— Ага. Ну да, — ксёндз откашлялся и вновь затянулся дымом. — Так вот, когда-то мы проводили подобное следствие. Ох, — отмахнулся он. — Следствие, слишком громко сказано. Но кое-что подобное. — По делу Дароня? — Нет. Нас весьма интересовали некие странные случаи. В сороковые годы, здесь, во Вроцлаве, Церкви очень насолил некий деятель PPR. Фамилию называть нет смысла. Этого пана потом застрелили мародеры в Дзержонёве. Что самое удивительное, его распознали как члена Гражданской Милиции в Валбржихе. Через год. Вроде бы ничего, может, брат, может, двойник, случайное подобие или ошибка кого-то из наших прихожан, либо же излишняя подозрительность какого-нибудь клирика… Вся проблема в том, что Церковь памятлива. Не в смысле мести, Боже упаси, но у нас дела остаются в памяти надолго. По-настоящему надолго. — Тысячи лет? — Не будем преувеличивать, — усмехнулся священник. — Но это еще не конец. Тот пан из милиции погиб под осыпавшимся терриконом в Валбжихе во время ливня, это случилось где-то в шестидесятых годах. И опять же, это еще не конец истории. Одна из прихожанок узнала его в 1979 году! В Немче. Тогда он был викарием тамошнего костела. — Вааааааа! — расхохотался Василевский. — Вначале PPR, потом милиция, а затем и викарий. Он словно бы предугадывал будущее[38], - загоготал он еще громче. — Ну и выбирал соответствующие местечки. — И уст моих вынул это, сын мой, — вежливо усмехнулся ксёндз. — Воистину, из уст вынул! — Но ведь все это — большая куча глупостей! — Дааа!? — улыбка неожиданно исчезла. — А Руди Шенк. С чего это он вдруг начал изучать современный польский язык в самый разгар войны? — Что вы хотите этим сказать? — Василевский и сам пришел в себя. — Погодите… СОВРЕМЕННЫЙ язык? Не понял? — Ха! Потому что Рудольф не был немцем. — А кем же? — Этого я не знаю. Он не был немцем. Не был и поляком тридцатых годов, не был и… — Погодите, погодите. Что это еще за определение «поляк тридцатых годов»? — Василевский закурил вторую сигарету. — Я и так уже знаю, к чему вы все это ведете. Это я был Рудольфом Шенком, тем PPR-овцем, тем милиционером, а вдобавок ко всему — еще и викарием, правда? Это я был Робертом Даронем, которого, впрочем, сам же и убил. Это я соблазнил Риту Лауш, будучи перед тем самыми различными личностями, так? — Похоже, что фотографии свидетельствуют именно об этом, только это ничего еще не решает. В отличие от иных следственных служб, мы занимаемся так же делами не от мира сего. — Вы уж простите, не хочу святого отца обижать, но это все бредни! — Видишь ли, сын мой, у нас нет таких компьютеров, как у пана полковника Вашкова. Но… У нас имеется двенадцать тысяч сестер во Христе и громаднейшие архивы. Каждая из монашек получила ваши фотографии различных периодов и мнооооожество времени на поиски. — И что-то обнаружили? — Действительно. Несколько фотографий девятнадцатого века: из Вроцлава, из Белявы, парочки других мест. Несколько жизнеописаний, к сожалению, не полных. Имеется даже одна гравюра шестнадцатого века, хотя, естественно, то могла быть и ошибка, ибо подобие тогдашних изображений по отношению к оригиналу оставляло желать лучшего. — Вы смеетесь? — Боже упаси! — поднял тот руки. Они молча сидели в темноте, на лавке, глядя на извилистые речные каналы перед ними, на освещенные фонарями мосты, наконец, на костельные башни на другом берегу, из которых прожекторы извлекали странные тени. — Видишь ли, сын мой, — заговорил ксёндз. — У пана полковника Вашкова имеются современные технологии, доступ к немецким документам; у пана Александра Мержвы — сеть связей, в его распоряжении вся полиция, документы, открывающие любые двери, а у меня… за мной стоят лишь два тысячелетия опыта Церкви на планете Земля. — Ну да, святой отец обратился к Библии. Знаю, знаю, — съязвил Василевский, — какое-то там из ваших Евангелий — это прямая инструкция по ведению следствия. Пилат, и тому подобные дела… Человек в сутане ответил ему улыбкой. — Я нарисовал для себя места вашего пребывания и места ваших «смертей» на карте. И у меня вышло нечто, что с большой натяжкой можно было бы назвать окружностью. Рваной, неровной… но почти что окружностью. — И его центр, как я понимаю, это Вроцлав. — Нет, — стиснул губы тот. — Гора Шленза[39]. Василевский снова рассмеялся. Священная гора славян. Вообще-то говоря, аномалия. Вроцлав расположен на равнине, а тут вдруг, ни с того, ни с сего, довольно крупная гора. Одна-единственная. — Что святой отец желает этим сказать? Тот ответил вопросом на вопрос. — Вы слышали что-нибудь о профессоре Каменьском? — Нет. — Там такая вот штука. Цыплята, когда рождаются, уже имеют в мозгу запечатленные модели поведения. Импринтинг. Показываешь такому «новорожденному» нарисованный на картонке силуэт ястреба, и цыпленок тут же испытывает панический страх, хотя ведь он никак не может знать, что это ястреб, поскольку не мог узнать этого от мамы. Профессор Каменьский проводил опыты на людях. Понятное дело, у человека импринтинг не существует. С одним малюсеньким исключением. Когда во время экспериментов пациентам показывали Гору Шленжу, снятую с весьма определенного ракурса, на смазанной, темной фотографии, то многие признались, что испытывают сильное беспокойство… Василевский тяжело вздохнул. — Мне интересно, как святой отец свяжет теперь Гору Шленжу и все те псевдо-жизни, которыми все вы меня наделяете. — Ты, сын мой, смеялся над тем, что я пользуюсь Библией в качестве учебника тактики. Так вот — я и вправду ею пользуюсь! И как раз там обнаружил я странное и таинственное предложение: «Человек тоже является телом»[40]. — Не понял? — «Человек ТОЖЕ является телом». «Тоже»? Означает ли это, что телом на свете существует еще кое-что? Или, возможно, что-то? — Вы не могли бы пояснить? — Бог телом не является. То же самое относится к сатане, к ангелам. Демоны — тоже духи. Так кто же… — ксёндз на мгновение понизил голос. — Кто еще является телом? Василевский откашлялся. Решил съязвить: — Я? — Если так, — священник не дал сбить себя с толку, кем тогда являешься ты, сын мой? Чем ты являешься? К счастью, заблудившийся пьяница перебил этот более чем странный обмен словами. Он чуть ли не упал на двух монашек, бормоча под нос: — Вы, курва… Суккки… Вы, бля…. Съебы… В руке у него была бутылка. Пьяница разбил ее о ближайший ствол дерева, получив тем самым оружие, известное как «розочка», и он пошел в нападение, сопя: — Ввы, ккур… щассс… вассс… зае…. — Уйди, брат мой, в мире, — спокойно ответила одна из сестер. — Еб…куррр… я вассс… — Уйди, брат мой. Пьяница поднял разбитую бутылку, чтобы ударить. Монашка закатала рясу и врезала ему ногой прямо в лоб. Мужчина полетел назад и грохнклся спиной в траву. Вторая монашка склонилась над лежащим, держа в руках зажженный фонарик, которым пользуются отоларингологи. — Эх! Теряешь форму, — обратилась она к своей напарнице. — Надпись с подошвы на лбу не отпечаталась. — Как это не отпечаталась, — первая тоже склонилась над поверженным выпивохой. — Вот же она! — Ээээ… В слове «Адидас» не хватает буквы «с». — Божечки, Иисус мой сладкий! Придется больше тренироваться. — Тихо, бабы! — перебил их беседу священник. Обе тут же приняли предыдущие позы, сложив руки и опустив головы. — Возвращаясь к нашей беседе, — повернул ксёндз голову. — Ну что же, мы выяснили мало чего. Правда, больших успехов я и не ожидал. Еще не время. Священник поднялся с лавки. Василевский тоже встал. — Приятно было познакомиться, сын мой. Но, уходя, я должен тебя предостеречь. — Перед чем? — По этому делу с тобой будет говорить еще кое-что. И тогда следи за каждым своим словом. Помни об этом! — Кто? Священник развел руками. — Уже вскоре. Он выполнил благословляющий жест, обернулся и направился дальше в темный парк. Какое-то время еще было слышно, как он «воспитывает» монашек: — За этот удар немедленно мне исповедуешься. А злотый от пожилой дамы передадите в «Каритас»[41]. Если кто-либо из вас купит за эти деньги пачку жвачки, то в качестве покаяния назначу лежать крестом часов пять! — Ой-ой… жвачку за злот? Отец-разведчик давно в киоске ничего не покупал. — Естественно, — тут же добавила вторая. — Ведь сигареты отцу сестра-привратница украдкой на вокзале покупает. Переодевшись… — Ага! Как один раз ее в джинсовом мини ее увидала, так у меня адидасы с ног свалились. — Тихо, бабы!!!