– Да, они это сделали. И, как оказалось, любовь все-таки имеет свои границы, даже после столь пылких обещаний хранить мне верность до конца своих дней, мой славный граф де Мортен. – Я хладнокровно отметила, что после этого моего удара его плотно сжатые губы побелели. – Нельзя же, в самом деле, пренебречь возможностью править в Мортене? А если бы вы хотя бы заикнулись о том, что все еще хотите на мне жениться, вы бы все это потеряли, даже не ступив на обещанные вам земли. – Мои губы скривились в презрительной усмешке. – Меня весьма жестко поставили на место, не так ли? Лицо Эдмунда, только что покрытое восковой бледностью, вдруг залилось краской до корней волос; ответ его был резким, как бы подтверждая все, что я о нем узнала. – Неужели вы настолько глупы, Кэт? Вы ведь знаете положения закона. Если бы я женился на вас, это уничтожило бы меня. Или вы ожидали, что ради нашего брачного союза я откажусь от земель и титулов? От амбиций воина? Я Бофорт. И имею полное право править этим королевством. Вы и вправду думали, что я наступлю на горло своим амбициям? – Нет, этого я не ждала. Зато рассчитывала, что у вас хватит благородства и чувства собственного достоинства признаться мне в этом. Эдмунд лишь слегка пожал плечами. Я расценила этот жест как проявление грубости и продолжила: – Вы преподали мне жестокий урок, Эдмунд, но я хорошо его усвоила: нельзя доверять мужчине, которого могут заставить выбирать между властью и высокой политикой с одной стороны и делами сердечными – с другой. Очень больно сознавать, какое решение будет принято в этом случае. Наблюдая за тем, как он стискивает челюсти, я чуть опустила голову и вдруг почувствовала, как меня удушливой волной накрывает все то, о чем предупреждала мадам Джоанна. Неужели Эдмунд действительно просто меня использовал? О да, определенно так и было. Осознание собственной наивности повергало меня в ужас. – Вероятно, для вас это решение не было таким уж болезненным. Вероятно, вы вовсе не любили меня и я была для вас лишь дорожкой к славе. Женитьба на мне придала бы вам вес в обществе, новый статус, не так ли, Эдмунд? В таком случае вы бы стояли по правую руку юного короля – его кузен, советник, наставник и лучший друг. Его отчим. Да, вот это был бы успех. Полагаю, если бы я принесла вам такой пьяняще внушительный приз, вы вполне могли бы терпеть меня в качестве жены. Мне даже немного жаль, что ваши планы разбились вдребезги, когда желаемое было уже так близко. Глостер имел полное право пресечь это, увидев, что ваше продвижение не приведет ни к чему хорошему. – И тут я с грохотом вбила последний гвоздь. – Думаю, он был совершенно прав, подозревая Бофортов. Они ведь не ищут ничего иного, кроме собственного возвеличивания. После такой атаки красное лицо Эдмунда вновь побледнело и стало похоже цветом на свежеотжатую сыворотку. – Я действительно любил вас. Я отметила напряжение в его интонации. – И причинил вам боль. – Да. – Я без труда добавила в свой тон язвительно-насмешливые нотки. – Да, вы причинили мне боль. Думаю, можно даже добавить – вы разбили мне сердце. И я не сказала бы, что вы слишком уж переживаете по этому поводу, – вставила я, когда Эдмунд уже открыл было рот, чтобы возразить. – Мне не нужна ваша жалость. – Простите меня. – Нет. И не думаю, что в будущем что-либо изменится. Я не в настроении прощать что бы то ни было. – Подняв руки, я немного замешкалась, сражаясь с упрямой застежкой броши, приколотой к корсажу моего платья. – Я хочу вернуть вам это. – Снимая украшение, я все-таки порвала ткань, но теперь оно лежало на моей открытой ладони. Эдмунд даже не шевельнулся, чтобы забрать брошь. – Я подарил ее вам, – угрюмо произнес он. – Вы сделали это, когда обещали на мне жениться. Элегантная вещица… Лучи солнца мягко играли на решетке крепостных ворот герба, а лев внезапно блеснул своим глазом, отчего его оскаленная морда вдруг приобрела недоброе плутоватое выражение. Он сейчас очень похож на Эдмунда Бофорта, решила я про себя. – Теперь же ваше обещание нарушено и эта безделушка мне больше не принадлежит. Это ведь ваша фамильная драгоценность, и вы должны отдать ее своей будущей жене. – Я не возьму назад эту брошь. Оставьте ее себе, моя дорогая Кэт, – с горечью в голосе произнес Эдмунд, сознательно выбирая слова, которые могли бы меня ранить. – Сохраните ее в память о моей любви к вам. – А вы хоть когда-нибудь меня любили? – Да. Вы великолепная женщина, – сказал Эдмунд, но при этом избегал встречаться со мной взглядом, и я ему не поверила. – Ни один мужчина не смог бы отрицать, что вы необычайно красивы. Разве я мог не испытывать влечения к вам? – Что ж, возможно, так и было, – печально ответила я, уступая. – Но этого недостаточно. – Это был приятный любовный флирт. – Флирт?! – Сдерживая желание отвесить Эдмунду пощечину, я крепко зажала брошь в кулаке и от вновь охватившей меня ярости перешла на французский. – Mon Dieu![37] Да как вы смеете оскорблять и бесчестить мою любовь, которую я дарила вам свободно и искренне, как вы смеете сравнивать ее с тривиальным флиртом? Вот я действительно вас любила, веря, что вы человек чести. В конце концов мне, наверное, следует быть благодарной Глостеру за то, что он избавил меня от такого неверного, малодушного мужа. И мне до глубины души жаль вашу будущую жену. Эдмунд отшатнулся, как будто на самом деле получил от меня пощечину. – Мне не остается ничего иного, кроме как попробовать оправдаться, – резко ответил он. – Для меня это было бы все равно, что добровольно лечь в гроб, ведь мне не исполнилось еще и двадцати. Вы ожидали от меня слишком многого… – Знаю. И это самое печальное. Потому что это, конечно же, чистая правда. Было бы жестоко привязывать Эдмунда к себе, лишая его тем самым надежды на жизнь, ради которой он был рожден и воспитан. Это было бы неправильно с моей стороны, и, понимая это, я должна была бы отступить. – Возьмите это. – Я снова раскрыла ладонь, и брошь тут же заиграла всеми красками жизни. Эдмунд продолжал оставаться неподвижным, глядя на меня со странным выражением смятения и вызова, и я положила украшение на каменный выступ окна. – Я любила вас, Эдмунд. И все прекрасно понимаю. Я бы сама избавила вас от обязательств, но у вас не хватило смелости встретиться со мной лицом к лицу. Вы не тот, кем пытаетесь казаться. Прежде я этого не понимала. Я обошла его и, сопровождаемая Гилье, удалилась. Я не оборачивалась, несмотря на то что сердце мое обливалось слезами, скорбя по человеку, которого я потеряла. Может быть, хотя бы теперь Эдмунд передумает, догонит меня и скажет, что его любовь по-прежнему сильна и с ней нельзя не считаться? Еще несколько долгих мгновений сердце гулко стучало у меня в ушах: я ожидала услышать громкие приближающиеся шаги и просьбу остановиться. Екатерина, не покидайте меня! Но, конечно же, этого так и не произошло. Когда у самого выхода я все-таки оглянулась, – потому что не смогла удержаться, – Бофорта уже не было видно. Тогда я бросила взгляд на каменный выступ у окна, где в лучах заходящего солнца должен был играть яркими красками – красной, синей и золотой – его подарок. Но там было серо и пусто. Эдмунд забрал брошь. Возможно, когда-нибудь она украсит корсаж дамы, которую он сочтет достойной быть невестой Бофорта – в полном соответствии с требованиями закона. Может быть, Эдмунд все-таки любил меня? Но чего стоит такая любовь, ведь она слишком слаба, чтобы противостоять мирским преградам. Он хладнокровно отказался от меня, погубив мое счастье. И моя любовь к нему тотчас же рассыпалась в прах у моих ног. Не думала я, что он окажется таким пустым и непоследовательным. В этот миг ослепительного откровения мне вдруг подумалось: возможно, и я не любила Эдмунда по-настоящему. Одинокая и покинутая, влекомая рукой опытного обольстителя, я угодила в фатальную, сверкающую страстной одержимостью ловушку, чтобы стать жертвой на алтаре честолюбивых Бофортов. Но теперь с безумием влюбленности было покончено. Глава одиннадцатая Когда умер Генрих, мое одиночество не знало границ. Дух мой сковали цепи страдания, и я словно погрузилась в беспросветную тьму, как будто меня насильно укрыли от солнечного тепла непроницаемым бархатным плащом. Эдмунд отверг меня не по-рыцарски, неблагородно, сделав выбор в пользу личного успеха и отказавшись от того, что могло бы стать любовью, способной растопить его ледяное сердце; все это оставило в моей душе опустошение. Но если после ухода Генриха я погрузилась в отчаяние, на этот раз я не поддалась унынию и меланхолии. Гнев и обида пронеслись сквозь меня очистительным порывом ветра, освободив от желания рыдать, оплакивать свое одиночество и обдумывать бесконечную изоляцию. Ярость звенела у меня в крови, вызывая почти такие же волнующие вибрации, какие я испытывала в объятиях Эдмунда Бофорта той фатальной Двенадцатой ночью. Это была горячая, непредсказуемая эмоция, однако мое сердце оставалось твердым, как кусок гранита или, точнее, осколок льда, в котором замерзли мои слезы. Гнев мой был направлен не только на Бофорта – я и себя отчитывала самыми резкими словами. Как можно было позволить так увлечь себя, так запутать? Как можно было не разглядеть в пустых обещаниях то, чем они были на самом деле? Мне не нужна была любовь мужчины лишь для того, чтобы доживать свой век, чувствуя удовлетворение. Очевидно, я как женщина неспособна притягивать любовь: ни Генрих, ни Эдмунд не увидели во мне предмета сильной привязанности. Как могла я оказаться настолько слабой, соблазнившись объятиями Эдмунда, словно мышь кусочком сыра, заманчиво положенным в губительную мышеловку? О, я ужасно злилась на себя. «Пресвятая Дева, – молилась я, – дай мне сил прожить свой век без мужчины. Даруй мне терпение и внутреннее спокойствие, чтобы провести свою жизнь до самого последнего дня в обществе женщин. Позволь мне не считать свои годы по морщинам, появляющимся на лице, и не убиваться от горя, когда мои косы из золотых станут превращаться в серебряные». Но улыбка Девы Марии была безоблачно невозмутимой, а Ее лицо оставалось настолько безучастным, что я вскочила с колен и торопливо покинула часовню, немало удивив этим духовника, готовившегося выслушать мою исповедь, а также придворных дам, которые, должно быть, усмотрели в выражении моего лица не только религиозное рвение. Злость моя никуда не исчезала, отказываясь рассеиваться со временем. Любовь без тревоги и страха Все равно что костер без пламени и тепла… Так проникновенно пела Беатрис, перебирая пальцами звонкие струны лютни, когда все мы сидели в одной из залитых солнцем комнат Виндзорского дворца, занимаясь рукоделием. Эти навевающие грусть строки, напомнившие мне серебристый голос Эдмунда Бофорта, лишили меня самообладания, и я несколько раз без разбору ткнула иглой в алтарное покрывало, над которым мы работали, не думая о том, что могу повредить дорогую ткань. День без солнечного света, Улей без меда, Лето без цветов, Зима без морозов. Когда Беатрис умолкла, все дружно вздохнули. – Я бы не хотела жить без сладости меда, – заметила Мэг. – А я бы вполне смогла, – заявила я. Я по-прежнему была осмотрительна в разговорах со своими английскими дамами, но теперь ловила себя на том, что слова на чужом языке сами собой срываются с губ, прежде чем я успеваю их остановить. – Я отвергаю всю эту медовую сладость, все эти костры с языками пламени. На самом деле, начиная с сегодняшнего дня, я клятвенно отрекаюсь от мужчин. Несколько долгих секунд придворные дамы смотрели на меня так, будто я лишилась рассудка, а затем молча переглянулись. Мой разрыв с Эдмундом наверняка подарил им много приятных часов, во время которых они сплетничали и строили догадки. А затем придворные дамы хором, как одна, принялись убеждать меня в великой ценности того, от чего я только что отреклась. – Любовь приносит женщине истинное счастье, миледи. – Поцелуи кавалеров придают румянец ее щекам. – Мужчина в постели – ребенок в утробе… Их смех отдавался эхом под высокими сводами. – Я буду жить без мужских поцелуев. И без мужчины в моей постели, – не унималась я, возможно, впервые получая удовольствие от оживленного спора со своими придворными дамами. – Я ни за что не поверю обольстительным ухищрениям. И не поддамся вожделению.