Ужас сжимал мне горло злобной рукой; мне казалось бесконечно унизительным то, что я не была вытеснена из сферы его чувств и привязанностей другой женщиной или даже другим мужчиной. Или же холодным и отстраненным чувством долга, возложенного на Генриха Господом. Сражения, победы, военная слава Англии и были для него требовательной любовницей, с чьими чарами я была не в состоянии соперничать. В конце концов я все-таки села и заплакала; моя безрассудная влюбленность в Генриха была так же мертва, как и его бренные останки, а собственное тело казалось мне пустой скорлупкой. Но самым печальным во всем этом было то, что Генрих так ни разу и не увидел своего сына, о котором столь страстно мечтал. Моя упорядоченная жизнь жены Генриха и королевы Англии разбилась на мелкие осколки. Чего ожидают от меня теперь? – Следует ли мне поехать в Венсен? – спросила я у Джона на следующее утро. Разумеется, решение я могла бы принять и самостоятельно. И конечно же, я туда поеду. Отдавая королю последнюю дань как его жена, преклоню колени у его гроба и буду молиться о его бессмертной душе. – Нет, – ответил мне Джон. – Должно быть, они уже отправились в обратный путь, в Англию. Я посоветовал бы вам поехать в Руан. Я застала его, уже одетого в дорогу, в холле, где он облачался в тяжелый кожаный жилет и натягивал перчатки с крагами; лошади и свита дожидались его во дворе. – Я оставлю здесь Якова. Он будет сопровождать вас, когда вы будете готовы. Итак, я еду в Руан. Дурные предчувствия, всегда накатывавшие на меня в состоянии неопределенности, мучительно пульсировали в висках, словно предупреждая о неминуемой боли. Я вдруг поняла, что даже не спросила у Джона, какое содержание будет у меня после возвращения в Англию. К тому же я понятия не имела, чего от меня там ожидают. – Так что же мне делать? – в полном отчаянии спросила я у Изабеллы. Моя мать как раз направлялась помолиться в часовню, где каждый день взывала к Всевышнему; она обернулась и, слегка наклонив голову, посмотрела на меня задумчиво, со слабой улыбкой на губах. – А ты сама не понимаешь? Ты, Екатерина, сейчас гораздо более важная фигура, чем была до смерти английского короля. Отныне ты живое воплощение того, о чем договаривались между собой Генрих и твой отец. – Изабелла насмешливо фыркнула. – Да они теперь возведут тебя на пьедестал, облачат в золотые одежды, да еще и нарисуют нимб вокруг головы. Ты станешь олицетворением блистательного материнства! Ее брутальный цинизм привел меня в ужас. – Но я не могу… – Можешь, еще как можешь. – Кислое выражение лица и кривая ухмылка придавали словам моей матушки презрительный оттенок. – А какой у тебя выход, какая альтернатива? Это все же лучше, чем вернуться во Францию и доживать свои дни в нищете, в компании язвительной стареющей женщины и выжившего из ума мужчины. Это вернуло меня в пугающе суровую реальность, которой я себе даже не представляла. По совету – а возможно, и по распоряжению – лорда Джона я отправилась в Руан, сопровождаемая притихшим Яковом, который в одночасье лишился жизнерадостности. Когда в город прибыли останки короля Англии, я была уже там и ждала на отведенном мне месте у входа в огромный собор. Наблюдая за разворачивающейся передо мной сценой, я видела все очень четко, в мельчайших подробностях, но все равно как будто следила за происходящим откуда-то издалека. Огромные двойные двери медленно раскрылись, чтобы принять процессию, бесконечную толпу скорбящих людей, выглядевшую торжественно и внушительно. У меня появилась возможность лично убедиться в том, с каким уважением относились к Генриху Ланкастеру в Нормандии – раньше я этого в полной мере не осознавала. Заунывно звонившие колокола и церковный хор, певший скорбные гимны, создавали мрачную атмосферу трагичности и неотвратимости смерти, когда карета, запряженная четверкой великолепных вороных лошадей, наконец остановилась. Полог балдахина из дорогого шелка откинули. Сразу за гробом шли Джон Бедфорд, Яков Шотландский, граф Уорик, английские лорды и королевские придворные, присутствовавшие при кончине моего мужа, все в траурных черных одеждах. Они кланялись мне, подходя и останавливаясь рядом. На негнущихся ногах я сделала несколько шагов вперед к задрапированному черным шелком гробу. Мое сердце, казалось, заблудилось и теперь громко стучало прямо у меня в горле. Передо мной лежала какая-то кожаная кукла; кукла в человеческий рост, которая должна была изображать Генриха. Я вглядывалась в нее, и моя память впитывала детали, как будто это на самом деле был Генрих в своем королевском облачении, с венцом на голове, с золотым скипетром и державой в руках. Я медленно положила ладонь на его руку, как будто это была рука живого человека. Она была теплой от солнца, но тугой и нечувствительной. Как могла эта застывшая копия вмещать в себе когда-то бурную жизненную энергию Генриха? Эти суровые черты никогда уже не согреет улыбка, пронзившая мое девичье сердце, как тогда, в Мелёне, в шатре за городом, где вместе с нами были английский волкодав и французский гепард. Как странно, что я могу сейчас прикасаться к мужу свободно и беспрепятственно – вот только эта неподвижная сущность была уже вне моей реальности. – А он?.. – попыталась я задать сложный вопрос. Как постыдно и унизительно было бы для Генриха, если бы его тело выпотрошили, лишили внутренних органов, как порой поступают с покойниками. Его гордость не вынесла бы этого. – Он не… – Я никак не могла подобрать нужные слова. На помощь мне пришел Джон. – Генриха забальзамировали. В самом конце жизни он был истощен и сильно похудел. А дорога предстояла долгая… Ну конечно. По-видимому, тело моего мужа обложили травами, замедляющими разложение, однако моему разуму все равно не удавалось это осознать. Как могла угаснуть такая жизнь? Ведь Генрих был молод, очень молод. Когда траурная процессия прошла внутрь под мрачные своды Руанского собора, рядом со мной снова возник Яков, не отходивший от меня во время жуткого путешествия из Санлиса ни на шаг. – Как вы? Хватит ли у вас сил? – тихо спросил он, беря меня под руку. Должно быть, вид у меня был такой, будто я в любой миг готова лишиться чувств. Я уже забыла, когда спала. – Да, – ответила я, провожая взглядом удаляющиеся забальзамированные останки своего супруга. – Когда вы ели в последний раз? – Не помню. – Поверьте, в конце концов все будет хорошо. – Яков слегка запнулся, тщательно подбирая слова. – Поверьте, я понимаю, что такое жизнь в чужой стране – без друзей, без родных. – Я знаю. Торжественный кортеж медленно продвигался внутрь собора, где тело Генриха будет выставлено для прощания. – Вы вернетесь с нами в Англию? Не думаю, что у меня был выбор. Подняв голову, я наблюдала за тем, как кукольное изображение Генриха уходит от меня все дальше в полумрак храма; внезапно его осветили радужные лучи солнца, пробивавшиеся сквозь витражное окно, и оно волшебным образом величественно окрасилось в разные цвета – красный, синий и золотой. Это вывело меня из оцепенения, и одновременно вдруг пришло понимание того, что я должна делать. – Я была женой Генриха. Я мать его сына, нового короля. И сделаю возвращение мужа в Англию красивым, захватывающим зрелищем, ведь он бы этого хотел. Ладонь Якова, лежавшая на моей холодной руке, казалась удивительно теплой. Я уже не могла припомнить, когда кто-то прикасался ко мне с такой нежностью; и я призналась ему в этом, потому что никому другому сказать такого не могла. – Хоть Генрих и не думал обо мне, я о нем подумаю. Разве не в этом заключается долг жены по отношению к мужу – как при его жизни, так и после смерти? Я исполню его последние желания, какими бы они ни были, потому что именно этого он от меня и ожидал бы. Я это сделаю. Я вернусь домой, в Англию. К маленькому сыну, который отныне стал английским королем. – Вы отважная женщина. Я повернулась и, взглянув Якову прямо в глаза, увидела выражение искреннего сочувствия; тут мне вспомнилось, что то же самое говорил Джон. Боже, как же они оба ошибались! Я вовсе не чувствовала себя отважной. – Почему же Генрих не любил меня? – вдруг серьезно спросила я. – Неужели меня нельзя полюбить? Слова эти сами собой сорвались с моих губ, и ответа я не ожидала; однако, к моему удивлению, Яков все-таки ответил. – Не знаю, как именно мыслил Генрих. Он руководствовался чувством долга и волей Господа во благо Англии. – Шотландский король неопределенно пожал плечами. – Никто из людей не занимал в его жизни центрального места. И дело не в том, что Генрих не смог вас полюбить. Я сомневаюсь, что он способен был полюбить хоть кого-нибудь. – Яков криво усмехнулся. – Если бы я всем сердцем не любил Джоан, я бы сам первый в вас влюбился. Это признание было сделано беспечным тоном, и, хотя я уже слышала от Якова нечто подобное, на этот раз его слова тронули мое сердце. И я наконец расплакалась под гулким сводом собора: по моим щекам медленно покатились слезы. Я оплакивала Генриха, не дожившего до того, чтобы увидеть осуществление своих стремлений, и себя со всеми своими вдребезги разбившимися мечтами: юную девушку, влюбившуюся в своего английского героя, ухаживавшего за ней из соображений политической целесообразности. – Миледи. – Яков, смущенный моими слезами, протянул мне платок. – Не терзайте себя так. – Что мне делать? Я ведь француженка. Без Генриха я стану врагом для англичан. – Так я ведь тоже для них враг. Будем с вами переносить это сообща. – Благодарю вас, – тихо пробормотала я. Вытерев слезы и гордо подняв голову, я последовала за телом мужа в зияющую темноту храма. Больше всего на свете в тот миг мне хотелось оказаться в Виндзоре рядом со своим сыном. Когда мы хоронили Генриха в Вестминстерском аббатстве, я дала ему все то, в чем он при жизни мне отказывал: заботу и внимание, какими только может жена окружить своего мужа. Генрих, разумеется, все продумал заранее, – как я могла вообще помыслить, что мне в таких вопросах предоставят свободу? – но заплатила за все это я из собственного приданого, так что теперь, возглавляя траурную процессию в аббатство, я со спокойным сердцем лицезрела воплощение в жизнь прижизненных желаний своего супруга. Рядом со мной шел Яков, а чуть позади – лорд Джон. Я велела, чтобы во время погребальной церемонии прямо к алтарю подвели трех любимых боевых коней Генриха. Мне казалось, что он был бы больше рад их присутствию здесь, чем моему. Джон разработал план возведения надгробия и поминальной часовни в самом центре аббатства. Так тому и быть. Я нашла опытных строителей и щедро заплатила им за то, чтобы в своей работе они показали свои лучшие качества. Теперь ни один из посетителей аббатства не сможет усомниться в превосходстве Генриха после его смерти, как это было и при его жизни. Я также позаботилась о скульптурном изображении мужа: вырезанная из лучшего английского дуба фигура была покрыта позолоченным серебром, а голова и руки отлиты из чистого серебра. Над всем этим великолепием было то, что Генрих при жизни ценил больше всего на свете – его щит, седло и боевой шлем. Символичные атрибуты войны. Стоя возле законченного надгробья, сияющего во всем своем величественном великолепии в свете сотен свечей, я удивлялась тому, как похожа статуя на Генриха. Я приложила руку к его щеке, потом опустила ему на грудь, туда, где когда-то билось сердце. Нет, это окаменевшее сердце оставалось неподвижным в деревянном каркасе, зато мое трепетало так, что едва не выскакивало наружу. – Простите меня, милорд. Простите, что не смогла стать для вас более значимой. Ваше сердце никогда не билось ради меня – но я торжественно клянусь воспитать вашего сына так, чтобы он стал самым могущественным королем, какого знала Англия. Это было все, что я могла сделать для Генриха, и мне не в чем было себя упрекнуть. Но затем в моей голове четко и скорбно всплыли слова старого пророчества, которое я услышала от мадам Джоанны. «Генрих, рожденный в Монмуте, будет править недолго, но достигнет многого». Предсказания старой колдуньи о жизненном пути Генриха поразили меня своей точностью; у меня перехватило дыхание. Столь короткая жизнь, и столь яркие достижения. Но сбудется ли и вторая часть ее пророчества? «Генрих, рожденный в Виндзоре, будет править долго, но бесславно». Какое тяжкое бремя легло мне на плечи: ведь получалось, что я была совершенно беспомощна, не способна изменить предопределенный судьбой ход событий. Однако тут горячее желание защитить своего сына возродилось с новой силой. Я буду зорко беречь и направлять его, буду молить Бога, чтобы его царствование было столь же блистательным, как и правление его отца. И пока страна скорбела о смерти своего любимого монарха, я приняла решение: отныне вся моя жизнь будет посвящена защите и воспитанию сына. Я выброшу тревожное пророчество из головы и просто не допущу, чтобы оно сбылось. Глава седьмая – Кто я теперь? – спросила я у Хамфри, герцога Глостера, самого младшего и наименее обаятельного из братьев Генриха, а ныне еще и вновь назначенного регента Англии.