– Генрих мертв. Эти слова прокатились в полной тишине, словно горстка звонких камешков, брошенных на пол в пустой и гулкой комнате. Оторвав взгляд от Джона, я в настороженной растерянности подняла глаза, как будто нечто отвлекло мое внимание, как будто я что-то пропустила. Может быть, это была птица, которая случайно влетела в распахнутое окно и теперь в панике испуганно щебечет и бьет крыльями? Или неясное бормотание перешептывающихся придворных дам? Или Томас, вошедший в комнату с вином и блюдом засахаренных фруктов? Или же мой отец, явившийся сюда, чтобы выяснить, в каком именно месте Франции он сейчас находится? Нет. То была не птица. И не чей-то тихий разговор. Не паж и не мой отец. Не было слышно ни звука, стояла оглушительная тишина. Эта комната запечатлелась в моей памяти, казалось, намертво, вплоть до мельчайших деталей. Мать, отложив рукоделье на колени, пристально смотрела на меня. Придворные дамы застыли на своих местах, онемевшие и неподвижные, точно каменные изваяния. Мой ум неосознанно отмечал малозначительные подробности. Лютнистка перестала играть и испуганно уставилась на меня с открытым ртом. Сапоги и одежда Джона были забрызганы грязью. Волосы Якова, вьющиеся на затылке, спутались и слиплись от пота. Должно быть, мужчины скакали долго и быстро… Как странно, что они не послали гонца, чтобы сообщить мне об этом роковом событии, а лично поспешили из Венсена в Санлис… Но… Меня словно окутало облако, заглушающее все звуки, и я энергично тряхнула головой, пытаясь выскользнуть из него и собраться с разбегающимися мыслями. Так что же сказал только что Джон? – Простите. Я не совсем… – услышала я как бы со стороны собственное бормотание. – Генрих мертв, – повторил Джон. – Он умер два дня назад. И я здесь, чтобы сообщить вам об этом, Екатерина. Я подумал, что мой долг сделать это лично. Долг! Все вокруг потемнело. И у меня перед глазами, и в моем сознании. Эти слова, тихо произнесенные человеком, которого я называла своим другом, не могут быть правдой. Так это все-таки ложь? Ложь, произнесенная нарочно, чтобы причинить мне боль? Мое сознание то вспыхивало пониманием, то безнадежно гасло, не в силах вникнуть в истинный смысл двух коротких слов. Генрих мертв. – Нет. Хотя мои губы шевелились, у меня не было сил это произнести. Пол у меня под ногами покачнулся и вдруг стал крениться мне навстречу. Перед глазами возникла темнота, в которой невыносимо ярко вспыхивали радужные пятна света, ослеплявшие меня. Я почувствовала, как колени у меня подкашиваются, и беспомощно взмахнула рукой в поисках какой-нибудь опоры… Джон успел схватить меня за эту протянутую руку, и тут же рядом со мной под шорох шелка и дамаска возникла мать; она больно впилась ногтями в мою ладонь; голос, прозвучавший мне прямо в ухо, напоминал хриплое воронье карканье: – Екатерина! Я услышала стон боли – свой собственный. – Ты не лишишься чувств, – шептала мне мать. – Не покажешь им своей слабости. Вставай, дочка, вставай и прими эту весть достойно, лицом к лицу. Принять лицом к лицу? Генрих мертв. Этого не может быть. Томас вложил мне в руку кубок вина, но я не стала пить, хотя в горле у меня першило так, будто там было полным-полно сухого песка. Я не заметила, как мои негнущиеся пальцы разжались и кубок упал на пол, залив вином мои юбки. – Екатерина! В тебе же течет кровь Валуа! Будь сильной и стойкой! В конце концов по команде матери я встала на ноги и заставила свой мозг снова заработать. – Два дня тому назад. – Я говорила очень медленно, и мне снова показалось, будто эти слова произносит кто-то другой. – Два дня. Почему я об этом не знала? Почему не почувствовала, что этот мир покидает некая могущественная сущность, когда столь великая душа отлетает на небеса? Я напряженно наморщила лоб, стараясь вспомнить тот день. Я каталась верхом в лесу Шантильи вместе в придворными моей матери. Потом навещала отца – он меня не узнал. Затем мать долго сетовала по поводу того, как плохо я вышиваю. Я занималась всем этим и даже не почувствовала, что Генрих умер, что в какой-то миг среди всех этих малозначительных событий его душа отделилась от тела… Как такое возможно? Он был молод. В военном искусстве превосходил остальных. Может быть, он попал в засаду? Или это была случайная атака, во время которой все пошло не так? – Это случилось в бою? – спросила я. Но Джон ведь сказал, что сражение не состоялось. Должно быть, я чего-то не поняла. – Так он все-таки повел свою армию в битву под Коном? – Нет. Король умер не от ран, – пояснил Джон, обрадовавшись, что я наконец задала ему вопрос, на который он мог ответить. – Он слег от симптомов ужасного недуга. Мы думаем, что это была дизентерия, кровавый понос. Обычная солдатская болезнь, но у него она была в более опасной форме, чем у большинства остальных. – Ох. Мне трудно было смириться с тем, что Генрих скончался от обычной, банальной хвори. Мой блистательный супруг был намертво сражен солдатским поносом. – Последние три недели он почти не вставал, – продолжал Джон ровным голосом; его тон ничего не говорил мне о том, как, должно быть, мучился в это время Генрих. Или как тревожились его командиры. – Я послала за лекарем в Англию, – вздохнула я. – Генрих сказал, чтобы тот дожидался его здесь. А мне следовало отправить его туда, в Венсен… – Сомневаюсь, что даже ему удалось бы повернуть болезнь вспять, – попытался успокоить меня Джон. – Все эти три недели король неумолимо слабел. Вы не должны ни в чем себя винить… Слова кружились надо мной в каком-то водовороте и клевали мой мозг со всех сторон, точно выводок настырных цыплят. Бессмыслица! Три недели! – Еще когда мы уезжали отсюда, Его Величество с трудом держался в седле – он был слишком слаб, хоть и упрямился, – продолжал Джон. – В конце концов мы добрались в Венсен по реке – так ему было легче. Последние несколько миль до лагеря Генрих все-таки попытался проскакать на коне, однако не смог. – Джон провел языком по пересохшим губам. – Так что последний отрезок пути он проделал в паланкине. – И все это было три недели назад. – Да, миледи. Точнее, на десятый день августа. Король больше не встал с постели. Но… Нет, это лишено смысла. Три недели назад Генрих был уже так тяжело болен, что не мог скакать на лошади? Мне вдруг кое-что стало ясно, и я на миг закрыла глаза… Снова открыв их, я устремила решительный взгляд на Джона: я должна узнать правду и не позволю ему недоговаривать. – Значит, три недели мой муж уже не вставал. – Да. – А кто был рядом с ним? В самом конце? – Я. Его дядя Эксетер. Уорик. Командиры. Яков, разумеется. – Он не выдержал моего взгляда и отвел глаза. Ах, мой милый Джон. Он прекрасно понимал, о чем я спрашиваю. – Думаю, там могли быть и другие члены военного совета, а также, конечно, придворные. – И о чем вы с ним говорили? – Что толку сейчас это выяснять? – вмешалась моя мать, которая все еще стояла рядом со мной, крепко держа меня за руку. – Зачем тебе знать, что он сказал? Уверена, это не принесет тебе утешения. Я сбросила ее руку и, освободившись, с угрюмой решимостью шагнула вперед. – Нет, мне нужно это знать. Так что же вы обсуждали с Генрихом эти три недели, Джон? – Государственные дела. Проблемы правительства, конечно. Дальнейший ход войны… – Понятно. Все собрались вокруг Генриха – его брат, дядя, друг, командиры. Все, кроме его жены. Они обсуждали государственные дела, а не личные вопросы, такие как, например, необходимость сообщить об этом его супруге, которую просто не позвали к лежащему на смертном одре мужу. Его законной супруге, которая приехала бы к нему за два дня, если бы вовремя обо всем узнала. Переполнявшие меня эмоции застилали мне глаза: шок оттого, что человека, казавшегося неуязвимым, больше не было на свете, и злость на то, что я узнала об этом последней. – А Генрих вспоминал обо мне перед кончиной? – спросила я, полностью контролируя свой голос, потому что уже знала, что сейчас услышу. – Говорил что-нибудь обо мне или о сыне? – Да, говорил. О сыне. Велел обдумать ситуацию с новым королем. Джон посмотрел мне в глаза; он выглядел несчастным. Я восхищалась его мужеством: он нанес этот удар честно, не покривив душой. Именно честность была нужна мне сейчас прежде всего. – Король не приказал обдумать мое положение. Обо мне он не говорил, – заключила я. – Нет, миледи. О вас он не говорил. Тучи надо мной сгущались, и я набрала побольше воздуха, чтобы продолжать. – Что сказал Генрих в самом конце? Он знал, что умирает? – Да. Он сказал, что жалеет о том, что не смог перестроить стены Иерусалима. Просил прощения за свои грехи. Сказал, что поступил несправедливо с мадам Джоанной. – Джон угрюмо усмехнулся. – Он освободил ее. Знаю, вы рады этому известию. Она не заслужила такого наказания. Я тоже усмехнулась – резко и невесело. По крайней мере, Генрих все-таки не забыл о мадам Джоанне. – Это было все, что сказал король, прежде чем отдать свою душу на попечение Иисуса. – Джон взял меня за руку. – Простите, Екатерина. Не существовало простого способа сообщить вам эту ужасную новость. Я не в состоянии представить себе ваше горе. Если хотите услышать от меня еще что-нибудь… Но спрашивать больше было не о чем. И мне нечего было ему сказать. Но я все-таки сказала, потому что сквозь прореху в черных тучах над нашим домом на нас обрушился настоящий ужас. – Почему Генрих не сказал мне, что он при смерти? Почему не послал за мной? Это был крик мучительного отчаяния. Устыдившись, поскольку ответов на эти вопросы не существовало, я прикрыла рот трясущимися руками и торопливо покинула комнату. Я не плакала. Не могла уйти, не могла лечь на кровать – просто застыла в центре комнаты, давая возможность осознанию случившегося накрыть меня волной. С головы до ног меня ласкали теплые солнечные лучи, но я этого не ощущала. Я погрузилась в холодное оцепенение: вязкая кровь будто остановилась в жилах, а сердце превратилось в кусок льда. Как я могу чувствовать прикосновение солнечного тепла к своей коже, если из меня были выжаты все эмоции и даже, казалось, сама жизнь? Когда я вышла из забытья, оказалось, что я сижу на полу, глядя на рисунок, составленный на каменных плитах полосками света и тени. Мне подумалось, что темные полоски напоминают прутья решетки, способной превратить прекрасно обставленные покои в подобие тюремной камеры. Но сейчас никакие решетки меня уже не удерживали, и впервые с того дня, как я стояла с мужем у алтаря в Труа, я позволила себе взглянуть суровой правде в глаза. Мне незачем было притворяться и не на что надеяться. После смерти Генриха это стало совершенно очевидно. Наша с ним жизнь была построена на песке, все в ее фундаменте было зыбко, ненадежно, за исключением уз брака перед лицом Церкви. Я была ослеплена Генрихом, я перед ним благоговела и придумывала оправдания его пренебрежительному отношению ко мне. Но ведь он сам втянул меня в этот призрачный мираж, не так ли? Во время нашей с ним первой встречи Генрих держался со мной подчеркнуто галантно и почтительно, хотел показать, что стремится с помощью ухаживаний добиться моего расположения, – хотя добиваться чего бы то ни было ему не было никакой нужды. Вероятно, на самом деле ему просто пришлась по душе мысль заполучить невесту, потерявшую голову от любви. Генрих обожал, когда его хвалили, а требовать от окружающих беспрекословного подчинения было его жизненным правилом. Я перебирала в памяти времена, когда была обузой для мужа или даже хуже – человеком, не имевшим для него какого-либо значения, человеком, к которому он был равнодушен. Нет, как ни больно мне было это признать, Генрих не был жесток со мной, он просто не видел необходимости впускать меня в свою жизнь. Я никогда не была частью его жизни. Зато в ней был Джон, который прислал мне портрет будущего супруга, и Яков, составлявший мне компанию во время медового месяца, пока Генрих осаждал крепости, и игравший на арфе – кстати сказать, принадлежавшей английскому королю. Что толку рассказывать жене о своих планах? Зачем сообщать ей о гибели своего брата в бою? А едва мое тело откликнулось на его притязания обещанием долгожданного ребенка, Генрих вообще меня оставил, отдав предпочтение военной кампании. О, я знала, что его приверженность интересам Англии очень сильна – в конце концов, он осознавал свой долг перед страной как ее король, помазанник Божий. Но действительно ли ему нужно было оставлять меня на целый год почти сразу же после свадьбы? В этом была отчасти и моя вина: я была чересчур незрелой, для того чтобы выковать наши с ним отношения. Я была послушной и смиренной, никогда не понуждала Генриха обратить на меня внимание как на его жену, потому что просто не знала, как это делается. Я ни разу не посмела назвать его «Хал», как обращались к нему его братья… Говорить теперь о возможности построить счастливый брак с Генрихом не имело смысла. Реальных шансов на это у меня, по-видимому, вообще никогда не было. Из моей груди вырвался громкий стон, полный гнева и скорби. Я импульсивно смахнула арфу с крышки сундука на пол, и ее струны жалобно звякнули. После этого я плотно задернула шторы балдахина на своей кровати. Генрих больше никогда не ляжет на нее со мной… Как это случилось? Почему я так долго себя обманывала? Генрих собрал всех у своего смертного одра – родственников, боевых командиров, духовника. Всех, кроме меня.