Вы возжелали моего тела, но оказалось, что моя родословная недостаточно хороша для вас… Как бы Оуэн Тюдор ни презирал меня, я презирала себя больше. Я взяла гребень и принялась ожесточенно расчесываться, дергая за спутанные волосы, как будто, причиняя себе боль, надеялась прогнать свое горе. Плакать я не могла, потому что сама была во всем виновата: сначала решилась отправиться в комнату к страстному мужчине, а потом сбежала, когда он меня поцеловал. Повернув голову, я снова взглянула на свое отражение и увидела ссадину на щеке. Кожа была слегка оцарапана и покраснела. Ну конечно. Эту отметину оставила цепь дворцового распорядителя, висевшая у Оуэна на шее. Весьма уместно. Еще одно ужасное напоминание об ужасном вечере. Гилье отдернула тяжелые шторы балдахина над моей кроватью – безмолвных свидетельниц моей бессонной ночи, и вдруг замерла, испуганно вскрикнув. – Миледи! – Что случилось? – Реакция моего тела и сознания была замедленной. – Чем вы занимались? – Гилье отошла и тут же вернулась, протягивая мне зеркало. И я посмотрела на себя. Ссадина, которая прошлой ночью была лишь маленьким пятнышком, теперь стала ярко-красной, с лилово-синеватыми разводами, – кровоподтек, расплывшийся на всю щеку. – Кто это сделал? Я прикоснулась к больному месту пальцем и слегка поморщилась. Правду я, понятное дело, сказать не могла. – Сама виновата, – не моргнув глазом солгала я. – Упала, зацепившись о ножку кровати. Слишком долго стояла на коленях на своей prie-dieu, вот ноги и затекли. – Царапина была очень заметной. Я закрыла глаза: мне бы меньше всего хотелось привлекать внимание к своему предосудительному поведению. – Можем мы это как-то поправить? – с надеждой в голосе спросила я. – Думаю, пришла пора разумно воспользоваться гримом. – С этими словами Гилье, порывшись в глубинах моего сундука, извлекла оттуда шкатулку с косметикой. Я редко ею пользовалась. Моя кожа и так была изысканно бледной, с очень мелкими порами, но сегодня мне определенно нужно было прибегнуть к каким-нибудь уловкам. Мы с Гилье достаточно знали о моей матери – Изабелла была большой мастерицей накладывать грим, чтобы привлекать к себе взгляды мужчин. Но сегодня моя задача, напротив, заключалась в том, чтобы спрятать кое-что от взгляда вполне конкретного мужчины. Оуэн Тюдор не должен догадаться, что наша с ним ночная встреча оставила след на моем лице. Целый час мы открывали пакетики и флаконы и в конце концов воспользовались порошком из корня белой лилии, чтобы сделать кожу моего лица белее и как-то скрыть ссадину. Растертые листья дягиля добавили румянца моим щекам, отвлекая взгляд от кровоподтека. – Уже лучше, – неуверенно заметила Гилье, продолжая, впрочем, недовольно хмурить брови. – По-моему. – Но все равно не очень хорошо. – Я в отчаянии швырнула зеркальце на кровать. – Мы не сможем спрятать это полностью. – Да, не сможем, – вздохнула я. Мы сделали все, что могли, и лучше уже не будет. После ночного поста я позавтракала прямо у себя в комнате и не пошла на мессу, однако к обеду должна была выйти к своему скромному двору, иначе мое пустующее кресло вызовет пересуды. Мне предстояло собраться с остатками сил и сделать вид, будто ничего особенного не произошло. А вдобавок мне предстояло встретиться лицом к лицу с Оуэном Тюдором. Когда во время обеда я заняла свое место за столом, расположенным на помосте, я не видела, что лежит передо мной на тарелке, и не слышала слов отца Бенедикта, благословляющего нашу трапезу; все мои мысли были заняты тем, как Оуэн Тюдор сначала мельком взглянул на меня, когда я, вызывающе подняв голову, вошла в зал, а потом вдруг посмотрел снова, уже с другим выражением лица. Взгляд его из рассеянного вдруг стал пристальным, Тюдор напрягся и замер; оправившись через мгновенье, он вспомнил о своих прямых обязанностях и удалился, чтобы приказать пажам подавать на стол. Мне запомнилось лишь его ошеломленное лицо: было очевидно, что весь мой хваленый грим не смог заретушировать синевато-багровый кровоподтек. Впрочем, я и так это знала. Мои придворные дамы, с которыми я уже увиделась у себя в гостиной на втором этаже, посочувствовали моему затруднительному положению и засыпали меня кучей советов, но ни один из них мне не помог. Равно как и раскаяние, когда я увидела реакцию Оуэна Тюдора. Да, именно Оуэна Тюдора, а не господина Оуэна. Потому что господином Оуэном он уже не будет для меня никогда. Как я могла думать о нем, как о подчиненном, когда он обнимал меня? Когда его поцелуи превращали мою кровь в расплавленное золото? К несчастью, такова уж моя природа, что в конце концов золото превратилось в свинец и я нанесла Оуэну худший из возможных ударов. Получалось, что я поощряла его лишь для того, чтобы затем отвергнуть. Во время обеда меня мучили угрызения совести из-за четко подмеченного мной единственного волнующего момента, когда Тюдор еще не оправился от увиденного и не успел скрыть свои чувства. Он ничего не знал, и, конечно, для него это было шоком. Который вскоре сменился приступом яростного гнева. Я похолодела, и эта сцена внесла еще больше смятения в мои и без того беспорядочные мысли. Да как он смеет еще и злиться на меня? «С другой стороны, почему бы ему и не злиться?» – спросила я себя, пробуя поставленные передо мной сливы в сиропе и сдобную выпечку. Разве я этого не заслуживаю? Я позволила Оуэну поверить в то, что хочу его, целовала его с безудержной горячностью, доселе мне незнакомой. Прижималась к нему всем телом в настойчивом требовании, которое он просто не мог истолковать неверно. А затем, когда его объятия стали чрезвычайно пылкими, я сбежала, потому что мне не хватило уверенности в себе и самообладания, чтобы довести начатое до конца. Но только если это действительно было то, чего я хотела. И если бы он не был моим слугой. Однако если бы я этого не хотела, я бы ему не ответила. Разве он сам не открыл мне путь к отступлению сразу же после моего первого дурацкого признания? Того, что сплетни могут пойти дальше, вам опасаться не стоит… Вина за это, без сомнения, лежала на мне, и я заслужила его гнев. Обед между тем продолжался. Мы ели, пили. И болтали – по крайней мере мои придворные дамы. Наши пажи, юноши из хороших семей, обучавшиеся исполнять свои обязанности в свите благородной высокопоставленной дамы под руководством Оуэна, прислуживали нам молча и сосредоточенно. Оуэн держался в точности так, как и должен был, – спокойно, предупредительно, со знанием дела. Но сегодня он не ел вместе с нами, сидя рядом с помостом. Вместо этого он в строгом молчании стоял позади моего кресла, будто укоряя меня и подчеркивая разницу в нашем положении. И это я заслужила. У меня не было просьб к Тюдору. Все мое внимание было сосредоточено на силе его взгляда, направленного мне в спину, куда-то между лопаток. Ощущение было такое, будто в этом месте меня пронзили кинжалом. Я положила ложку на стол. Сладкое тесто тяжело опустилось в желудок; я вздохнула и принялась молиться про себя, чтобы эта трапеза побыстрее закончилась и я смогла скрыться у себя в комнате. Вот только когда с пудингом было наконец покончено и с помоста все убрали, у меня не было иного выбора, кроме как пройти вплотную мимо Оуэна, ведь он так и не сдвинулся с места. Я рискнула искоса глянуть на него и приняла за осуждение то, что прочла в его глазах. – Довольны ли вы сегодняшней трапезой, миледи? – поинтересовался Оуэн. Он явно заметил, что ела я мало. – Все было хорошо. Как всегда. – Ответ получился резким. Тюдор почтительно поклонился, а я прошла мимо него. Сердце мое саднило так же, как и щека. – Миледи, к вам господин Оуэн. – Через час после окончания обеда Гилье вошла в мою комнату, где я сидела, положив на колени закрытый часослов и устремив невидящий взгляд куда-то вдаль. – Он хочет обсудить с вами приготовления к празднованию дня рождения юного короля. – Передай господину Оуэну, что мне нездоровится, – ответила я, внезапно почувствовав необходимость сосредоточить все свое внимание на странице часослова, которую – так уж вышло – решила открыть как раз в этот миг. – Скажи ему, пусть обратится к лорду Уорику, если возникнут какие-то трудности. Тут я с ужасом обнаружила, что случайно открыла страницу с покаянным псалмом, где говорилось о раскаянии в содеянном грехе. Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои[39]. Мне требовалось прощение Господа – а также Оуэна Тюдора, ибо я действительно согрешила. – Господин Оуэн хотел бы знать, не желаете ли вы устроить пиршество по случаю Дня святой Уинифред, миледи. Если да, то ему понадобятся средства, чтобы подготовиться заранее. Этот праздник приходится на третий день ноября. Это снова была Гилье. Прошел час, с тех пор как она ко мне заглядывала, но мое недовольство собой за это время нисколько не ослабело. Равно как и тяга к самобичеванию. – А кто такая эта святая Уинифред? – сердито спросила я. – По словам господина Оуэна, какая-то валлийская святая, – равнодушно пожала плечами Гилье, не проявив к этому вопросу никакого интереса. – Он говорит, что эта женщина сумела проявить прямоту и силу духа, несмотря на оказываемое на нее давление. А еще он говорит, что такие качества у дам встречаются крайне редко. После такого комментария со стороны моего дворцового распорядителя я напряженно застыла. – Передай господину Оуэну, что я занята молитвой. – Как вам будет угодно, миледи. Да как он смеет? Он что, хочет смутить меня еще больше? Встав на колени на свою prie-dieu, я закрыла лицо руками, не обращая внимания на любопытные взгляды Гилье. Прошло еще некоторое время; вскоре нам с Оуэном предстояло встретиться еще раз – за ужином. – Господин Оуэн возвращает вам это, миледи. – Речь шла о моей аккуратно сложенной накидке с капюшоном. – Он говорит, что вы, по-видимому, забыли ее в часовне. – Да, должно быть, так. Будь любезна, Гилье, поблагодари его. Взяв накидку из рук служанки, я дождалась, пока та выйдет из комнаты, а затем зарылась в мягкий бархат лицом, которым не могла повернуться к собственным мыслям. Наши пути должны были обязательно пересечься за ужином. Я подумывала о том, чтобы запереться у себя в комнате под каким-нибудь незначительным предлогом, но разве это не было бы проявлением той самой трусости, в которой подозревал меня Оуэн? Я уже сыграла свою роль и должна была довести ее до конца. Мне следует проявить стойкость и силу духа подобно той самой почитаемой святой Уинифред. Я заняла свое место за столом и, сложив руки и не собираясь есть из-за отсутствия аппетита, приготовилась страдать. Ох, это удалось мне в полной мере. Оуэн вообще не смотрел на меня. Сначала он нервно расхаживал по комнате, как будто маялся зубной болью, а потом, как и во время обеда, встал позади моего кресла – грозно нависающая фигура. Если за обедом Оуэн злился, то сейчас был в ярости. Я ела так же мало, как и за обедом, а окончив трапезу, прошла мимо него, как будто вообще не заметила его присутствия. В ту ночь я еще раз встала на колени на свою prie-dieu, но после короткой признательности Деве Марии за Ее милость обратила мысли на саму себя. Мне следует признать свою вину и попытаться как-то загладить ее, сделав все от меня зависящее, чтобы разобраться в этой затейливой путанице страхов и желаний в своей душе. Завтра после утренней мессы я вызову к себе Оуэна Тюдора и все ему объясню. Но что я ему скажу? Я ведь и сама толком не понимала неразберихи и сумятицы, царивших в моем сердце и сознании. Ладно, тогда я объясню ему, что это моя ошибка, и смирюсь с тем, что его влечение ко мне скоропостижно скончалось. Я приму это, как в свое время приняла ледяную холодность Генриха и предательство Эдмунда, который пошел на поводу у собственных амбиций. Гнев Оуэна я тоже переживу. Прежние бури я перенесла довольно неплохо. Брак с Генрихом принес мне горячо любимого сына, а о поклоннике из рода Бофортов я теперь вообще почти не думала – разве что жалела о том, что не вела себя с ним немного мудрее. Потерять Оуэна Тюдора еще до того, как я его узнала, должно быть, ненамного сложнее. А может, я и ошибаюсь. Потому что, как бы ни тяжело мне было это признавать, сейчас я уже не представляла, как буду жить без Оуэна Тюдора. Неумолимая болезненная потребность в нем, пронзившая меня, когда я увидела его выходящим из реки, с течением времени не ослабела. Она, напротив, все нарастала и нарастала, пока я окончательно не потеряла покой. Подняв лицо к образу Девы Марии, я пообещала Ей, что верну себе покой и согласие и с Оуэном Тюдором, и с самой собой.