— Отдадите это ребенку? — я протягиваю ленточку женщине, которая берет ее так бережно, словно это самая хрупкая вещь, которую она когда-либо держала в руках. Не знаю, как долго монахини стояли на улице и смотрели на нас, пока их одеяния мокли под дождем. Ко мне подходит настоятельница и укутывает мои плечи одеялом. — Ты не обязана принимать никакие решения, — говорит она мне. — Нет, — отвечаю я, — Обязана. Это моя жизнь. Это мой ребенок. И я хочу знать, что мы оба можем надеяться на что-то хорошее в будущем. В этот момент на глазах у сестры Агнес, к моему изумлению, проступают слезы, и она убегает обратно на кухню. Сестра Жозефина и сестра Бернадетта смотрят на меня, качая головой, но и они утирают глаза краями своего мокрого одеяния. Я разглядываю этих женщин, которых раньше боялась и которые напоминали мне летучих мышей, кружащих тут и там по монастырю. Вот сестра Бернадетта, от которой пахнет фисташками и которая всегда оставляет чашку чая у моей кровати; вот лихачка сестра Жозефина, которая помогла мне лучше понять бабушку; думаю я даже о сестре Агнес, которая теперь сидит на кухне, потому что не может не быть угрюмой или потому что не знает, как следовало бы себя повести. Я вспоминаю, как настоятельница сказала: «Она член нашей семьи», и как я закатывала глаза, читая письмо Сельмы, которая знала, что я так сделаю. Но Сельма в очередной раз оказалась права. «Необязательно быть одной крови, чтобы стать семьей». Глава четырнадцатая. Черничный пирог. Дора Дамплинг уже несколько недель в коме, а еще у нее проколото легкое и сломана ключица. Ее отец мог бы добраться до нее быстрее, если б я не сказала ему, что она скоро приедет, но все говорят, что моей вины здесь нет. «Моей нет, — думаю я, — во всем виновата Руфь». Руфь и ее дурацкая голубая записка. Я думала об этом, глядя, как Дамплинг заносят в самолет, чтобы отвезти ее в Фэрбанкс; я думала об этом, когда мы сворачивали рыболовецкий лагерь, чтобы пораньше вернуться домой; думаю я об этом и сейчас, пока готовлю черничный пирог — меня об этом попросила мама Дамплинг, прежде чем уйти в больницу, чтобы снова сидеть возле дочери. Мама Дамплинг хочет, чтобы я отнесла пирог Лоуренсам, и мне интересно, знает ли она, что я с большей радостью швырнула бы этот пирог их бабушке в лицо, чем отдала бы его ей, пока моя лучшая подруга неподвижно лежит в коме. «Будь ты проклята, Руфь Лоуренс», — шепчу я, раскатывая тесто. Мне стал отвратителен запах черники, возможно, это теперь навечно. Ведь вечность так и наступает — мгновенно, не правда ли? Вот твоя лучшая подруга рядом с тобой, а вот внезапно она исчезает. Раньше я любила запах сладкой нагретой черники, который знаменует конец лета. Если добавить в тесто немного спреда Crisco, корочка пирога трескается и ягодный сок растекается по духовке, наполняя своим ароматом весь дом. Эту чернику мы собрали в прошлом году на вершине Шотган-Ридж, когда одним солнечным днем Дамплинг и Банни вернулись из рыболовецкого лагеря и мы отправились в секретное ягодное место — туда, где уже почти нет деревьев и откуда можно увидеть край света. Мы были все в поту и опрысканы спреем от насекомых, но комарам было все равно. Мы собирали ягоды, пока наши пальцы не стали темно-фиолетовыми, как зубы и губы Банни, потому что она всегда съедает больше черники, чем кладет в ведро. В тот год был небывалый урожай, и это был идеальный предосенний день: повсюду пахло спелостью, будто все растения должны были вот-вот завянуть и торопились показать себя во всей красе до наступления зимы. Вот он, клич осени: «Поскорее наполняйте ведра; торопитесь, кипрей почти отошел. Как только он завянет, тут уже и снег на носу, и тогда придется ждать следующего года. Скорей, скорей, скорей». Если времена года смешиваются между собой, словно акварельные краски, это значит, что ягод и рыбы не хватит на зиму, что мало наколото дров для растопки, что мяса в морозилке недостаточно. Однажды зима настала так быстро, что листья берез даже не успели пожелтеть и опасть; так и замерзли зелеными на ветках. Они несколько месяцев висели на напоминавших тонкие костлявые руки ветвях, и от их ослепительно неправильного цвета становилось не по себе. Каждый раз времена года соревнуются — кто быстрее, и в тот год осень проиграла. И тут меня осеняет: Дамплинг, лежащая в больничной койке, очень похожа на осень. Вставай, Дамплинг, вставай, очнись, уже почти зима, скорей, скорей, скорей — шепчу я ей про себя, молясь, чтобы она каким-то образом меня услышала. На кухню входит отец Дамплинг; кажется, он еще больше постарел с тех пор, как утром вместе с женой ушел в больницу к дочери. Я понимаю, что ее состояние остается тяжелым, иначе он бы так не выглядел. Я наливаю ему чашку кофе, и он вымученно улыбается мне. — Пирог вкусно пахнет, — говорит он. — Это для бабушки Лилии? — Почему я должна нести ее бабушке пирог? — я пытаюсь скрыть злые нотки в голосе. Он снова улыбается, будто мой вопрос его совсем не удивил. — Она пожилой человек, — просто отвечает он. — Да, но… — Отцу Дамплинг не нужно кричать на меня или бросаться вещами, как это делал мой отец, чтобы дать мне понять, что я зашла слишком далеко. От одного его взгляда мне хочется залезть под стол. — У нас была небольшая группа людей, которые очень много трудились, чтобы защитить права жителей Аляски, — говорит он, и я не могу понять, как это связано с пирогом. — Мы не хотели, чтобы Аляска становилась штатом; мы хотели сохранить за собой свободы, которыми всегда пользовались. Право рыбачить и охотиться на нашей земле; право защищать нашу культуру. Самые элементарные права человека, понимаешь? И боролись за них не только автохтоны, много аляскинцев из неавтохтонных семей стояли с нами в одном ряду: мы все боялись того, что нам принесет статус штата. Мне становится неловко, когда я вспоминаю о своем отце, который напивался в баре, пока все остальные усердно работали. — Я должен был лететь в том самолете, — говорит отец Дамплинг. — В самолете, который разбился в Канаде и в котором погибло пятеро моих хороших друзей, включая отца Руфи и Лилии. Я перевожу взгляд на свои фиолетовые пальцы, запятнанные ягодным соком. — Их мама уже никогда не придет в себя, после того как потеряла мужа, и их бабушка одна пытается растить двух девочек. Разве так сложно отнести ей пирог, Дора? — Вы знали про записку? — спрашиваю я, стараясь унять дрожь в голосе, чтобы не разочаровать отца Дамплинг. — Это я сказал Дамплинг, где найти маму Руфи. Я навещаю ее время от времени: есть надежда, что к ней вернется память, если она будет видеть знакомое лицо. Он выглядит опустошенным. — Это моя вина, Дора. Я не должен был отпускать туда ни одну из вас. То, что произошло с Дамплинг, — полностью моя вина. Он тяжело опускается на стул. Взрослые никогда так не разговаривают с нами, и я не знаю, что сказать в ответ, но мне не верится, что это его вина. К счастью, тут раздается звяканье таймера, и я принимаюсь хлопотать, вынимая пирог из духовки. Я стучу в дверь Лоуренсов, с трудом удерживая горячий сочный пирог рукой в варежке-прихватке. Я отчаянно надеюсь, что мне откроет Лилия, но тогда я стала бы счастливым человеком, а это мне совсем не свойственно. Я никогда не видела их бабушку вблизи, так что, когда открывается дверь, я внутренне готовлюсь к тому, что увижу глубоко запавшие глаза и, возможно, стертые до основания зубы, но, к моему удивлению, передо мной оказывается самая обычная пожилая женщина в полинявшем халате в цветочек. У нее тонкие седые волосы, и кажется, что ей на голову уселся грязный зайчонок. Я бы не смогла швырнуть пирог в лицо такому человеку. — Здравствуй, Дора, — говорит она. — Что же ты не проходишь? На кухне пусто, там пахнет мастикой для пола и средством Comet, но нет и намека на то, что здесь живет мой ровесник или кто-то младше меня. Я слишком привыкла к дому Дамплинг, где кутерьма: повсюду разложены дубленые шкуры животных, из которых потом сошьют шапки и варежки, а на полу виднеются грязные следы, ведь у тебя нет времени снимать обувь, если тебе нужно просто забрать забытую книгу или по пути к двери захватить еще кусочек вяленой оленины. Дома у Дамплинг пахнет как в месте, где люди любят друг друга, а у Лоуренсов тебя с порога обдает запахом осуждения. Я стаскиваю ботинки, прежде чем ступить на потертый, но все же сияющий линолеум. Бабушка — не знаю, как ее назвать по-другому, — показывает рукой на кухонный стол, чтобы я поставила на него пирог. — Пахнет чудесно, — говорит она, открывая холодильник и доставая коричневый кувшин марки Tupperware. Меня раздражает, что она будто бы ждала, что ей принесут пирог. — Хочешь сока? И она уже наливает его в стакан, хотя я ничего не ответила. — Вот; садись, садись, — говорит она и ставит на стол стакан, натертый до блеска и пахнущий лимонным чистящим средством. На столе нет ни стопок журналов, ни неоплаченных счетов, ни тарелок с остатками еды. На нем нет ни крошечки. Таких столов я еще не видела, и пытаюсь не разлить на него апельсиновый сок. Бабушка наливает себе кофе и садится напротив меня. Я делаю большой глоток напитка, в котором обычно хоть немного чувствуется сладость, но в моем стакане, кажется, просто вода с апельсиновым вкусом. Либо бабушка экономит на концентрате, либо Банни кладет его слишком щедро, когда разводит сок. — Ты знала, что отец Дамплинг очень крепко дружил с отцом Руфи и Лилии? — спрашивает бабушка. Я не поднимаю глаз. Почему она говорит мне об этом? Ну и что с того, что их отец боролся за права автохтонов и погиб в авиакатастрофе? В наших краях люди каждый божий день погибают в авиакатастрофах. Я не должна сидеть здесь и слушать, как старуха, пахнущая чистящими средствами, рассказывает мне о мертвых людях. Мне нужно идти к моей подруге и развлекать ее, пока она не придет в себя. Я так резко отодвигаю стул, что его ножки с громким скрежетом скользят по идеально чистому полу, и я надеюсь, что на нем останутся следы. Бабушка смотрит на меня. — Кажется, ты злишься, Дора. — Я злюсь? — кричу я, не успев одуматься. — Да вы знаете, что Дамплинг делала в той деревне? Вы знаете, почему она там оказалась? Это Руфь во всем виновата! Дамплинг пыталась отдать матери Руфи эту записку. Я с силой швыряю голубую бумажку на стол, ударяя по нему рукой так, что бабушкин кофе переливается через край чашки. Кажется, бабушка этого даже не замечает; она берет в руки голубую бумажку и читает слова, которые я прокручиваю у себя в голове с того дня, когда Дамплинг сунула записку мне в руку. Все, что там сказано, это: «Я тебя прощаю». — А эта дура даже не знает, кто такая Руфь, так что все это не имело ни малейшего смысла. Дамплинг в коме из-за какой-то ерунды! — Я задыхаюсь, меня до сих пор трясет. — Сядь, Дора, — говорит бабушка. Но я ее не слушаюсь. Я стою, сжав кулаки. Она не смеет мне указывать. — Ладно, — говорит она, — но ты должна меня выслушать. Если хочешь найти виноватого, а ты, видимо, очень этого хочешь, обвиняй во всем меня — и не волнуйся, никто не будет рисковать жизнью, чтобы доставить подобную записку мне, по крайней мере, в обозримом будущем. Я совсем без сил после моей гневной речи, и тихие бабушкины слова будто повисают в воздухе вокруг меня. Трудно злиться, когда тебе не пытаются дать отпор. — Так и будешь стоять? Я сажусь. — У нас с тобой, Дора, есть кое-что общее, — говорит бабушка. — Я вижу, что это тебя удивляет. Я захлопываю отвисшую челюсть. Бабушка продолжает: — Мой отец бросил меня, когда я была совсем малюткой. — Хотела бы я, чтобы нас объединяло именно это, — говорю я и замолкаю, чтобы она не подумала, что я хамлю после того, как накричала на нее. Но она улыбается мне. Она совсем не похожа на ту бабушку, о которой я слышала от Банни и Лилии: девочки описывали свирепого монстра с глазами на затылке, который только и ждет, чтобы кого-нибудь наказать за малейшую провинность. «Однажды она заставила Лилию прочитать все молитвы, стоя на коленях, — рассказывала Банни, — просто за то, что та прятала горошек в стакане молока». — Ты еще очень молода, — произносит бабушка, и я понятия не имею, какое это имеет отношение к происходящему. — Тебе выпала удача жить в семье, в которой тебя любят. Но тебе нужно перестать ждать от жизни худшего, иначе, уже поверь мне, оно непременно с тобой произойдет. Послушай старую мудрую женщину. Я чувствую на щеке слезу и смахиваю ее. Но за ней появляется вторая, и скоро их становится так много, что я даже не пытаюсь сдерживаться. Не помню, когда я в последний раз плакала. Теперь я боюсь, как бы не утонуть прямо здесь, на кухне у Лоуренсов. Бабушка протягивает мне коробку бумажных платков. — Верь мне, — говорит она, поглаживая меня по руке. — Верь мне. Бабушка дает мне наплакаться вволю. Я слышу, как она ходит по кухне, достает из буфета тарелки и звенит столовыми приборами. Вскоре она приносит мне кусок пирога и еще один стакан водянистого сока, а я с трудом высмаркиваюсь и бурчу еле слышное спасибо. — Думаю, в моей жизни уже поздно что-то менять, — говорит бабушка, — но у тебя еще есть шанс.