– Где-то вы так или иначе допустили ошибку, – сказал он наконец. – Ошибку? Но ведь я же вам все рассказал, ничего не пропустил. Или я уже не отвечаю за свои поступки, черт дери? Что?.. – Мауритссон пронзительно рассмеялся, но тут же оборвал смех: – Ну конечно, и вы тоже хотите меня подловить. Только не думайте, что я повторю эти показания на суде. Опять зазвучал истерический хохот. Мартин Бек встал, открыл дверь и жестом подозвал конвоира: – У меня все. Пока все. Мауритссона увели. Он продолжал смеяться. Приятным этот смех нельзя было назвать. Мартин Бек открыл тумбу письменного стола, быстро перемотал конец ленты, вынул бобину из аппарата и прошел в штаб спецгруппы. Он застал там Рённа и Кольберга. – Ну? – спросил Кольберг. – Понравился тебе Мауритссон? – Не очень. Но у меня есть данные, чтобы привлечь его за убийство. – Кого же он еще убил? – Свэрда. – В самом деле? – Точно. Он даже признался. – Послушай, эта лента, – вмешался Рённ, – она из моего магнитофона? – Да. – Ну так тебе от нее не будет проку. Аппарат ведь не работает. – Я его сам проверил. – Точно, первые две минуты он пишет. А потом звук пропадает. Я вызвал на завтра монтера. – Вот как. – Мартин Бек поглядел на ленту. – Ничего. Мауритссон все равно уличен. Леннарт же сам сказал, что оружие, из которого совершено убийство, неопровержимо указывает на него. Йельм говорил вам, что на пистолет был надет глушитель? – Говорил. – Кольберг зевнул. – Но в банке Мауритссон обошелся без глушителя. Скажи лучше, почему у тебя лицо такое озабоченное? – С Мауритссоном что-то неладно, – ответил Мартин Бек. – И я не могу понять, в чем дело. – А тебе непременно подавай глубокое проникновение в человеческую психику? – поинтересовался Кольберг. – Собираешься писать диссертацию по криминологии? – Привет, – сказал Мартин Бек. И вышел. – А что, время у него будет, – заметил Рённ. – Вот станет начальником управления, и знай себе сиди строчи. 30 Дело Мауритссона рассматривалось в Стокгольмском районном суде. Он обвинялся в убийстве, вооруженном ограблении, махинациях с наркотиками и иных правонарушениях. Обвиняемый все отрицал. На все вопросы отвечал, что ничего не знает, что полиция сделала его козлом отпущения и сфабриковала улики. Бульдозер Ульссон был в ударе, и ответчику пришлось жарко. В ходе судебного разбирательства прокурор даже изменил формулировку «непреднамеренное убийство» на «преднамеренное». Уже на третий день суд вынес решение. Мауритссона приговорили к пожизненным принудительным работам за убийство Гордона и ограбление банка на Хорнсгатан. Кроме того, его признали виновным по целому ряду других статей, в том числе как соучастника налетов шайки Мурена. А вот обвинение в убийстве Карла Эдвина Свэрда суд отверг. Адвокат, который поначалу не проявил особой прыти, здесь вдруг оживился и раскритиковал вещественные доказательства. В частности, он организовал новую экспертизу, которая подвергла сомнению результаты баллистического исследования, справедливо указывая, что гильза слишком сильно пострадала от внешних факторов, чтобы ее с полной уверенностью можно было привязать к пистолету Мауритссона. Показания Мартина Бека были сочтены недостаточно обоснованными, а кое в чем и попросту произвольными. Конечно, с точки зрения так называемой справедливости это большой роли не играло. Какая разница, судить ли Мауритссона за одно или за два убийства. Пожизненное заключение – высшая мера, предусмотренная шведским законодательством. Мауритссон выслушал приговор с кривой усмешкой. Вообще, он на процессе производил довольно странное впечатление. Когда председатель спросил, понятен ли ответчику приговор, Мауритссон покачал головой. – Коротко говоря, вы признаны виновным в ограблении банка на Хорнсгатан и в убийстве господина Гордона. Однако суд не признал вас виновным в убийстве Карла Эдвина Свэрда. Вы приговорены по совокупности к пожизненному заключению и будете содержаться в камере предварительного заключения, пока приговор не вступит в силу. Когда Мауритссона уводили из зала суда, он смеялся. Люди, видевшие это, пришли к выводу, что только закоренелый преступник и редкостный негодяй, совершенно не способный к раскаянию, может проявлять такое неуважение к закону и суду. Монита устроилась в тенистом углу на террасе отеля, положив на колени учебник итальянского языка для взрослых. Мона играла с одной из своих новых подружек в бамбуковой рощице в саду. Девочки сидели на испещренной солнечными зайчиками земле между стройными стеблями, и, слушая их звонкие голоса, Монита поражалась тому, как легко понимают друг друга дети, даже если говорят на совершенно разных языках. Впрочем, Мона уже запомнила довольно много слов, и мать не сомневалась, что дочь гораздо быстрее ее освоит местную речь; самой Моните язык никак не давался. Конечно, в отеле достаточно было ее скудного запаса английских и немецких слов, но Монита хотела общаться не только с обслуживающим персоналом. Потому-то она и взялась за итальянский, который показался ей намного легче словенского и которым на первых порах вполне можно было обходиться здесь, в маленьком городке вблизи итальянской границы. Стояла страшная жара, и ее совсем разморило, хотя она сидела в тени и всего четверть часа назад в четвертый раз с утра приняла душ. Она захлопнула учебник и сунула его в сумку, стоящую на каменном полу подле шезлонга. На улице и прилегающей к саду набережной прогуливались одетые по-летнему туристы, среди которых было много шведов. Чересчур много, считала Монита. Местных жителей легко было отличить в толпе, они двигались уверенно и целеустремленно, неся корзины с яйцами или фруктами, большие буханки свежеиспеченного серого хлеба, рыболовные снасти, детишек. Только что мимо прошел мужчина, который нес на голове зарезанного поросенка. К тому же люди постарше чуть не все одевались в черное. Она позвала Мону, и дочь подбежала к ней вместе со своей подружкой. – Я думаю прогуляться, – сказала Монита. – Только до дома Розеты и обратно. Пойдешь со мной? – А это обязательно? – спросила Мона. – Конечно нет. Оставайся, играй тут, если хочется. Я скоро вернусь. Монита не торопясь пошла вверх по косогору за отелем. Сверкающий белизной дом Розеты стоял на горе, в пятнадцати минутах ходьбы от гостиницы. Название сохранилось, хотя Розета умерла пять лет назад и дом перешел к ее трем сыновьям, которые давно уже обосновались в самом городке. Со старшим сыном Монита познакомилась в первую же неделю; он содержал погребок в порту, и его дочурка стала лучшей подружкой Моны. Из всего семейства Монита только с ним могла объясняться – он был когда-то моряком и неплохо говорил по-английски. Ей было приятно, что она так быстро обзавелась друзьями в городе, но больше всего ее радовала возможность снять дом Розеты осенью, когда уедет поселившийся там на лето американец. Дом просторный, удобный, с чудесным видом на горы, порт и залив, кругом большой сад. И до следующего лета он никому не обещан, так что в нем можно почти год прожить. А пока Монита ходила туда, чтобы посидеть в саду и поговорить с американцем, отставным военным, который приехал сюда писать мемуары. Поднимаясь по крутому склону, она снова и снова перебирала в уме события, приведшие ее сюда. И в который раз за эти три недели поражалась тому, как быстро и просто все свершилось, стоило решиться и сделать первый шаг. Правда, ее терзала мысль о том, что цель достигнута ценой человеческой жизни. В бессонные ночи в ее голове до сих пор отдавался непреднамеренный роковой выстрел – но, может, время приглушит это воспоминание. Находка на кухне Филипа Мауритссона сразу все решила. Взяв в руки пистолет, она фактически уже знала, как поступит. Потом два с половиной месяца разрабатывала план и собиралась с духом. Десять недель она ни о чем другом не могла думать. И когда пришла пора выполнять план, Монита была уверена, что предусмотрела все возможные ситуации, будь то в банке или за его пределами. Вот только вмешательство постороннего застигло ее врасплох. Она ничего не смыслила в огнестрельном оружии и не пыталась поближе познакомиться с пистолетом, ведь он ей нужен был только для устрашения. Ей и в голову не приходило, что выстрелить так просто. Когда этот человек бросился к ней, она непроизвольно сжала пистолет в руке. Звук выстрела был для нее полной неожиданностью. Увидев, что человек упал, и поняв, что она натворила, Монита страшно перепугалась. Внутри все онемело, и ей до сих пор было непонятно, как она после такого потрясения смогла довести дело до конца. Доехав на метро домой, Монита засунула сумку с деньгами в чемодан с одеждой Моны: она приступила к сборам еще накануне. Дальнейшие действия Мониты трудно было назвать осмысленными. Она переоделась в платье и сандалии и доехала на такси до Армфельтсгатан. Это не было предусмотрено планом, но ей вдруг представилось, что Мауритссон отчасти тоже повинен в гибели человека в банке, и она решила вернуть оружие туда, где нашла его. Однако войдя на кухню Мауритссона, Монита почувствовала, что это вздор. В следующую минуту на нее напал страх, и она обратилась в бегство. На первом этаже заметила распахнутую дверь подвала, спустилась туда и уже хотела бросить зеленую парусиновую сумку в мешок с мусором, когда услышала голоса мусорщиков. Она пробежала вглубь коридора, очутилась в каком-то чулане и спрятала сумку в деревянный сундук в углу. Дождалась, когда мусорщики хлопнули дверью, и поспешно покинула дом. На другое утро Монита вылетела за границу. Мечтой всей ее жизни было увидеть Венецию, и уже через сутки после ограбления она прилетела туда вместе с Моной. Они недолго пробыли в Венеции, всего два дня – было туго с гостиницами, к тому же стояла невыносимая жара, усугубляемая вонью от каналов. Уж лучше приехать еще раз, когда схлынет наплыв туристов. Монита взяла билеты на поезд до Триеста, оттуда они проехали в Югославию, в маленький истрийский[65] городок, где и остановились. Черная нейлоновая сумка с восьмьюдесятью семью тысячами шведских крон лежала в платяном шкафу ее номера, в одном из чемоданов. Монита не раз говорила себе, что надо придумать более надежное место. Ничего, на днях съездит в Триест и поместит деньги в банк. Американца не оказалось дома, тогда она прошла в сад и села на траву, прислонясь спиной к дереву; кажется, это была пиния.