— Это как раз и есть Рита Лауш. Василевский взял в руку снимок со служебного удостоверения. Боже! Эту женщину он знал! Но не в гадком фашистском мундире, как здесь. Он знал ее, без каких-либо сомнений. Боже, это та туманная фигура, которую он пытался припомнить. Господи! Вот только припомнить бы, откуда. Откуда он ее знал? Почему ее любил? Необходимо вспомнить. Полковник Вашков следил за изменениями его лица. Отпил пива. Закурил. Вокруг царила идеальная тишина. — А вы… вы тоже хотите меня в чем-то обвинить? — после долгого молчания спросил Василевский. — В чем? — Ну… не знаю. Ведь этот разговор вы ведете с какой-то целью. Вашков лишь печально усмехнулся. — Тааак. Обвинить вас? Что вы были агентом иностранной разведки в Бреслау, в 1943 году? А если и так, при всей фантастичности предположения, тогда вы были нашим союзником. Так что какие-либо обвинения предъявлять сложно. — Тогда, что вам во всем этом нужно? — Мне хотелось бы знать, над чем уже много недель ломает голову Алек Мержва. Что здесь разыгрывается? — Я вам объяснить не могу. — А эта странная надпись: «Встретимся через сто лет»? — Простите. Но я — псих. Я ненормальный. Я болен шизофренией. Свяжитесь с моим психоаналитиком. — Очень выгодное объяснение. — Да не объяснение это! — выкрикнул Василевский, выйдя из себя. Он не мог справиться с тем, что было внутри него, что буйствовало в голове. — Я не знаю, о чем вы вообще говорите! — Ну ладно, — полковник немного скривился. Он хотел спросить еще о чем-то, но махнул на это рукой. — Вас не подвезти до оставленной у подъезда машины? — Был бы весьма обязан. Вашков открыл бронированную дверь, пропустил Василевского вперед, указал на разрисованный камуфляжными узорами вездеход. Солдат за рулем включил зажигание. — А знаете, одна вещь меня все же интересует. — Какая? Полковник указал ему место в машине. Он снова вынул из кармана подгоревший листок из немецкого дела. На нем четко были видны орел со свастикой. — Зачем Руди Шенк, ни с того, ни с сего, в 1943 году начал учить польский язык? * * * Следующий день был одним сплошным кошмаром. Какие-то встречи, деловые переговоры, всякая бредь, чушь, бла-бла-бла… Тем более, что Василевский не выспался. Он вообще не ложился в кровать. Подпухшие глаза резало. Тем не менее, он не мог вернуться домой. Он не мог бы выдержать даже нескольких минут сам, закрытый в полностью устроенном доме. Какой-то след инстинкта самосохранения удерживал его не делать подобного. Интересно, и как мог он кончить? С кабелем питания от пылесоса, затянутым на шее и… и что? Прыжок с балкона на двухметровом удлинителе? Нет, нет. Он был сумасшедшим, шизофреником, но абсолютно ненормальным он не был. Ха-ха-ха! Он прекрасно понимал, что как только закроется в четырех стенах с телевизором в качестве спутницы жизни, то быстро кончит на двухметровом проводе, шокируя соседей ниже этажом. Он сходил с ума. Явно. Что-то было не так. Он пытался вспомнить Риту Лауш, только та в его воспоминаниях звалась иначе. Господи! Да какая еще Рита??? Ведь он никак не мог жить в сорок третьем! Даже в качестве психа. Это совершенно невозможно! Когда на город упали сумерки, Василевский отправился на Новый Рынок и вошел в немецкий бункер[36], спрятавшийся под поверхностью площади. «Зона Радио Цвет» — гласила надпись над бетонными ступенями. Сейчас там был клуб с дискотекой. Железобетонные стены гарантировали, что никакой из рвущих уши звуков не потревожит покой обитателей окружающих домов. Банда лабала на таком усилении, что невозможно было услышать даже собственных мыслей. И как раз это, более-менее, и было сейчас нужно. Василевский прошел мимо туалетов; пластиковых, прозрачных дверей. Охранники, измерившие его скучающим взглядом, кафельная плитка на полу… Боже! Откуда-то он знал, что когда-то здесь была мощеная улица в подземельях, гранитные бордюры и армированный бетон. Что когда-то наверху стреляли из пушек, а здесь, внизу, был госпиталь и склад боеприпасов. Фосфорная бомба. Потом, уже в шестидесятые годы пугали детей, заводя их в бункер и неожиданно гася свет, и тогда фосфор, въевшийся в стены, начинал светиться. Дети плакали от страха, рабочие гоготали, насмехаясь над обдувшимися малышами. Нет, нет, нет. Это всего лишь умственные аберрации. По-видимому, он должен был читать об этом в какой-то книжке. Хмм. Все-таки, нет. Он четко помнил замощенную улицу под землей. Ну хорошо. Слышал об этом еще ребенком. Другие рассказывали. Быть может, разок и был в этом месте. Возможно, разок. И, возможно, даже расплакался. Или видел разнывшегося приятеля. Так что оттуда, из шестидесятых, он и помнит мощеную улицу под землей. Нет, он не сумасшедший. Не псих. У него только шизофрения, а ее можно контролировать. Можно! Нужно только захотеть. Василевский присел у стойки, и вопя во все горло, чтобы бармен смог услышать его в грохоте суперусиленной группы, заказал большуууую текилу. Взамен получил полный стакан, здесь не цацкались с рюмочками, и тарелку с нарезанными лимонами. И он начал заливать текилу в глотку, загрызая парой долек. Он хотел напиться. Упиться, и забыть обо всем. Забыть про бабу по имени Рита… Боже праведный, какая еще Рита? Что эти идиоты с ним наделали? Грохочущая музыка рвала барабанные перепонки. Толпа сходила с ума. Василевский желал упиться в стельку. Вдруг он обратил внимание на то, что подростки вокруг замолкают и глядят куда-то ему за спину в нарастающем изумлении. Даже бармен выпучил глаза и упустил протираемый стакан, который расколотился на полу. Василевский повернулся на барном табурете. За ним стоял священник в сутане, а рядом — две монашки с руками, сложенными, словно для молитвы. Окружающие подростки не могли выйти из ступора. Даже банда на сцене сбилась с ритма. Чего-либо подобного здесь не наблюдалось, по крайней мере, с сорок пятого года. — Я хотел бы попросить пару минут беседы с тобой, сын мой, — заорал ксёндз, как можно громче. — Может, выйдем? Василевский сглотнул слюну. Шизофрения? Но ведь окружающие тоже его видят. Он допил остаток текилы. Господи Иисусе! Или это сон? Он заплатил за спиртное цену не менее половины фольксвагена. А почему бы и нет? Ведь все это всего лишь психическая болезнь. Священник и две монашки в дискотеке. Нормально! Но почему малолетки вокруг так пялятся? Он поднялся с высокого табурета, кивнул. Потом они направились вверх по ступеням немецкого бункера. — А святой отец не боится ходить ночью в сопровождении двух монашек? — Именно, благодаря их сопровождению, и не боюсь. Это мои охранницы. — Переодетые спецназовки? Священник легонько усмехнулся. — Нет, они настоящие сестры во Христе. — Он направился в сторону Хали Тарговей[37]. — Но это превосходно обученные девушки. — А… святой отец кого-то представляет? — Епископскую Восьмерку. — Не понял? — Ну… нас еще называют церковной информационной службой, и даже разведкой или христианской службой безопасности. Только все это глупости. Мы не являемся отдельным батальоном ченстоховского спецназа имени Девы Марии. Василевский улыбнулся. Умел мужик пробудить к себе симпатию. — Кое-то слышал. Вроде бы, вы используете женщин для сбора информации. — В какой-то мере, это правда. Хотя, мне не совсем нравится слово «используете». Они сами приносят нам много данных, по собственной воле. Они прошли мимо Халы, громадного строения, стилизованного под средневековый замок; вошли на территорию парка над Одрой. Ксёндз указал на одну из укрытых под деревьями лавочек. Сестры остановились в паре шагов. Головы обеих были спущены долу, руки сложены, словно для молитвы. Нереальность ситуации заставила Василевского поёжиться. — У меня желание упиться до положения риз, — буркнул он. Священник вынул из-под сутаны небольшой термос. — К сожалению, я не взял даже церковного вина. Зато предлагаю отличный чай. Я не хвалюсь, но в чае разбираюсь. Он налил в завинчивающуюся крышку немного темной жидкости. Василевский попробовал. Напиток, и вправду, был превосходным. Горьковатый, пряный, ароматный. Содержавшиеся в нем дубильные вещества стягивал слизистую нёба, возвращал ясность мыслям. Гениальное питье. Тяжелое, словно бетон, и в то же время легкое, будто высушенный стебелек восточных приправ. Не крест, а именно чай должен был бы стать символом Церкви. — Видишь ли, сын мой, — священник вновь наполнил крышку содержимым маленького термоса. — Мне известно, что ты разговаривал с паном Мержвой и паном полковником Вашковым. И даже, представь себе, знаю — о чем. — Я и не знал, что церковные службы пересекаются с гражданскими. — Совершенно не пересекаются. Узнал я совершенно случайно, и это дело нас весьма заинтриговала. Весьма! — Догадываюсь. — Василевский допил чай, отдал крышку, вытащил сигареты. Священник возмущенно поглядел на него. — Совершенно ужасная вредная привычка, сын мой. Ты обязан проявить волю и бросить это свинство, — затем беспокойно огляделся по сторонам. — Но если не собираешься покончить с курением немедленно, тогда угости меня сигареткой. Василевский протянул в его сторону пачку. — Так вы, святой отец, собираетесь продолжить то дурацкое дело с Даронем, Ритой Лауш и так далее? — Я удивлю тебя, сын мой. И даже сильно. Он затянулся сигаретой. Уже собрался продолжить, как вдруг из боковой аллейки появилась пожилая женщина. — Бог в помощь, — сказала она. — Ив. м т. го…же, — священник едва произнес это сквозь стиснутые губы, не желая выпускать дыма в ее присутствии. Сигарету он спрятал под лавку, словно ученик, которого неожиданно «застукал» учитель. Из-под его сутаны дымило, словно из паровоза. — А-а, так тут собирают деньги на благотворительные цели? — заметила женщин двух монашек. Она вынула портмоне и вручила им монету в один злотый. Сестры одновременно присели в книксене и прошептали слова благодарности. Как только женщина ушла, ксёндз раскашлялся. Но потом сразу же заново затянулся. Одна из монашенок подбросила полученную монету вверх, умело поймала на лету, переложила из ладони в ладонь и перевернула. — Орел или решка? — спросила она у напарницы. — Орел. Первая открыла сжатую ладонь. — Решка. Ты продула! — Девочки! — рассердился священник. — А ну, спокойнее. — Как только обе опустили головы и сложили руки, словно для молитвы, он вернулся к беседе. — О чем это я говорил? — Что я удивлюсь.