Зачем весь этот маскарад? Опять же ради конспирации. И теперь тоже ради нее я занимаю свободный стул в углу и тихо жду прихода Александра с братьями. Странно, что за прошедшие дни царевич в госпитале не побывал, но не мое это дело. Я усмехаюсь, когда, словно взъерошенный кот, в госпиталь буквально влетает Кошка. Царских сыновей увидал матрос. Сюда царевичи идут… Входят. Михаил, Николай… А вот и Александр. Интересно, когда начнет царствовать? С марта будущего года, как «уже случилось», или позже? Большой вопрос. Судя по тому, что мне рассказывает уже сам Александр, когда официальная часть встречи осталась позади, отец чувствует себя хорошо и намерен довести войну до победы. Как и всем севастопольцам, царю уже известно, КТО именно значительно приблизил эту победу. Александр тоже знает и не скрывает радости: – Они, конечно, немного странные и порой резки во взглядах, но после минувшего дела всякие противоречия у нас исчезли. Теперь лишь о победе помышляем. Батюшка очень ее ждет. – Мы обязательно победим, но пока гордые бритты все еще сильны на море, да и Франция сдаваться пока не торопится. – Позволю не согласиться. Англия уже не столь вольно хозяйничает со своим флотом, нежели прежде, а Франция… – цесаревич хитро улыбнулся. – Что Франция? Батюшка еще сорок лет назад в Париже увидел, как легко она способна переменяться и сколь сильна была память о России у тамошних военных, пребывавших в Доме инвалидов… Припоминаю и я эту историю. Гришка однажды рассказал. Дело было в 1814 году. Наша армия вошла в Париж, Наполеон разбит, но все еще опасен. Об этом знает и тогда еще совсем юный Николай, уговоривший матушку отпустить его к старшему брату в заграничные походы. И вот, будучи в Париже, зашел будущий император Всероссийский в Дом инвалидов. Там ему попался французский сержант с лицом в рубцах и на двух костылях. Естественно, начался разговор о минувшей кампании, о провале наполеоновской авантюры, о катастрофе Великой армии. «– В каком деле вы ранены? – спросил Николай сержанта. – При Березине, – ответил тот и тут же добавил: – Казаки меня порубали, да мы упали вместе. Они не поднялись, а я тут с обмороженными ногами. Что нам нужно в вашей России? Дьявольская страна. В нее легко входить, а если выйдешь, то в Инвалидный дом…» – Ну, в Инвалидный дом нынешние французские вояки вряд ли попадут, – предположил уже я. – Расстояние от Крыма до Парижа даже по морю неблизкое, а добираться вплавь и того дальше… Тут я не иронизирую и знаю, о чем говорю. Петров рассказал, как четыре черноморских «Щуки» все из того же 1944 года устроили вражескому флоту грандиозное избиение с потоплением. Так что в Евпатории у интервентов сейчас трагедия… – Господа, господа! Не желаете ли сделать дагеротипный снимок на память? Вот те новости. Никогда бы не подумал, что тихоня Гончаров за время нашего пребывания в Севастополе еще и фотографом заделался. И все же вместе с великими князьями, Пироговым, Петровым, Кошкой, Дашей, сестрами милосердия вижу я, как наш писатель возится с агрегатом, напоминающим старинный громоздкий деревянный «гармошечный» фотоаппарат на треноге. Ну, сейчас Гончаров прекратит возиться и скажет: «Внимание! Отсюда вылетит птичка!» Вот только ничего такого не случилось. Взявшись за какую-то скобу, Гончаров на несколько секунд посмотрел на всех нас, и я узрел, как с ним произошла разительная метаморфоза. Обычно буднично-равнодушный взгляд сделался злым, как у Дюдюки Барбидокской. «Все равно я испорчу им праздник!» Именно так, а не иначе. Взгляд на какое-то мгновение встретился с моим, и меня словно током ударило. Штерн! И ошибки быть не может. Слишком хорошо я запомнил эти огоньки и ухмылку всесильного безумца. А теперь… Если разум и начал лихорадочно задавать какие-то вопросы, то ярь на такую роскошь поскупилась. Словно катапульта (с допопорой на костыль), она немедленно отправила тело вперед в длинном прыжке. И напутствия вдогонку добавила, больше похожие на пинки. «Допрыгни! Успей! Не дай сотворить Штерну очередную пакость! Спаси людей! И простых, и важных! ВСЕХ!» Когда огонь, куски чего-то острого и боль вонзились в тело, а кромешный мрак обрушился на сознание, эти «пинки» остались невообразимо далеко позади. Успел ли я? Не уверен, но в одном убежден точно: я ничего не делал и не делаю зря. Глава 19 – Где я? – Ах ты, господи, царица небесная! Очнулся наш кормилец! – Пелагея… Ты, что ли? – Я батюшка, я родненький! Ты лежи, лежи, я сейчас доктора позову! Он как раз пришел!.. Горничная Лермонтова шустрая Пелагея Пехова, шутливо прозванная им просто Пе-Пе, как и вся прислуга в его питерской квартире, была рассчитана еще до плавания «Паллады», но теперь каким-то образом очутилась тут… Погодите. Где это тут? И почему это я лежу? Непорядок. Силюсь подняться, но не получается. Вместо этого затылок заныл от тупой боли. Судя по прочим ощущениям, я опять частично парализован, как в Августовском госпитале. Правда, слышать, видеть, говорить и двигать головой уже могу. Потому осматриваюсь, насколько возможно. Спальня Лермонтова. Такая же, как и всегда, если не считать висящего на стене над дверью портрета Томы. Откуда он тут оказался? Стоит спросить у Пирогова. Николай Иванович уже появился в дверях и весь сияет. – Михаил Юрьевич! – Доктор подскочил к кровати и начал щупать мне пульс. – Это просто чудо, что вы теперь снова с нами! Ведь надежды никакой не было. Один из осколков бомбы вонзился вам в мозг, но вы не погибли, хоть и пробыли между жизнью и смертью достаточно долго. Что-нибудь помните? – Подождите, Николай Иванович… – промямлил я. – Прошу, подождите. Лучше расскажите, что случилось с Александром? Жив ли?