По промерзшей земле Бродит ворон. Джон Стрэйли Даже если твое сердце разбито на миллион кусочков, а твоего ребенка отдали в другую семью, я должна сказать тебе, что планета не остановит своего вращения. Люди будут говорить тебе добрые слова и думать, что ты их слушаешь, но ты не услышишь ничего, потому что будешь слишком озабочена тем, чтобы собрать свое сердце по кусочкам: складываешь каждый в укромный уголок внутри себя, чтобы потом вернуться за всеми разом. Сначала ты сможешь только кивать улыбающимся и, кажется, знакомым лицам, на которых беззвучно шевелятся губы, пытаясь что-то сказать тебе. Пройдет немного времени, прежде чем ты начнешь понимать, о чем они говорят. А затем, в одно ничем не примечательное утро ты начнешь шевелить пальцами ног. Или почувствуешь, как кровь вновь разливается по кончикам пальцев рук. Медленно, словно тепло по обмороженным конечностям. Кровь разольется по обледенелым участкам твоего тела и наконец достигнет того укромного местечка, где ты спрятала осколки разбитого сердца, и тогда ты начнешь вертеть их в руках, пытаясь снова сложить из них что-то целое. Скорее всего, у тебя не получится с первого раза соединить их вместе так, как раньше, и тебе придется предпринять несколько попыток. Медленно, очень медленно ты начнешь совершать привычные действия, например пить чай, в котором снова будешь ощущать вкус чая, а не думать, что кто-то неведомо зачем всунул тебе в руки чашку с коричневой водой. Вкусы, запахи, тактильные ощущения — все это вернется, но медленно. — Нужно немного подождать — это ты будешь слышать снова и снова, когда к тебе вернется слух. Когда ты решишься заговорить, постарайся задавать не больше одного вопроса в день, по крайней мере поначалу. День первый: — Это мальчик или девочка? — Красивая здоровенькая девочка. (Сестра Бернадетта) День второй: — Как ее назвали? — Ты не помнишь? Ты просила, чтобы ее назвали в честь твоей бабушки. Маргарет. (Сестра Жозефина) День третий: — Почему я попросила назвать ее в честь бабушки? — Я действительно не могу вспомнить. — Думаю, ты пыталась забыть прошлые обиды — начать все с чистого листа. (Настоятельница) Две или три недели спустя все вокруг, особенно сестра Агнес, станут ждать, что ты задумаешься о возвращении к нормальной жизни. Рано или поздно ты со всеми попрощаешься и выйдешь за монастырские ворота, стараясь не обращать внимания на всхлипывания монахинь, раздающиеся за твоей спиной. Ты уже не та девушка, что много месяцев назад поднималась по ступенькам автобуса, хоть ты и одета в ту же потертую красную куртку и несешь тот же коричневый чемоданчик. Ты будешь смотреть, как быстро вращается мир, будто фильм в обратной перемотке. Ты потеряешь счет часам, а потом и дням, ведь они все равно слишком коротки и проносятся так быстро, что ты едва успеваешь моргнуть. В какой-то момент тебе покажется, что прошло уже дней пять, потому что сестра Агнес дала тебе столько бутербродов и сконов, что их хватило бы на целую неделю, и некоторые из них начинают засыхать и напоминают по вкусу опилки. На твоих коленях, прижимая тебя к креслу, лежит вышитая подушка, которую ты нашла у себя в чемодане, — подарок от сестры Жозефины и сестры Бернадетты. Ты сжимаешь ее обеими руками и утыкаешься лицом в переплетения нитей, вдыхая запах монахинь и пытаясь не разрыдаться. Но тут ты узнаешь придорожное кафе, в котором покупала яблочный пирог в свой семнадцатый день рождения, вот только тогда ты была не одна — не то что сейчас. Если не считать, конечно, незнакомого мужчину, который наклоняется ко мне и говорит: — Можно кое-что у тебя спросить? — У меня? Он оглядывается по сторонам: — Нас всего двое в этом автобусе. Чары разрушены. Я снова нормальный человек, моя душа вернулась в прежнее тело. Я смотрю в его глаза, отливающие зеленым, словно стеклянная галька, вымытая на берег. По его лицу видно, что он много времени провел на открытом воздухе, так что невозможно догадаться, сколько ему лет. — Так вот, я хотел спросить, — говорит он, — я скоро впервые встречусь с одной девочкой, и она примерно твоего возраста. Я переживаю, хороший ли я выбрал подарок. Интересно, сколько мне, по его мнению, лет. Мне может быть и семнадцать, и семьдесят; я уже не уверена, что моя внешность хорошо сочетается с моим внутренним состоянием. Но мужчина деловито роется в своем рюкзаке и достает два куска самодельного мыла. — Мыло? — спрашиваю я, и по его лицу видно, что он надеялся на более восторженную реакцию. — Ну в смысле: ничего себе, мыло, — повторяю я. Он смеется глубоким грудным басом, от которого в пустом автобусе становится теплее. — Его сделала одна моя подруга, — говорит мужчина. — Я думал, девочки-подростки любят разные штучки для ванной и… ну всякое такое. — Нет, правда, ей очень понравится мыло, — говорю я ему, и он протягивает мне один кусок. Пахнет лимоном. — Мне посчастливилось жить с… э-э-э, женщинами… которые варили мыло. — Это самое длинное предложение, которое я произношу за последние несколько недель. Мужчина не пытается вытянуть из меня больше слов. Я протягиваю ему кусок мыла и сворачиваюсь на сиденье, притворяясь, что читаю. Небо за окнами автобуса розовеет; солнце уже садится, хотя сейчас всего лишь два часа дня. Мимо проносятся только мили и мили гористой местности, глядя на которую вспоминаю, что в масштабах вселенной я всего лишь крошечная соринка. Когда я снова просыпаюсь, я вижу, что людей в автобусе прибавилось. Главным образом пассажиры-мужчины, и мне любопытно, что они могут думать о девочке, которая одна едет куда-то в канун Рождества. Мужчина, везущий мыло, разговаривает о рыбалке и лодках с еще одним пассажиром, который, должно быть, сел в автобус неподалеку от границы. У него с собой водонепроницаемая сумка, которую он поставил на соседнее сиденье и от которой пахнет бензином, плесенью и рыбой. Из моей книги выпадает последнее письмо от Сельмы. Я и забыла, что спрятала его внутрь несколько недель назад, когда слова еще не имели для меня никакого смысла. Сельма пишет, что она наконец узнала правду о том, откуда она родом, но всю историю сможет рассказать мне только лично — так что она ждет не дождется меня увидеть. Ее двоюродную сестру Элис приняли в танцевальный колледж; в городе появилось несколько новых парней, которые привлекают всеобщее внимание; и, что самое неожиданное, Дора и Дамплинг (которая постепенно оправилась после аварии) проводят у меня дома много времени с Банни и Лилией. Мне хочется услышать рассказ Сельмы и встретиться с Дамплинг, но до этого я не позволяла себе слишком много думать о возвращении. Настоятельница сказала, что бабушка встретит меня на автобусной станции. Я задумываюсь, станет ли она делать вид, что ничего не произошло, и вести себя как раньше, ведь я теперь другой человек. И я сомневаюсь, что смогу смотреть на нее как прежде, после всего, что я узнала от сестры Жозефины. Я так устаю от одних мыслей о бабушке, что снова засыпаю; в моей голове еще проносятся строчки из письма Сельмы, а в носу у меня стоит запах, исходящий от водонепроницаемой сумки нового пассажира. Мне снится, что я сижу на берегу океана. Светит луна, и, когда начинается отлив, моему взору открываются скалы, а на песке я вижу множество морских звезд и мелких крабов, которые разбегаются в разные стороны. На скале кто-то сидит, и я вижу, что это женщина. Она скинула свою одежду в кучу. Она оставляет вещи на скале и направляется в сторону пляжа, осторожно ступая по обломкам ракушек и морских водорослей. Она проходит совсем рядом со мной, но не обращает на меня внимания; она движется в сторону порта, где пришвартованы лодки, в рубках которых горит свет. Подталкиваемая любопытством, я направляюсь к скале. То, что казалось мне одеждой, на самом деле блестящая тюленья кожа, от которой несет тухлой рыбой. Маслянистая кожа выскальзывает из моих рук и падает в океан. Я в ужасе смотрю, как она начинает уплывать, и я никак не могу ее поймать — я все плыву и плыву за ней, и если я не выловлю ее, то та женщина никогда не сможет вернуться в море, но все мои старания бесполезны. Бух! Я просыпаюсь на полу автобуса. — Прошу прощения: на дороге лось, — говорит водитель, резко нажавший на тормоз. — Мы прибудем в Фэрбанкс примерно через пятнадцать минут. — Ты в порядке? — спрашивает мужчина с вонючей непромокаемой сумкой, когда я поднимаюсь с пола. Я киваю, но моя куртка измазана слякотью и грязным снегом, который натаял с ботинок пассажиров. Мужчина с сумкой снова поворачивается к мужчине с мылом. — Мне нужно купить розы, — говорит он. — Моя бывшая жена предупредила, что если на «Щелкунчика» без роз, могу и не приходить вовсе. Мужчина с мылом смеется и говорит: — Кажется, я тоже пойду смотреть это представление. Этого я меньше всего ожидала от них обоих. Автобус заезжает под навес станции, где лампы светят так ярко, что трудно разглядеть лица людей, стоящих на платформе. Все немножко изменились. Вот Элис с концертным гримом на лице, который здесь смотрится совершенно неуместно. На голове у нее блестящая диадема, а поверх костюма из «Щелкунчика» она надела объемный пуховик. В окно автобуса я вижу, как Элис бросается на шею мужчине с непромокаемой сумкой, как только тот сходит на платформу. Элис притягивает к себе за руку парня — симпатичного, он подходит поближе и жмет мужчине руку. Этого парня я еще никогда не видела, ровно как и такой блеск в глазах у Элис. У меня отказывают ноги. Вселенная вращается намного быстрее, чем я привыкла. Здесь все громкое и яркое, и после нескольких месяцев жизни в черно-белом мире перешептывающихся монахинь я не спешу выходить из автобуса. Пока я не пойму, что к чему, проще смотреть на все происходящее с этой стороны оконного стекла. В толпе появляется лицо Сельмы. Это уже не та удалая Сельма, которую я помню, — Сельма, которая первая подставляет руку, чтобы ей сделали прививку, или откидывает голову назад и смеется, словно гиена, — нет, это робкая Сельма, которая нерешительно подходит к мужчине с мылом. Он только вышел из автобуса, и на его плече во все стороны раскачивается сумка. Мужчина протягивает Сельме широкую ладонь для рукопожатия, но она, к его (и моему) удивлению, заключает его в объятия. Я никогда не видела, чтобы люди так много обнимались. «Так значит, Сельма здесь не из-за меня», — думаю я, когда моя подруга вытаскивает откуда-то очередную оранжевую шапку грубой вязки и дарит ее мужчине с таким видом, будто это курица, несущая золотые яйца. Бедняжка Сельма — хоть у нее и самое большое сердце в мире, с вязанием у нее все никак не клеится. И тут я принимаюсь смеяться, смеюсь сама с собой, все так же сидя в автобусе. Мне становится так хорошо. И вдруг я замечаю бабушку: она стоит в стороне от всех остальных. Она постарела, ее волосы стали тоньше. Ей, должно быть, очень холодно в потертом пальто и капроновых колготках. Непохоже, что она злится или напугана, по ней видно, что она волнуется и очень замерзла. К ней подходит Сельма, которая с гордостью ведет за собой мужчину с мылом. Бабушка жмет его большую руку своей хрупкой маленькой ладонью. Рядом с мужчиной бабушка кажется еще меньше: она усыхает с каждой минутой, что я остаюсь в автобусе. Пора мне возвращаться к жизни. Я наконец встаю, чтобы выйти, когда вдруг замечаю его. Хэнка. Он смотрит на кого-то так же, как тогда на моих глазах смотрел на Джека, который ел розовое пирожное «Снежный ком». Я слежу за взглядом Хэнка, и, конечно же, он направлен на Джека. Тот улыбается, глядя на Сельму и мужчину с мылом, как будто это он сотворил их из ничего. Тут же стоят и Элис с симпатичным парнем; теперь он жмет руку мужчине с мылом, и все это выглядит таким чудесным, но таким далеким от меня. Стоит мне об этом подумать, как Хэнк поднимает глаза и видит меня в окне. Он медленно направляется к автобусу. Достаточно медленно, чтобы я успела прокрутить в голове нашу последнюю встречу. К тому времени, как он появляется в дверях автобуса, я снова увидела, как он голый прикрывается букетом колокольчиков, и услышала, как он, сидя в простыне на клюквенной полянке, говорит мне: «Может, как-нибудь увидимся в Фэрбанксе?» Теперь я стою в двух шагах от него, и, кажется, «как-нибудь» уже наступило.