Глава тринадцатая В летние месяцы я рано ложилась спать и вставала с восходом солнца. На следующее утро, перед тем как разговеться после короткого еженощного поста, все мои домочадцы – придворные дамы, пажи и незанятые на тот момент слуги – собрались, как обычно, на мессу в моей личной часовне. Пока под сводами часовни звучали знакомые слова святой молитвы, пальцы мои, как и положено, перебирали бусины четок; мысленно я подбирала слова, которые скажу Оуэну Тюдору, чтобы объяснить ему, что я по-прежнему хочу его, но вынуждена отвергнуть, и что мы и впредь должны придерживаться жестких рамок отношений госпожи и слуги. Уже в самом конце, вновь вернувшись мыслями к благословению отца Бенедикта, я приняла по крайней мере одно важное решение. Я встречусь с Оуэном Тюдором в Большом зале. Вряд ли ему понравится то, что я скажу, но там будет достаточно посторонних, и это заставит нас обоих придерживаться норм формальной учтивости. Я прочитала последнюю молитву, прося Небеса простить меня и придать мне сил, после чего поднялась на ноги и уже приготовилась отдать Гилье свой молитвенник и мантию, – кстати, весьма нелишнюю в этой холодной часовне, – но тут… Оуэн ждал меня у дверей, и, судя по суровому выражению его лица, сомнений быть не могло: настроение у него сегодня было такое же мрачное, как и намедни. Он явно решил не дать мне ускользнуть, но я упредила его, перехватив инициативу, несмотря на то, что у меня дрожали колени. Линия между нами, которую больше никто из нас не преступит, будет очерчена на моих условиях. – Насчет празднования Дня святой Уинифред, – сказала я, и губ моих слегка коснулась слабая вежливая улыбка. – Мы должны обсудить это, господин Оуэн. Вероятно, вам лучше пройти со мной в Большой зал. – Это можно сделать и здесь, миледи. Если бы я начала настаивать, это привлекло бы слишком много ненужного внимания. Взмахом руки я велела придворным дамам удалиться, а потом покачала головой в ответ на вопросительный взгляд Гилье, давая ей понять, что и она мне сейчас не нужна. Мы с Оуэном остались: я решила, что присутствия моего духовника отца Бенедикта будет вполне достаточно. – Господин Тюдор… – начала я. – Я оцарапал вам лицо. И вы после этого меня не приняли. – Его глаза на бледном лице грозно сверкали, голос напоминал тихое рычание. – Ну, я подумала… – Неожиданно подвергшись атаке, я так и не смогла с ходу объяснить, о чем, собственно, тогда думала. – Я оставил отметину на вашей щеке, и вы отказались меня видеть! – Мне было стыдно. – Мне хотелось быть искренней с ним, несмотря на то что я трепетала перед его гневом. – Это вам было стыдно?! Я отступила на шаг под таким напором, но теперь была уже не уверена, на кого именно направлен этот гнев. Раньше я думала, что на меня. Ну ладно, я все равно должна была сказать Оуэну то, что хотела. – Прошу вас правильно меня понять… и простить мое легкомыслие. – Мне простить вас? Это мне не может быть прощения за то, что я нанес урон вашей красоте. – Оуэн приподнял руку, как будто хотел коснуться моей щеки, но в этот миг отец Бенедикт завозился у алтаря и рука безвольно опустилась. – Вы должны были уволить меня за такую провинность. Но не пускать меня в свои покои и отказываться видеться со мной – это уж слишком! Он медленно вдохнул, пытаясь вернуть себе контроль над своими чувствами и голосом. Выходит, у Оуэна горячий нрав. Я была права насчет спящего в нем дракона. Это пугало меня, но одновременно волновало кровь. – Я сожалею… – Нет. Вам не стоит о чем-либо сожалеть. – Порывистым движением Оуэн взял у меня мою мантию, встряхнул ее и плавно накинул мне на плечи, уже во второй раз почувствовав необходимость защитить меня от превратностей природы. – Без верхней одежды тут очень холодно, миледи. – Он уже взял себя в руки, обуздал свои страсти, но его речь по-прежнему была резкой. – Думаю, вина все-таки лежит на мне, ведь я попросил у вас то, чего вы не могли мне дать. Мне следовало самому это понять, а не ставить вас в сложное положение. Мои суждения были ошибочными. И ко всему прочему я еще и причинил вам вред. Мне было больно. Оттого, что я заставила его подумать, будто я настолько слаба. – Нет, я могла, – возразила я, но тихо, не забывая об отце Бенедикте, до сих пор стоявшем на коленях перед алтарем. – Я и сейчас могу. – Тогда почему вы от меня сбежали? – Мне не следовало этого делать. Кровь Оуэна опять начала закипать, и дракон поднял голову. – Что произошло между нами, Екатерина? Я думал, вы без ума от меня, но уже в следующий миг вы обошлись со мной так, будто я угрожал вашей чести. Вы пришли ко мне по собственной воле. Позволили прикоснуться к вам и поцеловать вас. Вы обращались ко мне по имени – Оуэн. Не господин Оуэн и не господин Тюдор, а именно Оуэн! А также позволили мне звать вас Екатериной. Вы же не станете всего этого отрицать? Вы думали, что я обижу вас, причиню вам боль? – Нет, что вы! Но сделать выбор оказалось слишком тяжело. – Какой выбор? Обрести ли счастье в чьих-то объятиях? – В его тоне сквозь недоумение просачивалась злость. – Именно это я вам и предлагал. Поскольку думал, что вы тоже этого хотите. И еще одно: почему вы обвинили меня в том, что я не способен вас полюбить? – Потому что меня никто никогда не любил! Я тут же прикрыла рот руками, в ужасе от того, что произнесла это вслух. Рассердился ли Оуэн? Я не смела поднять на него глаза. Острое раскаяние заставило меня торопливо проскользнуть мимо, чтобы избежать неминуемых упреков, но, когда я была уже у выхода, Оуэн поймал меня за запястье. Я быстро взглянула на отца Бенедикта, но он по-прежнему молился у алтаря. Я с силой отдернула руку, попытавшись вырваться, однако Оуэн сжал пальцы сильнее и буквально затащил меня обратно в часовню. – Екатерина! – раздраженно выдохнул он. – Интересно, вы, женщины, все настолько упрямы и склонны к интригам? Клянусь, чтобы принять ваш вызов, мужчине нужна немалая отвага! Мне хочется схватить вас за плечи и хорошенько встряхнуть в наказание за вашу нерешительность – однако в то же время мне так же сильно хочется пасть к вашим ногам в раскаянии за собственную несдержанность. Из-за вас я разрываюсь на части. Две ночи назад вы пылали огнем в моих объятиях. А сегодня холодны как лед. Но мужчине необходимо знать, что думает его женщина на самом деле. Это заявление повергло меня в шок. – Я не ваша женщина, – заметила я. И мой тон действительно был ледяным. – Тогда скажите мне, что на самом деле вы не хотели меня, когда пришли ко мне в комнату. Если это не означало, что вы моя женщина, тогда я решительно ничего не понимаю. Может быть, при французском дворе какие-то иные правила поведения? В его обвинении была доля правды, и потому мне было обидно вдвойне; внезапно я испытала приступ гнева. Мне хотелось швырнуть в голову Оуэну свой молитвенник. В конце концов я вцепилась в кожаный переплет книги так сильно, что от напряжения побелели суставы пальцев, и, вдруг сорвавшись и не успев подумать о том, что повторяю свои грехи, по поводу которых так сокрушалась, выпалила: – Да как вы, слуга, смеете меня судить? Кто дал вам на это право? Продолжая с неистовой силой сжимать молитвенник, я тут же пожалела о своих словах. Видимо, догадавшись о том, что было у меня на уме, Оуэн удостоил меня недвусмысленного красноречивого взгляда и отобрал несчастную книгу у меня из рук. – Думаю, своими словами вы уже немало разрушили, – заметил он, на этот раз не прибегая к мягким модуляциям своего мелодичного голоса. – Давать же волю ярости вам не подобает, миледи. Я была потрясена. Ощущение было такое, будто я на самом деле его ударила. Как я могла произнести эти оскорбительные слова? Причем оскорбительные как для Оуэна Тюдора, так и для меня самой. Что он теперь обо мне подумает? Сначала я вела себя непоследовательно и безответственно, а затем сорвала на нем злость за то, что он меня не понял? Как объяснить ему, что больше всего на свете я боялась уподобиться своей матери и ее пользующимся дурной славой придворным, которые в первую очередь руководствуются похотью, отодвигая мораль и принципы на второй план? Нет, я не могла сказать ему этого, не могла объяснить… – Простите меня, – растерянно выдохнула я. – Теперь мне стыдно еще больше… Ответ Оуэна был суров: – Думаю, мой комментарий был опрометчивым и неуместным. Ну действительно: что может знать какой-то слуга о столь высоких материях, как манеры поведения особ королевской крови? – Я не должна была говорить такие ужасные слова. Это непростительно. Похоже, что бы я ни произносила, стараясь все как-то уладить, это неизменно оказывается ошибкой. Я беспомощно закрыла лицо руками, и потому, когда Оуэн попытался усадить меня на скамью, вздрогнула, но не стала сопротивляться. Как не противилась и тому, чтобы Оуэн сел рядом со мной, когда отец Бенедикт наконец поднялся с колен и ушел к себе в ризницу. – Не плачьте, – сказал Тюдор. – То, что я сказал вам, недопустимо для человека чести. Но я признаю, что провоцировал вас. – Он криво ухмыльнулся. – Ваших слез уже достаточно, чтобы признать: мои действия по отношению к вам заслуживают сурового порицания и… Вне всяких сомнений, вам следует уволить меня со службы. Я не должен делать ничего такого, что может вас огорчить, миледи. – Я не уволю вас, неужели вы этого не понимаете? То, что Тюдор снова перешел на официальный тон, выбило почву у меня из-под ног, нарушая мои намерения оставаться надменной и отстраненной; слова мои потекли так же легко, как и слезы. – Это я за все в ответе. Я вела себя чересчур импульсивно. Мне стыдно, что я пришла к вам в комнату, по собственной воле поцеловала вас и позволила целовать себя, а затем в последний момент моя отвага мне изменила. Я не вижу возможности для счастья ни для одного из нас. Неужели вы этого не понимаете? Мне не позволено иметь то, что может сделать меня счастливой. Моя жизнь проходит под диктовку Глостера и Королевского совета. Да, я хотела вас. И я бы упала в ваши объятия, если бы не угрызения совести, которые я испытывала, ведь я начинала то, что не может быть завершено. Потому что гнев Глостера, обращенный на меня, коснется и вас тоже. Оуэн ничего не сказал, лишь наклонился вперед, опершись локтями на колени, и принялся изучать плитки пола между своих сапог. Я не могла бы сказать, понял ли он меня или же презирает как слабую женщину, которая так и не смогла определиться, чего же она хочет. И второй вариант меня очень пугал. – Лучше бы мне никогда не видеть, как вы плаваете в реке, – вздохнула я. Оуэн повернулся и удивленно взглянул на меня: – Почему? – Потому что в тот миг я узнала вас с той стороны, с какой не знала ни одного другого мужчину. – Не подозревал, что вас так восхитило мое искусство пловца, – сказал он. – Не в этом дело. Я испытала вожделение к вашему телу, – призналась я. В его мягкой усмешке, когда он возвращал мне молитвенник, промелькнула ирония. – Тогда почему же вы мне отказали? – Потому что я должна жить так, как мне велят, осмотрительно и осторожно, чтобы не подвергнуть опасности честь своего сына и короны. Черные брови Тюдора сдвинулись к переносице. – Но вы ведь не ребенок, чтобы смиренно повиноваться чьим-то приказам. – Увы, все не так просто. – Почему же? – Потому что я одна. Рядом со мной нет никого, кто мог бы подбодрить меня, придать мне сил своим присутствием. Невозможно в одиночку бунтовать против тех, кто имеет надо мной власть. Вы были правы. У святой Уинифред было гораздо больше смелости и силы духа, чем у меня. – Бог с ней, с этой святой Уинифред. Я смогу придать вам силы. – Но если мы начнем все это… я хотела сказать, если… – Если вы позволите мне стать вашим любовником. – Ну да. Именно это я и имела в виду. – Я не сводила глаз со своих пальцев, по-прежнему сжимавших многострадальный молитвенник. – Когда об этом станет известно, на нас тут же обрушится гнев Глостера. А это будет грозить вам увольнением со службы и даже суровым наказанием.