– Да, миледи? Мы в упор смотрели друг на друга. – Я вас не понимаю… – Что же тут непонятного? Что я волнуюсь за вас? Что ваше благополучие меня заботит? А разве может быть по-другому? Я судорожно вдохнула и с трудом выговорила: – Так не должно быть. – Нет, должно! – ответил Тюдор; складки в уголках его рта сурово углубились, а в голосе неожиданно появилась хрипотца. – Дворцовому распорядителю никогда не следует переступать границы уважительной пристойности по отношению к своей госпоже, ведь иначе ему грозит увольнение. Он должен быть образцом благоразумия и осмотрительности. Что это? На миг я заколебалась, обдумывая встревожившее меня заявление, а затем без труда вернулась к привычной роли. – В то время как вдовствующая королева всегда обязана быть холодно отчужденной и сдержанной, – осторожно заметила я, не сводя глаз с его лица. – Слуга обязан служить. Я злилась на свою сверхценную кровь Валуа, но, судя по тому, с какой едкой уничижительностью господин Тюдор произнес слово «слуга», это было ничто по сравнению с его состоянием. Я вдруг поняла, что в нем есть гордость и безмерное отвращение к зависимости, о которых я прежде даже не догадывалась. – Вдовствующая королева может обращаться к слуге исключительно с пристойными просьбами, – ответила я. – Она должна быть безупречной, справедливой и безликой. Мы смотрели друг другу в глаза, и пальцы, державшие мою ладонь, сжались. – Распорядитель не должен испытывать привязанность к своей госпоже. – Вдовствующая королева не должна поощрять слугу, питающего к ней личные чувства. – Равно как и слуга не должен допускать этого. – Вести себя иначе было бы неправильно. – Да. На секунду мне показалось, что Тюдор больше ничего не добавит. Но потом… – Вы правы, миледи. Это было бы предосудительно, – тихо произнес он, не теряя контроля над эмоциями. Каким волнующим получился этот разговор, каким тревожным; и все же в нем была странная чарующая сила, от которой захватывало дух. Мы увлеченно обсуждали, что пристойно, а что нет, обменивались мнениями, тщательно отстраняясь от действительности, как будто это не имело никакого отношения к нам и реальному миру, в котором мы живем. Насколько я поняла, на самом деле это и позволило нам произнести вслух слова, которые мы никогда не сказали бы друг другу прямо. Может быть, меня умышленно завлекли на эту опасную территорию? Похоже, Оуэн Тюдор умело владел своей речью, но никакого желания соблазнить меня я в нем не чувствовала. Он находился во власти тех же дурманящих сил, что и я. Скованные условностями, беспомощные, госпожа и ее слуга, мы тонули вместе, сообща. Должно быть, я невольно пошевелилась, потому что Тюдор вдруг отпустил мою ладонь и отступил на шаг. А потом еще на один. Он больше не смотрел мне в лицо, согнувшись в низком поклоне. – Вам следует вернуться в свои покои, миледи. Голос его утратил искренность, но я уже не могла оставить это без внимания. Не могла уйти из этой комнаты, не сказав больше ни слова, так и не узнав… – Господин Тюдор, мы с вами оба согласны, что в идеальном мире… нам было бы предосудительно испытывать личные чувства друг к другу. Однако… – Я умолкла, тщательно подбирая слова, чтобы выразить свою мысль. – Однако наш мир несовершенен, и в нем… какие же все-таки чувства питает несчастный слуга к своей госпоже? Ответ его был разрушительно резким. – С его стороны было бы неразумно говорить ей об этом, миледи. Ее кровь священна и неприкосновенна, тогда как его объявлена низкосортной из-за прегрешений его народа. Так что это было бы крайне опасно для знатной дамы – и для него. Значит, опасность. У меня появилось время на размышления, но мы уже и так зашли слишком далеко… – А если бы госпожа приказала слуге рассказать обо всем, забыв о подстерегающей их опасности? – Я протянула Тюдору руку, но он не взял ее. – Если бы она приказала ему это, господин Тюдор? – прошептала я. Он наконец снова поднял на меня свои большие темные глаза. – Если она прикажет, миледи, он обязан выполнять приказ, невзирая на угрозу позора или бесчестья. Он находится в ее власти и потому должен повиноваться. Глубоко внутри меня вновь проснулся родник страстного желания. Кожа стала невероятно чувствительной, и ее странно покалывало. Создавалось ощущение, будто комната вдруг затаила дыхание, даже вышитые фигуры на гобеленах, казалось, приподнялись на цыпочках в тревожном ожидании. – Тогда да будет так. – Я произнесла это от имени единственной спокойной точки в моей душе, расположенной в самом центре бурного водоворота эмоций. – Итак, госпожа приказывает слуге поведать ей, что у него на уме. На миг Тюдор отвернулся и с тоской взглянул в окно на серые небеса, низкие, гонимые ветром тучи и стаи грачей, кружащиеся над стенами Виндзорского замка. Я уже думала, что он мне не ответит. – А хотела бы эта дама знать еще и о том, что у него на сердце? – тихо поинтересовался Тюдор. Какой удивительный вопрос! Несмотря на то что напряжение в этой холодной комнате почти звенело, будто туго натянутая струна, я не отступала. – Да, господин Тюдор. И на уме, и на сердце. Его госпожа желает знать все. Я видела, что, прежде чем ответить, он набрал в легкие побольше воздуха. – В распоряжении госпожи преданность ее слуги. – Именно этого она от него и ожидала. – И его готовность к услугам. – Для того его и назначили на эту должность. – В ожидании следующего ответа я затаила дыхание. Тюдор с весьма серьезным видом поклонился. – А также его восхищение. – И это можно признать вполне допустимым для слуги по отношению к госпоже. – Дышать вдруг стало очень трудно, как будто невидимая железная рука сдавливала мне грудь. – И это все? – Она вызывает в нем благоговение. На эти слова ответа у меня не нашлось. – Благоговение… – Я растерянно запнулась, нахмурив лоб. – Звучит так, будто это и не госпожа вовсе, а какая-то реликвия. – Для некоторых – может быть, и так. Но слуга видит в ней женщину, живую женщину из плоти и крови, а не мраморное изваяние и не сосуд с голубой кровью. Он испытывает благоговение перед ней, перед ее душой и телом. Он ее боготворит. – Остановитесь! – Мой взволнованный ответ, единственное слово испуганно взлетело под потолок и утонуло в вышине, а мягкие гобелены на стенах заглушили его окончательно. – Я не знала. Это невозможно… – Да, миледи, невозможно. – Вы не должны были говорить мне этого. – Тогда госпоже не следовало просить об этом. Она должна была бы предвидеть последствия. А не приказывать слуге быть с ней откровенным. Это лицо, которое я по-прежнему видела в профиль, – внушительный лоб, изящно очерченные скулы, – как будто высекли из гранита, но я заметила, как судорожно сжались челюсти Тюдора, когда я отвергла то, что он предлагал. Между нами опять были прежние официальные отношения слуги и госпожи, тяжелые и удушливые, будто один из этих наблюдавших за нами гобеленов. А я тем временем продолжала барахтаться в трясине смятения, в которую сама себя столкнула. Сначала я попросила Тюдора сказать мне правду, а затем у меня не хватило смелости ее принять. Но я слишком долго робела. И потому нарушила молчание: – Да. Да, госпожа должна была это предвидеть. И ей не следовало ставить слугу в неловкое положение. – Я беспомощно ускользнула назад, в рамки формального общения, ведь это был единственный способ, с помощью которого я могла высказать то, что думаю. – А поскольку ей нужно было быть более деликатной по отношению к слуге, теперь необходимо, чтобы она тоже была откровенна с ним. – Нет, миледи. – Оуэн Тюдор отступил от меня на шаг, и его лицо стало непроницаемым, однако я последовала за ним, изумляясь руководившей мною дерзкой отваге. – Да. Да. Госпожа ценит своего слугу. Она высокого мнения о его талантах. – Боясь пожалеть о сказанном, я торопливо продолжила: – И ей хочется, чтобы он прикоснулся к ней. Чтобы напомнил о том, что она тоже человек из плоти и крови, а не статуя из бесчувственного мрамора. Она хочет, чтобы он показал ей, что он имел в виду, когда говорил о благоговении. Царственным, властным жестом я протянула Тюдору руку, хоть и понимала, что он может не взять ее, а я никак не смогу наказать его за неповиновение. Самым разумным с его стороны было бы с презрением отвергнуть этот жест. Я ждала, рука моя слегка подрагивала на весу вплотную к покрытым декоративной эмалью звеньям цепи дворцового распорядителя, но все же не касалась их. Решение должен был принять Тюдор. И когда мне уже казалось, что больше ничего не произойдет, он взял мою руку и поднес ее к губам лаконичным учтивым движением. Прикосновение его холодных губ к моим пальцам было легким и мимолетным, но у меня возникло ощущение, будто они оставили отпечаток в моей душе. – Слуга сознательно ведет себя дерзко, – заметил Тюдор. Этот поцелуй можно было бы счесть формальным проявлением уважения, но дворцовый распорядитель не отпускал мою руку. Я провела языком по внезапно пересохшим губам. – Чего же, учитывая сложившиеся обстоятельства, этот дерзкий слуга сейчас хотел бы больше всего? – спросила я. Ответ прозвучал хрипло и мгновенно. – Оказаться наедине со своей госпожой в комнате, где им никто бы не мешал, запереться от всего мира и оставаться там так долго, как пожелает он сам и его дама. Мне и прежде трудно было дышать, теперь же мое дыхание и вовсе прервалось. Я в упор смотрела в глаза Тюдору, а он смотрел на меня. – Но это невозможно… – повторила я. – Невозможно. – Моя рука тут же снова оказалась на свободе. – Как вы уже сказали, это не подобает слуге. – Мне не следовало задавать вам такие вопросы. Глаза Тюдора, прежде горевшие нетерпением, – хотя, может, это был и гнев, – вдруг потухли, а руки безвольно опустились; ответ его был ужасен своей прямотой.