— Это ты, — говорит он. — Я, — отвечаю я. Впервые за неделю из моих уст прозвучало слово я. Я все еще существую. Но тут за спиной Хэнка появляется его брат Джек, который смотрит на меня во все глаза. — Это ты, — говорит он. Я решаю не повторять сказанное. Вдруг в автобус заходит Сельма, и чары снова разрушены, по крайней мере сейчас, потому что она кричит: — Руфь! Ты вернулась! Ты вернулась! Сельма искренне рада меня видеть, и я чувствую, как по мне до самых кончиков пальцев на ногах разливается тепло, когда она обнимает меня так, что мне становится трудно дышать. Я обнимаю ее в ответ. Она целует меня в щеку и шепчет: — Я скучала по тебе. Я знаю, что в какой-то момент Сельма расскажет мне обо всем, а я с удовольствием ее послушаю. А сейчас им всем — даже Хэнку — придется подождать, пока я возьму себя в руки и наконец встречусь с бабушкой. Я не успеваю сделать шаг, Хэнк берет меня за руку и повязывает мне на запястье красную ленточку. На долю секунды в воздухе повисает тишина, и я знаю, что где бы ни была сейчас моя дочь, на ее маленьком пухлом запястье повязана вторая половинка этой ленточки. У меня в голове раздается голос Дамплинг: «Это сработает, обещаю». Наконец-то я это понимаю. Хэнк пристально смотрит на меня. Я показываю рукой в сторону бабушки и говорю: — Мог бы и не подходить ко мне так близко. Он сжимает мое запястье и отвечает: — Я умею ждать. Мне кажется, будто бабушка сейчас находится за тысячу миль от меня, а не стоит в нескольких метрах. Вблизи она выглядит еще более хрупкой. Я не единственная, кто постарел за последние месяцы. — Привет, — говорю я. Такое чувство, что она сейчас заплачет. — Где Лилия? — спрашиваю я, потому что бабушка, кажется, утратила дар речи. — Она дома, печет тебе пирог. Потом она добавляет: — С ней Дора, Дамплинг и Банни, так что надеюсь, ты не против небольшой вечеринки. — Я назвала ее в честь тебя, — выпаливаю я так быстро, как могу. Если я не скажу это сейчас, то, наверное, не скажу никогда. — Я этого не заслуживаю, — говорит бабушка. — Я подумала, что это поможет нам начать все заново, — отвечаю я, и на меня наконец смотрит прежняя бабушка; ее глаза сужаются, словно я ее оскорбила. И тут ни с того ни с сего она начинает смеяться, но не низким раскатистым смехом, который вырывался в автобусе из груди мужчины с мылом. У бабушки сухой, будто покрытый паутиной, смех. Она обнимает меня даже крепче, чем Сельма, но меня поражает ее запах. Это все та же смесь запахов: лимонное чистящее средство, мыло фирмы Joy и кофе Hills Bros. Но один запах окончательно приводит меня в замешательство. Это запах крема для лица, которым бабушка пользуется каждое утро все время, что я ее знаю. — Лосьон сестры Жозефины с молочно-медовым ароматом, — говорю я. В этом запахе сталкиваются два мира. Бабушка целует меня в макушку, будто у нас с ней есть общая тайна. — Я никогда не умела говорить красиво, — произносит она. — Прости меня, Руфь. Теперь она плачет по-настоящему. И я тоже. Мы беремся за руки, и я веду ее домой по скользкому тротуару. Меня вдруг осеняет, что между усталостью и слабостью существует разница. Пока мы не дошли до Берч-Парка, я в последний раз кладу руку себе на грудь, чтобы проверить. Оно там — мое сердце, склеенное из кусочков и чуть потрепанное, но совершенно точно еще не отстучавшее свое. Интервью с Бонни-Сью Хичкок Сколько времени у вас ушло на работу над книгой «Запахи чужих домов»? Сложный вопрос. Я могла бы ответить «вся жизнь», но это прозвучало бы абстрактно. Справедливо будет сказать, что моя магистерская дипломная работа по курсу «Писательское мастерство: детская и молодежная литература» в Университете Хэмлайн — это первый вариант книги. На ту книгу ушло полгода, но она очень сильно отличалась от нынешнего варианта. Мне потребовалось еще два года, чтобы создать ту историю, которую можно прочесть сейчас. Действие романа разворачивается на Аляске, где вы выросли. Использовали ли вы какие-то свои детские воспоминания, когда писали книгу? Я использовала много детских воспоминаний, а также позаимствовала воспоминания у моих детей, сестер, братьев и дальних родственников. Одной моей сестре действительно отрезали волосы за то, что она ими хвасталась, но сделала это не наша бабушка. И мы в самом деле ездили в гости к бабуле, которая жила в местечке под названием Берч-Парк. (Стоит добавить, что моя бабуля была замечательным человеком и не имела ничего общего с бабушкой из книги, мы гостили у нее каждое лето.) Моя мама — старшая из шести детей, и ее братья и сестры, да и она сама, рассказывали мне, каково это — жить в Берч-Парке. Мы с братьями и сестрами очень любили туда приезжать, потому что там, прямо посреди парковки, стояла карусель, покрашенная в яркие цвета. Нам казалось, что Берч-Парк — это какое-то волшебное место, потому что мы во многом были похожи на Лилию. Я, по крайней мере. Но моей тете в то время было уже шестнадцать, и она знала, что люди в Берч-Парке живут бедно и что там водятся тараканы, так что она это место не идеализировала, и именно она помогла мне передать в книге мнение Руфи о Берч-Парке. Одно из моих самых ранних воспоминаний — крупное наводнение 1967 года в Фэрбанксе. В моей книге речь идет не об этом наводнении, но по общему впечатлению они во многом схожи. Вы когда-нибудь катались на собачьей упряжке или плавали с косатками? Пару раз я каталась на собачьей упряжке, но никогда не участвовала в настоящих гонках. Мне всегда казалось, что этот вид спорта не стоит тех усилий, которые приходится прилагать, но некоторым моим друзьям это занятие очень нравится. И, к счастью, с косатками я не плавала ни разу в жизни, но я часто видела их с нашей рыбацкой лодки (которая во многом похожа на рыбацкую лодку Элис), а однажды они окружили мой каяк и подплыли чересчур близко. Я прямо чувствовала их дыхание — ужасный запах. Чем пахнет у вас дома? Это прекрасный вопрос, но я не уверена, что смогу на него ответить. Моя дочь очень точно умеет описывать, чем пахнут чужие дома, но никто из нас не может сказать, чем пахнет у нас дома. Думаю, мы просто слишком привыкли к нашему запаху, поэтому сразу же распознаем запах чужого дома и не только понимаем, что он чем-то отличается от нашего, но и можем точно сказать, чем пахнет. Например, назвать марку стирального порошка, если мы используем другой, или понять, что у кого-то живет несколько кошек. Я могу предположить, что у меня дома пахнет кофе, смехом и, наверное, лососем. Послужил ли кто-то из ваших знакомых прототипом для персонажей вашей книги? Да. Наверное, больше об этом я ничего сказать не могу. Но надо отметить, что каждый персонаж — это собирательный образ, сборная солянка из обожаемых мной друзей и родных. Почти все члены моей семьи — а семья у меня большая — читают книгу, пытаясь понять, кто из персонажей списан с них, и я постоянно говорю им: «Расслабьтесь, это же вымысел!» Сложно ли было писать книгу о представителях разных культур? Это было бы сложно, если бы я не выросла там, где происходит постоянное смешение культур. Я могу долго об этом говорить, но считаю, что лучше писать, исходя из собственного опыта, и большую часть того, что описано в моей книге, я пережила лично. Мне было бы тяжело написать книгу о культуре, с которой я ежедневно не соприкасалась с самого детства. Я работала продюсером радиопередачи об автохтонах Аляски, а моим наставником была Нелли Мур, инупиатка по происхождению. Кроме того, мне очень помогло то, что я выросла в окружении автохтонной культуры и знала о ней достаточно, чтобы понимать, о чем можно говорить, а о чем — нет, если вы понимаете, что я имею в виду. Что касается моей книги, было бы странно — и, честно говоря, безответственно — не написать открыто о стереотипах, которые бытовали на Аляске (и среди автохтонов, и среди белого населения) в годы моего детства. Какая сцена далась вам сложнее всего? Этот вопрос очень хорошо сочетается с предыдущим. Тяжелее всего было писать главу про рыболовецкий лагерь, потому что у меня нет рыбацкой тони. В детстве я, как и Лилия, ужасно хотела, чтобы у нас была рыбацкая тоня, и не понимала, почему у нас ее не может быть. К тому же я с большим трепетом отношусь к написанию такого рода сцен, потому что терпеть не могу «парашютную журналистику» и не хочу ей уподобляться. Но у меня очень много друзей атабаскского и инупиатского происхождения, и я опрашивала людей и бывала в рыболовецких лагерях, так что знаю об этом довольно много, но все равно внутри что-то скребется. Брр, ненавижу это чувство, когда боишься сказать что-то не так. Я отношусь к автохтонам Аляски с огромным уважением и не стала бы представлять ни одну грань их жизни в ложном свете. Стоит добавить, что это культура, представители которой не слишком любят рассказывать о себе, и я это прекрасно понимала. Моим издателям пришлось меня пинать, потому что мне было очень трудно писать об этом. Какая ваша любимая часть романа? Мне нравится часть, в которой Дора оказывается в магазине Goodwill с мамой и ее веселыми подружками. Я с удовольствием писала о состязании The Ice Classic (которое в 1968 году выиграла моя тетя). Очень люблю сцену, в которой Хэнк и Руфь встречаются у аббатства; я от души смеялась, пока писала ее. Однако больше всего меня тронула сцена, в которой Дора дает отпор своему отцу. Помню, когда я ее дописала, почувствовала, что очень горжусь Дорой, словно она живой человек, а не созданный мной персонаж. Раньше я никогда не испытывала таких эмоций от того, что написала сама. В «Запахах чужих домов» есть чудесный момент с пирожным «Снежный ком». Что это за пирожное и какое оно на вкус? Это розовое бисквитное пирожное круглой формы с начинкой из шоколадного крема, обсыпанное кокосовой стружкой и маршмэллоу. Бисквит и начинка вполне хороши на вкус, а вот маршмэллоу по своей структуре студенистое и чем-то напоминает мне слизь жирной рыбы. Что особенно важно, эти пирожные действительно выпускали в 1970-х, и они хорошо вписываются в сюжет книги. Я встречала людей, которые рассказывали, что в детстве им запрещали их есть, и мне сразу становилось ясно, что росли они не там, где я.