— Даже чтобы благословить? — Нет-нет, ни за что! — Твое благословение осчастливило бы детей. — Не выношу сцен. — Что же, тогда я передам, что ты согласен. — Только прошу, не говори ничего, кроме этого. По крайней мере сегодня. Что-то я не в меру расчувствовался. — Ах, Чарли, ты же всегда так силен! — Но ты обошла меня с фланга, Клара. Браво! Великолепный маневр. Должен тебя поздравить. — Ну, — пробормотала жена, целуя министра, — что ни говори, а вот уже тридцать лет я прилежно учусь у очень тонкого дипломата. Дружеская беседа у камина Доктора обычно слишком заняты, чтобы вести учет отдельных ситуаций или драматичных событий. Поэтому самым компетентным хроникером их труда стал юрист. Долгие часы возле смертного одра или у постели роженицы — что значительно труднее — лишают человека чувства соразмерности точно так же, как регулярное употребление крепких напитков искажает ощущение вкуса. Постоянно напряженные нервы перестают реагировать на раздражители. Спросите хирурга о его самых ярких профессиональных впечатлениях, и он ответит, что не находит в своей работе ничего замечательного, или попросту углубится в теоретические рассуждения. Но застаньте его вечером у камина с зажженной трубкой во рту в компании коллег и подкиньте искусно сформулированный вопрос или тонкую аллюзию — и сразу получите порцию только что сорванных с древа жизни свежих, зеленых фактов. Буквально полчаса назад закончился один из ежеквартальных обедов центрального отделения Британской медицинской ассоциации. Двадцать кофейных чашек, столько же пустых бокалов и плотная пелена неторопливо поднимающегося к золоченому потолку голубого дыма создавали впечатление успешного вечера. Однако участники встречи уже разбрелись по домам. Череда пальто с оттопыренными карманами и высоких цилиндров, покачивающихся над стетоскопами, уже покинула коридор отеля. Споря и покуривая, в гостиной возле камина остались сидеть три врача, в то время как четвертый член компании — не состоящий в профессиональном сообществе, да к тому же совсем молодой человек — еще не вышел из-за стола. Открыв тетрадь, он что-то яростно строчил вечным пером и время от времени, как только беседа начинала угасать, невинным голосом задавал наводящие вопросы, тут же вызывающие новую волну воспоминаний. Все три доктора принадлежали тому благодатному периоду среднего возраста, который начинается в профессии рано и продолжается очень долго. Ни один из них еще не успел прославиться, и все же каждый заслужил устойчивую репутацию и авторитет в своей конкретной области медицины. Солидный джентльмен со степенными манерами и белым пятном от ожога купоросом на щеке — это Чарльз Мэнсон, руководитель психиатрической лечебницы в Уормли и автор блестящей монографии под названием «Латентные поражения нервов у холостяков». После не совсем удачной попытки одного религиозного сектанта перерезать доктору горло осколком стекла он постоянно носил высокие воротники. Второй из расположившихся у камина джентльменов — человек с красным лицом и веселыми карими глазами — врач общей практики, специалист с богатым опытом. С помощью трех ассистентов и пяти лошадей он зарабатывал по две с половиной тысячи фунтов в год, причем умудрялся делать это в беднейшем районе огромного города на визитах стоимостью в полкроны и консультациях стоимостью в шиллинг. Жизнерадостное лицо Теодора Фостера можно было встретить возле сотни постелей в день, а если в списке посещений оказывалось на треть больше записей, чем в книге оплаты, он всякий раз давал себе слово, что восполнит недостачу, когда за помощью обратится человек, идеально сочетающий в себе миллионный доход и хроническое заболевание. Третий из врачей — тот, что сидел справа, задрав ноги в блестящих туфлях на верхний край каминной решетки, — это молодой многообещающий хирург Харгрейв. В его лице не наблюдалось признаков радушной человечности Теодора Фостера. Взгляд был суров и критичен, прямые губы плотно сжаты и строги, однако в каждой черте чувствовалась непреклонная решительность — ведь пациенты, оказавшиеся у двери доктора Харгрейва, были настолько плохи, что требовали совсем не сочувствия, а хладнокровия. Сам доктор называл себя стоматологом, точнее, скромно добавлял определение «простой»: «простой стоматолог», но на самом деле он был еще слишком молод и слишком беден, чтобы ограничиться конкретной специализацией, а потому не существовало такой хирургической операции, для которой у Харгрейва не хватило бы мастерства и храбрости. — До, после и во время, — пробормотал врач общей практики в ответ на какое-то замечание чужака. — Уверяю вас, Мэнсон, встречаются самые разнообразные формы кратковременного психоза. — Причем чаще всего во время родов! — уточнил собеседник, сбивая с сигары серый пепел. — Но вы, Фостер, явно думали о каком-то конкретном случае. — Да, на прошлой неделе мне довелось столкнуться с совершенно новой разновидностью безумия. Я принимал роды в семье по фамилии Силкоу. Поехал сам, потому что ассистента они не захотели принять. Возле кровати роженицы, с дальней стороны, сидел муж-полицейский. «Так не пойдет», — сказал я. «Ах, доктор, пусть останется», — попросила пациентка. «Присутствие постороннего не предусмотрено правилами, он должен уйти», — повторил я настойчиво. «Только так или никак», — возразила женщина. «За всю ночь я не скажу ни слова и не шевельну пальцем», — пообещал полицейский. В конце концов я разрешил ему остаться, и он действительно просидел восемь часов кряду. Жена держалась очень хорошо, но муж время от времени стонал. Я заметил, что он постоянно держал под простыней правую руку, которую женщина, несомненно, сжимала левой. Когда все благополучно закончилось, я взглянул на мужчину и увидел, что лицо его стало серым, как вот этот пепел, а через секунду голова упала на край подушки. Конечно, я решил, что от переизбытка эмоций бедняга потерял сознание, и сказал себе, что глупо было с моей стороны разрешить ему остаться. Но вдруг заметил, что простыня над его рукой насквозь в крови. Сдернул покрывало и увидел, что запястье у парня разрезано почти до кости. Выяснилось, что левая рука жены закована в одно кольцо наручников, а правая рука мужа — во второе. В схватках женщина изо всех сил тужилась, дергалась и корчилась, и всякий раз железо все глубже врезалось в кость. «Да, доктор, — заявила жена. — Мне захотелось, чтобы он помучился вместе со мной. Почему только я должна страдать?» — Акушерство не кажется вам слишком утомительной специальностью? — осведомился Фостер после долгого молчания. — Мой дорогой, именно страх перед родами и заставил меня пойти в психиатры. — Да, а еще психиатрию выбирают врачи, которым сложно общаться с пациентами. Сам я во время учебы отличался крайней застенчивостью, так что знаю, о чем говорю. — Что говорить, для врача общей практики в начале карьеры застенчивость нередко становится серьезным препятствием, — заметил психиатр. — Совершенно верно. Часто люди думают, что специалисты не знают сомнений, однако говорю вам, что порой дело доходит едва ли не до трагедии. Представьте молодого, неопытного, бедного доктора, который только что открыл практику в чужом городе и повесил возле двери табличку со своим именем. Возможно, всю недолгую жизнь он стеснялся побеседовать с женщиной даже о теннисе и церковной службе. А когда мужчина застенчив, то застенчив по-настоящему, хуже любой девушки. И вот к нему приходит встревоженная матушка и просит совета по самым интимным семейным вопросам. «Больше никогда не пойду к этому доктору! — заявляет она после визита. — Такой сухой и бесчувственный!» Сухой и бесчувственный, подумать только! Да бедный парень просто окаменел от смущения. Я встречал таких застенчивых врачей общей практики, для которых даже спросить дорогу на улице было проблемой. Только представьте, что они чувствуют в начале карьеры! А ведь их учат, что ничто так не передается, как смущение. Поэтому если доктор не сможет сохранить внешнее спокойствие и уверенность, то и пациент тоже сгорит от неловкости. В результате беднягам приходится усилием воли придавать лицу каменное выражение и приобретать соответствующую репутацию. Полагаю, однако, вас, Мэнсон, ничто на свете не способно потрясти. — Видите ли, когда приходится годами находиться среди склонных к самоубийству сумасшедших пациентов, нервы или закаляются, или изнашиваются. К счастью, я пока в порядке. — А я однажды серьезно испугался, — вступил в разговор хирург. — Дело было во время работы в благотворительной амбулатории. Меня вызвали к очень бедным людям. Из их слов я понял, что серьезно болен ребенок. Войдя в комнату, увидел в углу маленькую колыбель. Отдернул занавеску и, подняв лампу, взглянул на младенца. Уверяю вас, лишь Провидение не позволило мне выронить лампу и устроить пожар. Голова на подушке повернулась, и я увидел лицо, искаженное такой злобой и порочностью, какие являются лишь в ночных кошмарах. На щеках пылал румянец, а глаза горели ненавистью ко мне и ко всему миру. Никогда не забуду, как вздрогнул, увидев вместо милого детского личика это страшное зрелище. Отозвал мать в соседнюю комнату и спросил, что это за существо. «Девушка шестнадцати лет — ответила бедная женщина и, воздев руки, воскликнула: — Поскорее бы Господь ее прибрал!» Несмотря на то что несчастное создание всю жизнь пролежало в этой колыбели, у него выросли длинные, тонкие конечности, которые приходилось поджимать под себя. Я потерял эту пациентку из виду и не знаю, что с ней стало, но никогда не забуду страшного взгляда. — Да, действительно жутко, — отозвался доктор Фостер. — И все же один из моих случаев ни в чем не уступит этому. Вскоре после начала практики ко мне пришла маленькая горбатая женщина и попросила помочь ее сестре в родах. Придя в очень бедный дом, я обнаружил в гостиной еще двух маленьких горбатых женщин — точно таких же, как первая. Ни одна из них не произнесла ни слова, но моя знакомая взяла лампу и пошла наверх. Сестры последовали за ней, а я замкнул процессию. Даже сейчас вижу причудливые тени на стенах так же ясно, как вот эту пепельницу. В спальне в ожидании помощи акушера лежала четвертая сестра — девушка необыкновенной красоты. Обручального кольца на руке заметно не было. Три горбуньи сели у стены, словно три статуи, и за всю ночь ни одна из них не проронила ни слова. Я не выдумываю, Харгрейв. Все это чистая правда. Рано утром разразилась страшная гроза — одна из сильнейших, какие мне приходилось видеть в жизни. Маленькая мансарда то и дело озарялась голубым светом молнии, а гром гремел так, словно по крыше катали огромные камни. Лампа светила слабо, зато при каждой вспышке молнии я видел у стены три искореженные фигуры, а крики пациентки тонули в раскатах грома. Видит Бог, от страха я едва не выскочил из комнаты. К счастью, все закончилось благополучно, но я так и не узнал истинную историю красавицы и трех ее горбатых сестер. — Хуже всего в медицинских историях то, что они так и остаются загадочными, — вздохнул летописец. — Мой мальчик, когда человек завален работой, ему некогда думать об удовлетворении собственного любопытства. Пациенты и болезни мелькают перед глазами и тут же сменяются следующими, а вспоминаешь о них только в такие спокойные минуты, как эта. Но мне всегда казалось, Мэнсон, что в вашей специализации встречается не меньше разных ужасов. — Гораздо больше, — со стоном уточнил психиатр. — Болезни тела тяжелы, однако мне приходится иметь дело с болезнями души. Порой это шокирует и, если подумать, превращает людей в абсолютных материалистов. Просто представьте, как прекрасный благородный человек, наделенный божественными помыслами, способен в один миг превращаться в грязное злобное чудовище с самыми отвратительными склонностями — достаточно лишь маленького изменения в сосудистой системе, когда крошечный осколок черепа падает на поверхность мозга. Психиатрическая лечебница — не что иное, как безжалостная сатира на величие человека и на эфемерную природу души! — Да помогут нам вера и надежда, — пробормотал врач общей практики. — А я не обладаю ни верой, ни надеждой, зато вооружен всем милосердием, какое только могу себе позволить, — отозвался хирург. — Когда теология начнет подтверждаться фактами из жизни, сразу займусь ее изучением. — Кажется, вы рассказывали о случаях из своей практики, — напомнил посторонний молодой человек, наполняя чернилами опустевшее вечное перо. — Возьмем, к примеру, распространенное заболевание, которое каждый год уносит тысячи жизней. Сокращенно ПП. — Что такое ПП? — «Попробуй Полечи», — с усмешкой пояснил хирург. — Британская публика должна узнать, что такое ПП, — серьезно заявил психиатр. — Болезнь распространяется с катастрофической скоростью, причем абсолютно не поддается лечению. На самом деле это прогрессивный паралич, который в нашей стране становится настоящим бедствием. В прошлый понедельник мне пришлось столкнуться с достаточно типичным случаем. Один молодой фермер — прекрасный парень — удивлял товарищей необыкновенным оптимизмом, в то время как вся округа жаловалась на трудности жизни. Он решил отказаться от выращивания пшеницы, забросить пахотные земли, поскольку они не приносят дохода, а вместо этого высадить на двух тысячах акров рододендроны, с тем чтобы получить монополию на поставки на рынок Ковент-Гарден. Фантазии его не знали границ, причем все выглядели вполне разумными, хотя и слегка преувеличенными. Я приехал на ферму не как врач, а совсем по другому вопросу. Однако что-то в его манере речи меня насторожило, и я присмотрелся внимательно. Губы дрожали, слова смазывались, а когда пришлось подписать небольшое соглашение, буквы тоже оказались неуверенными. Еще более пристальное наблюдение выявило, что один из зрачков чуть больше другого. Когда я уходил, жена фермера захотела меня проводить. «Правда, доктор, Джоб прекрасно выглядит? — спросила она. — Так полон энергии, что не может усидеть на месте». Я промолчал, потому что не нашел мужества сказать правду, хотя точно знал, что парень так же обречен на смерть, как сидящий в камере тюрьмы Ньюгейт узник. Типичный случай прогрессивного паралича на ранней стадии. — О господи! — в ужасе воскликнул юрист. — Но ведь у меня тоже дрожат губы. И я часто смазываю слова. Наверное, тоже начинается паралич! От камина донесся дружный смех трех докторов. — Вот в чем состоит опасность неполного медицинского знания, — заметил хирург. — Один авторитетный специалист как-то сказал, что на первом курсе каждый студент-медик в молчаливой агонии переносит четыре заболевания. Первое, разумеется, это сердечная недостаточность, второе — рак околоушной железы. Два других не помню. — А где находится околоушная железа? — Там же, где верхний зуб мудрости! — И что же случилось с тем молодым фермером? — в страхе поинтересовался посторонний молодой человек. — Сначала наступил частичный паралич всех мышц, затем последовали припадки, кома и смерть. Болезнь может развиться за несколько месяцев, а может занять год и даже два. Фермер оказался крепким парнем, так что убить его удалось не сразу. — Кстати, — вступил в разговор психиатр, — я не рассказывал о первом свидетельстве, которое я подписал? Честное слово, я тогда едва не лишился карьеры. — И что же произошло? — В то время я еще занимался частной практикой. И вот однажды ко мне пришла некая миссис Купер и рассказала, что в последнее время муж начал бредить. Галлюцинации заключались в том, что он считал, будто бы служит в армии и чем-то чрезвычайно отличился. А на самом деле работал адвокатом и ни разу в жизни не выезжал за пределы Англии. Миссис Купер полагала, что если я явлюсь домой, муж встревожится, а потому было решено, что вечером она под каким-нибудь предлогом пришлет его ко мне в кабинет. Во время беседы я определюсь с диагнозом и, если решу, что пациент страдает расстройством психики, составлю соответствующее заключение. Другой доктор уже выписал подобный документ, так что моего свидетельства оказалось бы достаточно, чтобы поместить человека в лечебницу. Мистер Купер явился за полчаса до назначенного времени и рассказал о симптомах малярии, которые, по его мнению, у него наблюдались. Он сообщил, что только что вернулся с Абиссинской кампании, где в составе британского военного контингента одним из первых вошел в Магдалу. Это было очевидным бредом, ни о чем другом он просто не мог говорить. Ничуть не сомневаясь, я подписал приговор. Когда же после его ухода снова явилась жена, я задал ей несколько вопросов, чтобы заполнить бланк. «Сколько лет вашему мужу?» — спросил я. «Пятьдесят», — ответила она. «Пятьдесят! — воскликнул я недоверчиво. — Но человеку, с которым я разговаривал, никак не больше тридцати!» В итоге выяснилось, что настоящий мистер Купер ко мне не приходил, а по одному из удивительных совпадений другой Купер — выдающийся артиллерийский офицер — зашел, чтобы проконсультироваться насчет неприятных симптомов. А я-то уже собрался выдать свидетельство о психическом расстройстве, — закончил доктор Мэнсон, вытирая платком пот со лба. — Мы только что говорили о нервах, — заметил хирург Харгрейв. — Должно быть, вам известно, что после получения диплома я некоторое время служил в военно-морском флоте. Работал врачом на флагманском судне у берегов Западной Африки и однажды стал свидетелем поразительного примера нервного срыва. Одна из наших небольших канонерских лодок вошла в реку Калабар, и там судовой врач умер от малярии. В тот же день на одного из матросов упала мачта и сломала ему ногу. Жизнь могла спасти только ампутация. Командовавший судном молодой лейтенант покопался в вещах умершего доктора и обнаружил бутылку с хлороформом, большой скальпель и том «Анатомии» Грея. С помощью стюарда уложил матроса на стол каюты, открыл картинку с бедром в разрезе и начал ампутировать ногу. Время от времени, поглядывая на изображение, повторял: «Приготовьте шпагаты, стюард. Здесь нарисована кровь». А сам при этом продолжал операцию до тех пор, пока не перерезал артерию. Действительно, кровь хлынула потоком, так что сосуд пришлось крепко-накрепко перевязать. Так вдвоем моряки мало-помалу отделили ногу от туловища и, поверьте, сделали это превосходно! Парень и по сей день ковыляет по Портсмуту. Нет ничего хуже тех случаев, когда на этих изолированных канонерских лодках заболевают сами доктора, — продолжил хирург, помолчав. — Казалось бы, чего проще самому назначить себе лечение, однако безжалостная лихорадка наваливается так стремительно и яростно, что не хватает сил даже смахнуть с лица комара. В Лагосе я тоже подхватил малярию — поверьте, знаю, что говорю. Но, к счастью, у меня был приятель, обладавший любопытным опытом. Вся команда решила, что ему не жить. А поскольку парни не знали, как хоронят на корабле, то решили подготовиться и провести репетицию. Думали, что товарищ лежит без сознания, но он клянется, что слышал каждое сказанное слово. «Поднимаем тело через люк! — распорядился сержант морской пехоты из кокни. — Осторожно!» Мой приятель так разозлился, что дал себе слово не допустить такого надругательства. И выздоровел. — В медицине незачем выдумывать истории, — заметил врач общей практики Фостер. — Никакая, даже самая буйная, фантазия не сравнится с реальными фактами. Однако иногда мне приходит в голову, что можно написать целое исследование о пациентах в художественной литературе и прочитать его на одном из наших собраний. — Что вы имеете в виду? — Ну, например, выяснить, от каких болезней умирают герои романов, да и вообще, чем чаще всего страдают. Некоторые диагнозы затасканы донельзя, а другие, напротив, почти не упоминаются. Тиф, например, чрезвычайно распространен, а скарлатина практически неизвестна. Часто упоминаются болезни сердца, но мы-то знаем, что чаще всего они становятся следствием какого-то предыдущего недуга, о котором писатель даже не упоминает. Затем героини нередко страдают неким таинственным воспалением мозга, которое не зарегистрировано ни в одном учебнике. Разволновавшись, герои романов падают в странные обмороки. За всю свою достаточно долгую практику я ни разу не встречал ничего подобного. Небольшие недомогания в романах вообще не описаны. Никто не болеет ни опоясывающим лишаем, ни ангиной, ни свинкой. Более того, все неприятности случаются в верхней части тела. Авторы никогда не осмеливаются спуститься ниже пояса. — Вот что я вам скажу, Фостер, — заметил психиатр Мэнсон. — В жизни существует сторона чересчур медицинская для широкой публики и в то же время чересчур романтичная для профессиональных журналов. И все же она содержит самый богатый для изучения человеческий материал из всех доступных. Сторона эта отнюдь не самая приятная, но, если Провидению было угодно ее создать, значит, она достойна того, чтобы мы постарались понять ее. Я говорю о странных вспышках жестокости и порока в жизни лучших из мужчин и любопытной мгновенной слабости самых очаровательных женщин. И то и другое известно лишь паре близких людей и непостижимо для остального мира. Явление это относится исключительно к периодам возмужания и увядания организма, оно способно пролить свет на поступки, разрушившие немало успешных карьер и послужившие поводом для заключения в тюрьму, хотя на самом деле человеку лишь срочно требовалось лечение. Из все пороков, способных настичь мужчин, мы молим Господа защитить нас прежде всего от этого! — Не так давно мне пришлось столкнуться с необычным случаем, — подхватил хирург Харгрейв. — В лондонском обществе есть одна знаменитая красавица — имен не называю, — несколько сезонов назад прославившаяся приверженностью к чрезвычайно открытым платьям. Впрочем, ничего удивительного в этом не было, поскольку она отличалась поразительно белой кожей и необыкновенно красивыми плечами. Потом постепенно линия декольте стала подниматься все выше и выше, а в прошлом году леди удивила свет высоким воротником, хотя фасон абсолютно не соответствовал моде. И вот однажды эта дама появилась в моем кабинете. Как только лакей удалился, она решительно сорвала корсаж и в отчаянье воскликнула: «Ради бога, сделайте с этим что-нибудь!» Я сразу понял суть проблемы: извиваясь, словно змея, по прекрасному телу все выше и выше поднималась язва базальноклеточной карциномы[5], и сейчас ее «голова» добралась до воротника, в то время как «хвост» находился ниже линии бюста. Из года в год кожный недуг упорно стремился вверх, заставляя поднимать платье, чтобы его скрыть, и вот теперь угрожал поразить лицо. А леди оказалась слишком гордой, чтобы признать болезнь даже в кабинете врача. — Вам удалось помочь ей? — Видите ли, с помощью хлорида цинка я сделал все, что мог. Но карцинома может вернуться. Дело в том, что пациентка относится к числу тех бело-розовых созданий, которых безжалостно поражают разнообразные новообразования. Недуг можно только залатать, но починить окончательно невозможно. — Боже мой! Боже мой! — воскликнул врач общей практики с тем сочувственным взглядом, который завоевал признание и преданность множества пациентов. — Наверное, мы не вправе считать себя умнее самого Провидения, и все же временами кажется, что мир устроен неправильно. Мне тоже доводилось сталкиваться с печальными фактами. Я не рассказывал о том, как природе было угодно развести любящую пару? Муж — прекрасный молодой человек, джентльмен и атлет, однако в свое время переусердствовал в тренировках. Вам наверняка известно, как силы самоконтроля порой напоминают нам, что пора остановиться. Например, если мы теряем меру в алкоголе и слишком мало двигаемся, может заболеть большой палец на ноге — так возникает печально известная подагра. В то же время избыточная трата энергии отрицательно действует на нервы. Ну а у спортсменов, конечно, первым делом страдают сердце и легкие. Пациент, о котором я говорю, заболел острым туберкулезом и получил направление в Давос. А у жены развилась ревматическая лихорадка, давшая серьезное осложнение на сердце. Видите дилемму? Когда муж находился ниже четырех тысяч футов над уровнем моря, сразу начинал чувствовать себя ужасно. А жена не могла жить выше двух с половиной тысяч футов: сердце не позволяло. Несколько раз супруги встречались где-то на полпути, после чего оба едва не умирали, и в конце концов доктора строго-настрого запретили эти свидания. Получилось так, что четыре года бедняги жили в трех милях друг от друга и никогда не виделись. Каждое утро он выходил на то место, откуда мог увидеть ее шале, и размахивал большим белым полотнищем, а она снизу отвечала тем же. Они прекрасно видели друг друга в бинокль, но существовали словно на разных планетах, поскольку не могли встретиться. — И в итоге один из них скончался от горя, — заключил молодой юрист. — Нет, сэр. К сожалению, не могу завершить историю столь романтично. Джентльмен поправился и сейчас успешно работает фондовым брокером в Дрейперс-Гарденс. А леди стала матерью нескольких детей. Но чем вы там занимаетесь?