Одного юношу он увесисто хлопнул по плечу, возвращая ему меч, другого сурово потрепал по голове. – До конца дня вы тщательно вычистите голубятню – благодаря этому у вас будет время подумать над своим поведением. До меня долетел чей-то ехидный смех. В качестве наказания Оуэн выбрал для провинившихся грязную, дурно пахнущую работу, но ни один из них не посмел возразить. – А теперь ступайте. И не забудьте, пусть и с опозданием, отдать дань уважения своей королеве. Юноши еще раз послушно мне поклонились. Кивнув им в ответ, я заметила Уорика: встревоженный громкими криками, он стоял у входа в Нижний двор. Сначала граф предпочел не вмешиваться, но сейчас со строгим выражением лица направлялся в нашу сторону. Нарушители порядка торопливо поклонились ему и бегом бросились в тот проход, откуда он вышел. Уорик понимающе ухмыльнулся. Затем они с Оуэном перекинулись парой слов, глядя вслед молодым сквайрам, удалявшимся в направлении голубятни. Я еще немного понаблюдала за ними, после чего тоже их оставила. Эта маленькая сцена все еще стояла у меня перед глазами, когда я медленным шагом возвращалась к придворным дамам. Происшедшее вызвало у меня интерес: вроде бы ничего необычного для места, где живет столь разношерстная публика и конфликты, зачастую заканчивающиеся кровопролитием, не такая уж редкость, однако увиденное стало ответом на мучившие меня вопросы. Благодаря физическому влечению к мужчине женщина может обнаружить в себе многие слабости и совершить массу иррациональных поступков. Но чтобы вожделение и уважение были адресованы одному и тому же мужчине?.. Оуэн Тюдор задел меня за живое, проявив одновременно властность и сострадание; казалось, он догадывался: эти мальчишки подрались потому, что один из них был неудачником или же его несправедливо в чем-то обвинили. Возмездие Оуэна было суровым, но справедливым. Еще больше меня впечатлило то, что Оуэн Тюдор обладал безусловным авторитетом и в свите Юного Генриха ему подчинялись беспрекословно. Провинившиеся молодые люди безропотно покорились его воле и слушались его приказов, а ведь могли бы и заявить, что вершить суд над ними имеет право только Уорик. Юноши сразу же безропотно направились в дурно пахнущую голубятню, смирившись с грязной работой, назначенной в качестве расплаты за содеянное. Неизвестно откуда в моей голове вдруг появилась интересная мысль (раньше я об этом почему-то не думала). Мой муж Генрих, как правило, игнорировал своих сквайров, этих совсем еще юных парней, которых оторвали от семей и бросили в странный мир, ограничивавшийся королевским двором, где к ним предъявляли весьма высокие требования. Иногда в первые годы службы они чувствовали себя одинокими и очень тосковали по дому. Генрих почти не замечал их: он видел в них лишь молодых воинов, которые должны упорно тренироваться, чтобы присоединиться к рыцарскому сословию. У Эдмунда Бофорта тоже не было на них времени: он вспоминал о юношах только тогда, когда ему нужна была их помощь или же если хотел втянуть их в какую-нибудь грубую проказу и соблазнить на пирушку. И если они не подчинялись ему беспрекословно, сразу же выходил из себя. Оуэн Тюдор знал каждого из парней по имени. Разговаривая с ними, он проявлял терпение и сочувствие. И глубокое понимание – такое же, какое обнаружил в отношении меня. Прежде я думала, что недостаточно хорошо знаю этого человека, чтобы разделить с ним постель. И вот теперь я начинала его понемногу узнавать. Да, это был мужчина, которым я восхищалась. Так по какому же пути направимся мы с Оуэном, достигнув такого уровня взаимопонимания? «Я готова идти за вами, Оуэн Тюдор, хоть на край земли», – поклялась я ему. На что он мне ответил: «А я буду охранять и защищать вас». Звучало все это замечательно, но еще довольно долго мы с ним оставались на месте; да и защита его была мне не нужна, ведь у нас просто не было реальной возможности побыть вместе – в прямом смысле этого слова. Сначала между нами встала святая Уинифред. Юный Генрих был зачарован красивой историей об этой добродетельной молодой даме, обезглавленной валлийским принцем Карадоком, посягавшим на ее честь, после чего последовало ее чудесное исцеление и возвращение к жизни. Мой сын даже выразил желание посетить тот самый целебный источник, который забил на месте падения отсеченной головы где-то в глуши Северного Уэльса. Я объяснила ему, что это очень далеко. – Мой отец совершил паломничество к этому месту. Он ездил туда помолиться перед битвой при Азенкуре, – сказал Юный Генрих. Откуда он это знает? – Я тоже желаю поехать в Уэльс. Хочу помолиться святой мученице Уинифред, перед тем как меня коронуют. – Это слишком далеко. – Я все равно поеду. Я настаиваю. И в этот особый для нее день преклоню колени у ее святого родника. Я предоставила Уорику объяснить моему сыну, что день этой святой празднуют третьего ноября, а его коронация состоится пятого, и совершить путешествие через всю страну в столь короткий срок не представляется возможным. Поэтому мы все-таки отметили День святой Уинифред в Виндзоре, – да еще и на день раньше, – но приготовления Оуэна не пропали даром: они подарили Юному Генриху ощущение праздника и соответствующее радостное возбуждение. Мы молились о благословении святой Уинифред, восхищались ее смелостью и силой духа, а на деньги из моей казны купили серебряную чашу, чтобы юный король мог принести ее в символический дар. Отец Бенедикт с неодобрением отнесся к такой шумихе вокруг какой-то валлийской святой, – да к тому же еще и женщины, – однако сам король Генрих, выигравший битву при Азенкуре, считал необходимым почитать ее, и мы решили поступать так же. Праздник получился чудесным. А уже через день все наши вещи были упакованы в дорогу и мы отправились в Вестминстер на коронацию моего сына. Когда же мы с Оуэном наконец найдем возможность для чего-то большего, чем следование требованиям распорядка и этикета придворной жизни? Казалось, что мне потребуется непоколебимая стойкость Уинифред, чтобы вынести ожидание. На пятый день ноября Юного Генриха короновали на царство в Англии, и я стояла рядом с ним. В свои восемь лет мой сын выглядел до нелепости юным и слишком маленьким для королевского трона. Поэтому для него на специальном помосте со ступенями установили особое кресло с отороченным бахромой балдахином, на котором были вышиты геральдические львы Плантагенетов и лилии Валуа, символизирующие важность нового короля одновременно для двух стран. Под ноги Генриху положили красивую подушку с кисточками. Встав на колени перед его хрупкой детской фигуркой, я одной из первых присягнула королю на верность, обуреваемая при этом чисто материнскими тревогами и беспокойством. Молю тебя, Господи, чтобы он сумел удержать эти скипетр и державу! Глаза Генриха округлились, став огромными от невысказанных страхов, когда двое епископов водружали ему на голову венец короля Англии. Настоящая корона была – и еще некоторое время будет – слишком большой и тяжелой, чтобы мой мальчик мог ее носить, поэтому пока что на него надели простой венец – символ неприкосновенности его монаршей власти. Правда, Генрих еще больше гордился бы своим сыном, если бы тот во время торжественного пиршества при первом же удобном случае не снял венец, чтобы сначала рассмотреть драгоценные камни, а затем передать его мне и пожаловаться, что от него болит голова. Я видела, как сокрушенно вздохнул Уорик. Мой сын был слишком мал для столь великой чести, но он поприветствовал своих подданных любезной улыбкой и хорошо отрепетированными словами, хотя затем и переключил внимание на голову вепря, украшавшую большой торт в форме замка с золочеными крышами. Оуэн сопровождал меня в Вестминстере, однако там мы с ним были так же далеки друг от друга, как солнце и луна. А затем мы вернулись в Виндзор, чтобы шестого декабря отпраздновать день рождения Юного Генриха, с торжественной мессой, шумным застольем и рыцарским турниром, на котором младшие пажи и сквайры имели возможность продемонстрировать свое искусство владения оружием. Генрих закапризничал, когда проиграл в схватке на детских мечах. – Но я же король! – вспылил он. – Почему я не победил? – И как король ты должен показывать свою состоятельность, – мягко упрекнула я его. – А если это тебе не удалось, нужно с достоинством принять поражение. Достоинства и милосердия у Юного Генриха было маловато, и я давно поняла, что он никогда не станет великим воином, таким же, как его отец. Возможно, мой сын прославится благодаря образованности и набожности? Но какое бы будущее ни ожидало моего мальчика, когда во время церемонии его лоб помазали елеем, я почувствовала, что, позаботившись о сыне, исполнила долг перед мужем, который, умерев, в каком-то смысле в очередной раз меня оставил. Так что, наверное, теперь я была уже свободна и могла отдаться страсти, которую питала к Оуэну Тюдору. А потом пошло-поехало – Рождество, Новый год, все эти праздничные подарки и, наконец, Двенадцатая ночь. А что же мы с Оуэном? Ни-че-го. Меня рядом с ним вообще не было. После того поцелуя в часовне, нежного и вкрадчивого, как шепот на ушко, мы были вынуждены вернуться к прежним ролям – госпожи и ее слуги. Моя щека полностью зажила, и вновь пораниться таким же образом у меня не было ни малейшего шанса. Постоянные заботы, связанные с частыми разъездами, бесконечными празднованиями, наплывом важных гостей, требовавших внимания как моего, так и Оуэна, и вполне ожидаемой нехваткой комнат для их размещения – все это было против нас. Ни одному из нас не удавалось урвать хотя бы несколько минут, чтобы просто остановиться и подумать. Таких минут в принципе не существовало. Эдмунд соблазнял меня горячими поцелуями, поймав где-нибудь за углом на лестнице, но Оуэн Тюдор обольщением в подобном духе не увлекался. На публике он неизменно был со мной строг, сдержан и корректен – как и всегда. Как я все это переживала? Как успокаивала свои напряженные нервы, когда, находясь рядом с Оуэном, страстно хотела сделать шаг и оказаться в его объятиях, но при этом знала, что этого нельзя, пока… Пока – что? Иногда мне казалось, что мы с ним навек будем разделены непреодолимой дистанцией, точно два бурных потока, которые бегут с горы параллельно, никогда не пересекаясь, не встречаясь… И все же ухаживание имело место, причем очень деликатное, со стороны мужчины, которому нечего было мне дать (кроме жалованья, которое я сама ему платила) и который не мог открыто демонстрировать эмоции и чувства, даже если бы очень захотел. Я подозревала, что для подобных проявлений Оуэн Тюдор был слишком серьезным человеком. Он ухаживал за мной в те месяцы, когда мы с ним не имели возможности даже словом перемолвиться наедине, и в это время я получала от него подарки. Ничего ценного, но благодаря им я чувствовала себя так, будто была его возлюбленной в далекой валлийской деревне, а Оуэн Тюдор, как пылкий поклонник, пытался добиться моего расположения. Очарование этого процесса обволакивало меня, я купалась в нем, потому что ни с чем подобным прежде не сталкивалась. Генриху не было нужды особо для меня стараться. Эдмунд втянул меня в водоворот целенаправленного обольщения, у него не было времени на утонченное, нежное ухаживание. Оуэн же своими небольшими подношениями, простыми знаками внимания (свидетельствовавшими о том, что он помнит и думает обо мне) не только удивил меня, но и завоевал навек мое сердце. И я очень ценила все это. Присланное в мою комнату блюдо фиников, гладких экзотических плодов, только что доставленных из-за далеких морей. Несколько яблок, сбереженных с осени, но по-прежнему тугих и сладких. Замечательного карпа, приготовленного в миндальном молоке, которого мой паж Томас по указанию Оуэна Тюдора подал к столу, – исключительно для меня. Кубок подогретого вина со специями, который Гилье принесла мне морозным утром, когда оконные стекла покрылись изморозью. Интересно, Генрих и Эдмунд хоть раз обратили внимание на то, чем я питаюсь? Задумывались ли они над тем, что мне нравится, а что нет? А вот Оуэн знал, что я очень люблю сладкое. И не только. Накануне вечером на моей лютне лопнула струна, а к утру инструмент был уже починен и мастерски настроен, хотя я даже не успела об этом попросить. Сделал бы Генрих для меня что-либо подобное? Думаю, он просто купил бы мне новую лютню. А Эдмунд и вовсе ничего бы не заметил. Когда в комнатах моих придворных дам случилось нашествие мышей, я получила в подарок полосатого котенка. Грызунам его появление, правда, ничем не грозило, однако веселые проделки этого милого зверька забавляли и веселили всех нас. Я, конечно же, знала, кто нам его подарил. Ничего неподобающего. Ничего такого, что могло бы вызвать пересуды и привлечь к себе подозрительные взгляды. Например, со стороны Беатрис, которая, заметив однажды утром, что в моей гостиной появилась полная корзина ароматных поленьев из яблони, как бы невзначай заметила: – Господин Оуэн стал в последнее время что-то очень внимателен. – Что, больше обычного? – с невинным видом, беззаботно спросила я. – Думаю, да, – ответила она, подозрительно прищурив глаза. А его знаки внимания между тем продолжались. Едва распустившаяся роза, чудом сохранившаяся на холоде. Где он нашел ее в январе? Изящный колпачок для моего нового ловчего кречета, отделанный кожей и украшенный сверху очаровательным хохолком из перьев. Я точно знала, чьи ловкие пальцы сшили это чудо. А в качестве новогоднего подарка кто-то, пожелавший остаться неизвестным, без каких-либо объяснений оставил на моей скамеечке для молитв распятье, с поразительной точностью вырезанное из все той же яблони, тщательно отполированное и блестящее. А что же я дарила Оуэну? Я понимала, что лишена свободы делать подарки открыто, и не могла бы подобно ему замаскировать свою заботу под выполнением хозяйственных обязанностей, но старинная традиция поощрять слуг на Двенадцатую ночь дала мне желаемую возможность. Я преподнесла Оуэну дорогой отрез дамаска синего цвета, – темного и насыщенного, – из которого должна была получиться замечательная туника. Я уже представляла, как она ему пойдет, – он будет отлично в ней выглядеть. Оуэн учтиво поблагодарил меня. В ответ я с улыбкой также поблагодарила его за службу мне и всем моим людям. На короткое мгновение наши взгляды встретились, а затем Оуэн еще раз почтительно поклонился и отошел в сторону, давая возможность другим домочадцам подойти ко мне. Щеки мои пылали. Неужели присутствующие не заметили напряжения жгучей страсти, из-за которой воздух между нами, казалось, искрился? Нет, кое-кто заметил. Это была Беатрис. – Надеюсь, вы знаете, что делаете, миледи, – холодно обронила она, бросив на меня острый взгляд. О да, я знала. И не могла дождаться, когда после долгих недель вынужденной сдержанности дело сдвинется с места. – Когда я наконец смогу побыть с вами? Это был вопрос, который я давно мечтала услышать от Оуэна. – Приходите в мою комнату, – ответила я. – Между вечерней молитвой и ночным богослужением. Стоял январь, унылый и холодный, и мой двор перешел на зимний режим выживания; мы постоянно грелись, с трудом вынося промозглую мглу: когда мы просыпались поутру, было еще темно, а к ужину солнце снова пряталось. Но кровь мою горячила мысль о том, что вот-вот произойдет консумация нашей любви. Я хотела Оуэна, потому что пылала всепоглощающей страстью, которую не могла выразить словами. И знала лишь одно: я люблю его, а он меня. Но сперва мне необходимо было довериться Гилье. В ответ она лишь кивнула, как будто заранее знала, что иначе поступить я не могла; открыв Оуэну дверь, она осторожно затворила ее за собой и, уходя, даже не глянула в нашу сторону. – Я позабочусь, чтобы вас не беспокоили, миледи, – пообещала Гилье напоследок. Было заметно, что она меня не осуждает. И вот Оуэн Тюдор стоял передо мной в мерцающем свете многочисленных свечей, потому как – вероятно, из-за трепетного страха, испытанного в прошлый раз, – теперь я осветила комнату, словно для религиозного обряда. Одетый во все темное, с черными волосами, мягко блестевшими подобно дамаску, который я ему подарила, с сосредоточенным выражением на красивом лице, он своим присутствием, казалось, заполнил всю мою спальню и меня саму. Но все-таки не до конца. Я знала, что буду делать. – Вы не сбежите от меня? – тихо спросил Оуэн, не отходя от дверей, как будто предоставляя мне время для отступления. – Не в этот раз. – От волнения у меня перехватило дыхание и мой голос прозвучал немного с хрипотцой. Оуэн приподнял подбородок: – Мне нечего вам дать, кроме того, что вы видите перед собой. – Этого достаточно. Мы медленно прошлись по моей комнате, по очереди гася свечи, словно это была его последняя обязанность в качестве моего слуги; оставили лишь одну у ложа, дрожащее пламя которой отбрасывало движущиеся тени на цветочный узор, вышитый на моем домашнем халате. Отдернув занавески балдахина над кроватью, Оуэн протянул мне руку. – Миледи? В этом движении чувствовался намек на последний вопрос, все еще оставлявший мне свободу выбора. Я не двигалась. Потому что пока не могла сделать последний шаг. – Я должна признаться вам, что не знаю… – Я судорожно сглотнула и попробовала заново. – Все дело в том, что… – Я безнадежно подняла руки в жесте отчаяния. – Я понятия не имею, как заниматься любовью с мужчиной. И что я должна делать, чтобы быть желанной для него в постели… Во взгляде Оуэна не было жалости. Он сделал шаг ко мне и приложил палец к моим губам. – Это не имеет значения. Я все вам покажу. Я поведу вас, а вы будете следовать за мной, если захотите. Так я и сделала: позволила ему доминировать, а сама пошла за ним по пути наслаждения, которое мне и не снилось. И не важно, что реакция моя была порой неловкой, неискушенной. Даже если Оуэн заметил мое невежество – какая разница? Под ласками этих ладоней я ожила и сделала для себя открытие; состояло оно в том, что физическая связь между мужчиной и женщиной может быть чем-то гораздо бóльшим, нежели исполнение супружеского долга. Это может быть чем-то пылко желаемым и поразительно приятным. Это может быть ослепительным, может вспыхивать огнем вожделения, угасающим по мере его удовлетворения, но затем разгораться с новой силой от искры страсти. Это может быть бессловесной связью благодаря совместному смеху или интимным ласкам, уносившим нас в собственный мир, целую вселенную двух влюбленных людей. Это может быть мягким, как голубиный пух, и нежным, как лапки котенка. Я прежде даже не подозревала ни о чем подобном. Можно сказать, что я безумно наслаждалась прикосновением к гладкой коже Оуэна Тюдора, к его крепкому телу; его умелые пальцы и искушенные губы окончательно покорили мое сердце.