— Я могу у него узнать, — ответила Дамплинг, пожав плечами. Но по ее взгляду я поняла: она знает, что выполнить эту просьбу не так-то просто. — Руфь, с твоей мамой не все в порядке. Не думаю, что она бросила бы вас с Лилией, будь у нее выбор. — Это тебе отец сказал? Она молча кивнула, но не посмотрела мне в глаза. Никто добровольно не станет признавать, что обсуждал другого человека за его спиной; так поступать нехорошо. Когда подъехал автобус, я отдала Дамплинг голубую записку и зашла в салон. — Пока, Руфь, — Дамплинг произнесла эти слова очень мягким голосом. Они, словно крошечные птички, взлетели вслед за мной по ступенькам. В придорожном кафе неподалеку от канадской границы я в одиночестве встретила свое семнадцатилетие. На завязанные в носовой платок деньги, которые бабушка дала мне на крайний случай, я в качестве именинного торта купила себе яблочный пирог. Ребенку пирог, кажется, понравился, во всяком случае, он проснулся и следующие несколько часов усиленно барабанил по мне изнутри. Думаю, свой день рождения я провела не в одиночестве. Теперь мысли о Дамплинг затмевают мое беспокойство по поводу надвигающихся родов. Я устала постоянно думать о себе, но сил волноваться за нее у меня тоже нет. Чтобы отвлечься, я спрашиваю, могу ли я еще чем-то помочь на кухне. Я до сих пор ужасно боюсь сестру Агнес, но я поняла, что она похожа на брехливую собаку: лает, но не кусает. Она говорит мне, что сегодня настоятельница принимает кого-то за закрытыми дверями и нам нужно испечь сконы[30] и разлить чай в красивые чашки. Я выхожу на улицу, чтобы сорвать немного ежевики для сконов — кусты ломятся от ягод, и я срываю их, пока, поглядывая на реку, прохожу через рощу. Иногда мне кажется, что Хэнк, который был здесь, — плод моего воображения, вот только на конце моей косички уже не увидишь красной ленточки. Я глубоко погружаюсь в собственные мысли, но тут на парковку у монастыря заезжает «гремлин» цвета лайма, и я понимаю, что опять замечталась. Это, должно быть, гости настоятельницы, и сестра Агнес уже, наверное, злится, что я так долго несу ежевику. Когда я дохожу до конца рощи, из машины вылезают мужчина и женщина. Он высокий и, будто дровосек, одет в клетчатую рубашку. У его спутницы огненно-рыжие волосы, на ней легкое платье и персиковая кофта, которая не слишком подходит к ее волосам. Кажется, они милая пара. У женщины в руках букетик колокольчиков в стеклянной бутылке. Я снова думаю о Хэнке и не могу не улыбнуться. Вот еще одно доказательство, что он здесь был. (Выдумать подробности его эффектного появления я бы не смогла.) Последние несколько недель поток таких посетителей не иссякает, и сестра Агнес нагружает меня работой всякий раз, когда они приезжают. Прятать меня и мой живот становится все труднее с каждым днем. Я проскальзываю в кухню через заднюю дверь, где меня дожидается сестра Агнес. — Что ты там так долго делала? Ждала, пока ягоды созреют? — рявкает она. Сестра Бернадетта кладет на поднос белое полотенце для рук и расставляет три фарфоровые чашки с блюдцами, на которых наляпаны ярко-красные цветы; она подмигивает мне за спиной сестры Агнес. — Мне отнести поднос? — спрашиваю я, и улыбка тут же сползает с лица сестры Бернадетты. — Ох, нет, голубушка, не надо. Я сама, — отвечает она. — Тебе все равно надо пойти развесить полотенца на веревку, — говорит сестра Агнес. — Но ведь вчера вы сказали, что пора начинать вешать белье под крышей, в сушильне. — Ну, то было вчера, — огрызается она. Я бросаю взгляд в окно на нависшие тучи и решаю придержать язык. Сестра Агнес сваливает полотенца для рук в корзину, а сестра Бернадетта выходит в коридор, ведущий к кабинету настоятельницы. Я была в ее кабинете только один раз, когда приехала. Это очень темная комната, в которой пахнет кожей, скипидаром и старыми книгами. Настоятельница и сама глубокая старуха, но она очень добрая; ее круглое лицо обтянуто тонкой, почти прозрачной кожей, будто она ни разу в жизни не бывала на солнце. На шее у нее тяжелое распятие, и, наверное, из-за этого она немного сутулится. Думаю, она носит это распятие уже почти сто лет. В тот день она поприветствовала меня, выразила надежду, что мне будет хорошо в монастыре, и больше мы с ней не разговаривали. — Пошевеливайся, — говорит сестра Агнес, подталкивая меня к двери. Само собой, как только я вешаю последнее полотенце, мелкий дождик превращается в ливень, и я, надев корзину на голову, ковыляю обратно к монастырю, чтобы спрятаться под навесом крыши. Я прислоняюсь спиной к стене и, наслаждаясь возможностью провести еще немного времени подальше от сестры Агнес, жду, пока дождь перестанет. Я сажусь на кусочек сухой земли прямо у монастырской стены. Слева от меня ряд окон. Я слышу голоса и понимаю, что это окна кабинета настоятельницы. Из них доносится мягкое приглушенное позвякивание ложечек о чашки. Я представляю, как настоятельница, по своему обыкновению, кладет в чай три кусочка сахара — мне об этом рассказывала сестра Бернадетта. — Так, с документами, у вас, кажется, все в порядке, — говорит настоятельница. — Вам осталось только еще немного рассказать о себе, чтобы мы были уверены, что вы нам точно подходите. Кто-то с громким звуком ставит чашку на стол и бормочет слова извинений низким мужским голосом. Я пытаюсь припомнить его лицо, но все, на что я обратила внимание, это клетчатая рубашка и, кажется, борода. Мне бы хотелось, чтобы в моей памяти осталось больше деталей. — Я работаю в городе на заводе, — говорит мужчина. — Получаю хорошую стабильную зарплату, через пару лет меня, возможно, повысят до бригадира. Он говорит очень просто, но в его голосе слышится доброта. Кажется, он не любит или не умеет говорить о себе. В разговор вмешивает его жена: — Недавно он стал работником года; он трудолюбивый, очень ответственный. Он далеко пойдет. Настоятельница замечает, что пара волнуется, а она, кажется, не из тех людей, которые заставляют других страдать. — Надеюсь, я не задела вас своими вопросами, — говорит она. — Дело в том, что для нас очень важно, чтобы этот ребенок обрел хороший дом. Его мать не чужой нам человек, она член нашей семьи. Ее последние слова меня поражают. Она член нашей семьи? — Врачи сказали, что мы никогда не сможем иметь детей, — говорит женщина. — А мы хотим детей. Мы сделаем все возможное, чтобы у ребенка была хорошая жизнь. — Если это будет мальчик, я могу научить его охотиться, — начинает было мужчина, но его жена не дает ему договорить: — Девочке мы тоже будем очень рады. Если и она захочет охотиться… Женщина осекается, и я представляю, как они с мужем переглядываются, размышляя, стоило ли заговаривать об охоте. Наверное, настоятельница не знает, что и думать, но меня эта ситуация заставляет улыбнуться. — Мы правда очень хотим детей, — повторяет женщина, и в ее голосе слышны нотки отчаяния; она, словно подсудимый, произносит свое последнее слово в надежде достучаться до настоятельницы. — Что ж, до родов еще остается несколько месяцев, поэтому мы с вами свяжемся и сообщим о своем решении. Я уверена, Господь знает, как будет лучше для всех, — произносит настоятельница. Они жмут друг другу руки, и я слышу, как настоятельница читает молитву, в которой просит Господа проявить милосердие, а мужчину с женщиной — предать себя Божьей воле, а потом пара выходит из кабинета. Глядя на полотенца и на дождь, я задумываюсь, не стоит ли мне пойти закончить работу, пока кто-нибудь не увидел меня здесь, но теперь это кажется совсем не важным. Иногда я забываю, что я беременна не навсегда. Странно будет не чувствовать, как малыш двигается, пинается и плавает внутри меня, — как бы я ни старалась, мне тяжело вспомнить, какой я была раньше. Когда это все закончится, мне придется привыкнуть к тому, что я ничего не буду знать о своем ребенке. Мне совершенно ясно, зачем в монастырь приезжают все эти пары, но почему никто не сказал мне этого прямо? Это очень похоже на то, как бабушка сначала несколько месяцев делала вид, что я не существую, а потом посадила меня в автобус. В кабинет вошла сестра Жозефина. Они с настоятельницей разговаривают так тихо, что мне приходится подобраться поближе к окну, чтобы их услышать. — Не знаю, кажется, они еще слишком молоды, — говорит настоятельница. — Но они женаты и уж точно старше, чем Руфь, — возражает сестра Жозефина. — Я просто думаю… мужчина, кажется, большой любитель охоты. А что, если родится девочка? — Не уверена, что это признак плохого родителя, — отвечает сестра Жозефина. — Все меняется, матушка; думаю, девочки тоже могут охотиться. Не сочтите за грубость, но вас от этих людей отделяет несколько поколений. Настоятельница тихонько смеется. — Знаете, сестра Жозефина, наверное, это решение должна принимать не я. Разве у меня есть опыт, кроме Маргарет и вот теперь Руфи? Женщина хотела, чтобы я отдала Руфи цветы, но ты заметила, что она поставила их в бутылку из-под виски? Боже, если их поколению это кажется пристойным, тогда мои взгляды безнадежно устарели. При этих словах я вскакиваю, ну или, по крайней мере, пытаюсь. Цепляясь за стену, я с трудом встаю на ноги. Затем так быстро, насколько мне позволяет тело, я бегу к парковке и оказываюсь там в тот момент, когда машина цвета лайма начинает давать задний ход. — Стойте! Мужчина резко нажимает на тормоз и в зеркало заднего вида смотрит на меня: я стою позади машины. Я промокла насквозь, мой круглый живот облеплен платьем, с моих волос стекает вода, и, должно быть, вид у меня ужасный. Но мужчина открывает дверь и обходит машину. — Все в порядке? — спрашивает он меня самым добрым голосом в мире. Этот мужчина, хоть у него серо-голубые глаза и рыжая борода, напоминает мне Джорджа из магазина Goodwill. Теперь из машины выходит и женщина; она все еще держит в руках стеклянную бутылку с колокольчиками. Я смотрю на бутылку из-под виски, и мне как будто снова пять лет; меня обволакивает запах родительского дома, словно кто-то обернул мои вымокшие до нитки плечи одеялом. Волосы женщины так похожи на мамины волосы: они становились почти такого же яркого цвета, когда папа запускал в них свои окровавленные пальцы и родители начинали танцевать по кухне. — Какая у вас любимая часть оленя? — спрашиваю я мужчину, который, я уверена, смотрит на меня так же, как на дичь в лесу. Осторожно, без резких движений, чтобы зверь не испугался и не убежал. Если мой вопрос и показался мужчине странным, он этого не показывает. — Мне нравится вырезка из лопатки, — отвечает он. — Но ее нужно готовить весь день, иначе мясо будет слишком жестким. Наверное, на моем лице написано разочарование, потому что женщина легонько касается руки мужа и говорит: — Я люблю мясо со спины. Все знают, что оно самое вкусное. Ее рот расплывается в искренней улыбке. — Эти цветы правда для меня? — спрашиваю я ее. — Для тебя, — отвечает женщина. Она переводит взгляд на мой круглый живот, который вырисовывается под мокрым платьем, словно буек на поверхности воды. Женщина протягивает мне бутылку; она оказывается тяжелее, чем я думала, как будто в нее поставили все букетики диких цветов, которые накопились с тех пор, как мама уехала. В моей голове звучит голос Дамплинг: «Иногда нужно уцепиться хоть за что-нибудь», и слова, которые я сказала Хэнку: «Хочешь сказать, это будет чем-то вроде долгожданной встречи?» — Вы правда будете любить моего ребенка? — спрашиваю я женщину. — Всем сердцем, — отвечает она. — И тебя за то, что доверяешь мне его. Я смотрю на дикие цветы, торчащие из импровизированной вазы, и понимаю, что именно эти люди должны растить моего малыша. Я засовываю руку в карман, чтобы достать вторую половину красной ленточки. Я разрезала ее надвое, как мне советовала Дамплинг.