Аристид снова крикнул своим людям, чтобы держали строй и не размыкали щиты, но это было невозможно. Картина сражения распадалась на фрагменты. Илоты протискивались мимо него с сумасшедшими глазами, отталкивали и оттесняли, так что он спотыкался и едва не падал. Афиняне чувствовали их панику, она передавалась им, и в хаосе песчаных вихрей они сами дрогнули и стали пятиться, отступать под натиском неумолимой, несметной рати. Они не могли победить в тот день. Смерть стояла рядом с ними. Последний илот прорвался к персам, но паника и хаос уже распространялись. Враг почувствовал слабость и усилил натиск. – Фаланга! Построиться в фалангу! Восемь шеренг! – проревел Аристид. – Выровнять строй! Сомкнуть щиты! Его люди смотрели в безжалостные лица персов, и в их глазах был страх. Он скорее услышал, чем увидел, как гоплиты пытаются перестроиться в восемь шеренг. Теперь, после полного разгрома илотов, держать широкий фронт уже не имело смысла. Фаланга могла ощетиниться копьями и сохранить им жизнь. Аристид молился об этом. Слева донесся громкий, похожий на вой крик. Аристид понял, что окружен. Проклятая пыль мешала определить местоположение на равнине. Услышав звук персидских рогов, он с болезненной уверенностью осознал, что его гоплиты поглощены огромным вражеским войском. Где Павсаний? Илоты полегли, чудо длилось недолго. Караван застрял, животные метались, напуганные запахом крови и звуками войны. Аристид вытер пот с глаз. Ему нужно было подкрепление – или с ними будет покончено. Каждый раз, когда ветер рассеивал пыль, он искал взглядом красные плащи, но видел только своих людей – в бронзе, с копьями, в окружении противника. Глава 27 Карабкаясь по дюнам, Ксантипп запыхался и вспотел. Персы ждали чуть дальше. Они не убежали. Нет, экипажи и воины шестидесяти кораблей выстроились неровными шеренгами на равнине. Ветерок, дувший оттуда, где они стояли, доносил запах специй, будоража воспоминания. Ксантипп поймал себя на том, что думает о Марафоне. Сколько прошло с тех пор? Одиннадцать лет и целая жизнь. Тогда он был моложе, уверенней в собственной силе. Но сомнений не возникало и сейчас. Он пришел вслед за персами в их дом – чтобы они никогда больше не вломились в его. За спиной горел их флот, и Ксантипп появился словно из ада. Возможно, гоплитов с ним пришло немного, но они были закованы в доспехи и обучены. С ними был царь Спарты, а также греки из тех городов, которые отказались склониться перед персами, дать воду и землю. Он посмотрел направо и налево и увидел плотную фалангу. С противной стороны доносились приказы, которые отдавали персидские командиры. Медленно, словно распускающиеся цветы, взлетели стрелы. – Щиты вверх! – громко, чтобы его слышали не только афинские гоплиты, но и остальные, скомандовал Ксантипп. – Приготовиться! Сомкнуть щиты! По всему строю щиты соединились так, что перекрывали друг друга. Стрелы стучали как град, но не было ни просветов между щитами, ни внезапных криков, ни искаженных болью лиц. Гоплиты зарычали и опустили щиты. Кто-то обрубил мечом древки воткнувшихся стрел. Другие оставляли их как трофеи. Тяжело дыша, гоплиты готовились приступить к самой тяжелой в своей жизни работе, от которой даже выносливейшие краснели, как глина. Нет ничего труднее, чем убивать, сражаясь в шеренге, – силы иссякают так, что становится невозможно поднять руку. Половина павших в бою погибали потому, что больше не могли остановить удар. Ксантипп вознес молитву сыну Аполлона Асклепию, богу врачевания. Он также попросил благословения у Ареса, который всегда там, где люди проливают кровь. Бог войны будет на том поле у моря, на горе, возвышавшейся над всем. И смерть стоит за его правым плечом. Может быть, и одна из мойр будет с ним в белом одеянии, с ножницами, чтобы перерезать нити жизни. Афинянин содрогнулся при мысли, что ее взгляд упадет на него. Он взглянул на Арифрона, но страх, кольнувший сердце, не отозвался эхом в его сыне. Беспокоиться должны отцы, а не сыновья. Взгляд потянулся дальше. Сначала на него никто не отозвался. Все внимание было приковано к врагу. Но потом они почувствовали его – он мешал сосредоточиться. Один, два, затем уже десятки гоплитов обернулись посмотреть, кто же наблюдает за ними. Поняв, что это Ксантипп, они кивали. Некоторые улыбались, демонстрируя уверенность. Это были люди из бронзы, золотые гоплиты. Да, персы имели численное превосходство, но были плохими воинами. Греки были охотниками, гончими псами. Они загнали своего оленя и готовились закончить дело. Еще один залп из луков, и на этот раз стрелы полетели по более низкой дуге. Ксантипп снова проревел приказ, но в нем едва ли была необходимость. Греки снова сомкнули щиты. Лишь один выругался, когда стрела попала в запястье. На глазах у Ксантиппа мужчина обернул рану тряпицей и привязал кисть к ручке щита, туго затянув конец зубами. К раненому наклонился товарищ со словами поддержки. Многие из них были отцами. Они знали, что сказать. В такие моменты лучше всего срабатывает не участливость, а грубоватый юмор и насмешка. Они не допустят слабости перед лицом врага. Ксантипп опустил щит. Было трудно не сорваться с места и не броситься защищать сына от стрел, но тысяча дней подготовки выковала в нем железное самообладание. Он двинулся вперед вместе со всеми, держа в руке копье-дори. В полтора раза больше человеческого роста, дори было грозным оружием. В плотном, глубоком строю с подпирающей сзади массой эти копья становились убийственной силой. Греки наступали – персы стояли неподвижно, переминаясь с ноги на ногу. Никаких хитростей не будет, никаких ложных маневров, фланговых обходов, подкреплений – только давление, только натиск фаланги. Задние давили, подталкивали и поддерживали, продвигаясь шаг за шагом; передние били, наносили удары, отступали и снова били. Прилив нес их вперед, и они не могли ни остановиться, ни передохнуть. Они или пройдут врага, или умрут. – Арифрон, держись поближе ко мне, – сказал Ксантипп. Старший сын кивнул, как всегда доверяя суждениям и советам отца больше, чем Перикл. Арифрон с юных лет понял, что его отца уважают, что Ксантипп знает, как надо поступать. Почти насильно Арифрон заставил себя слушаться и учиться, чтобы стать мужчиной по примеру отца. Это решение привело к тому, что теперь они шли рядом, в одном строю. Арифрону предстояло пройти испытания на полях сражений, чтобы проложить свой собственный путь. Сердце Ксантиппа переполнялось гордостью. Когда осталось шестьдесят шагов, лучники дали третий залп. Промахнуться на таком расстоянии трудно, и они стреляли и стреляли, опустошая колчаны, выпуская то, что копили и берегли, как золото. Стрелы звенели и ломались, ударяясь о бронзу. Голова Ксантиппа дернулась назад, когда стрела ударила в шлем и отлетела так быстро, что он даже не заметил ее. По щиту будто колотили кулаком, но ни один железный наконечник не ужалил руку. Стрелы градом сыпались на землю и хрустели под ногами. Ксантипп видел, что лучники отступают, – колчаны опустели. Он помнил это с Марафона. Помнил, как персы гибли на мелководье и как море сделалось красным. – Передние шеренги! Копья наготове! – прорычал он. По команде воины опустили длинные копья из македонского ясеня. Некоторым людям было меньше лет, чем их оружию. Но за копьями ухаживали, смазывали маслом, шлифовали, заботились о наконечниках, чтобы не заржавели, – и они блестели серебром. Широкие листовидные наконечники были слишком толстые, чтобы согнуться, и достаточно прочные, чтобы пробить броню и сохранить острие. Персы метали свои копья – короткие и кусачие. Немногие нашли щели в стене щитов, а остальные, казалось, растворились в золотом потоке. Сорок шагов. Ксантипп знал, что отстает. Эпикл подал знак, призывая к порядку. Справа от него спартанский царь Леотихид надел шлем. Его «красные плащи» рвались вперед, в своем рвении опережая остальную фалангу. Ксантиппу все было совершенно ясно, как будто он видел этот миг запечатленным в глазури. Внутри все внезапно сжалось от страха, что пришла его собственная смерть, что ножницы мойры отрезают его от жизни. Миг пролетел. В реве, вырвавшемся из тысяч глоток, звучали вызов и злость. Они подстегивали себя им, как плетью, чтобы не чувствовать другой боли. В десяти шагах персы стояли сплошной, вросшей в землю стеной. Ксантипп хватил открытым ртом воздух и проревел на все поле: – Бей! Копья! Бей! Передние шеренги устремились на врага, как метатели копий на Олимпийских играх, длинными последними тремя шагами, руки выброшены вперед, дори нацелены в персидские доспехи. Удар! И рывок назад. Снова выпад – уже покрасневшими наконечниками – и снова назад. Каждый удар фаланга сопровождала громким криком. Щит соседа служил защитой, копье было клыком. У одних шаг вперед совпадал с выпадом, другие выставляли правое бедро и при ударе шаркали ногой по земле, поднимая облачко пыли. Персидская стена рушилась перед ними. Хотя некоторые вздыбили копья, те уступали греческим в длине. Передние пали, не успев унести ни одной жизни; каждый удар дори пробивал плетеные щиты и стеганые доспехи. Удар – отвод – снова удар… Не найдя у противника слабых мест, персы запаниковали. Строй фаланги представлялся им бронированной шкурой, поблескивающей на солнце. Храбрецы умирали, как дети, тогда как на греческой стороне задние шеренги подались вперед, рыча, словно кипящее море. Остановить это давление, как только оно началось, было уже невозможно. И первым рядам приходилось идти и идти, чтобы не стать колосьями под серпом. Ксантипп рванул вперед, туда, где персы, расколов передние шеренги греков, сражались мастерски и с удивительной стойкостью. Но их он не боялся, а «бессмертных» здесь не было. Не более сотни в этой части строя, персы имели для защиты пластинчатые юбки и нагрудники, короткие колющие мечи и надежные щиты. Внезапно Ксантипп столкнулся с парой молодых крепких воинов. Одному он нанес удар копьем в бедро и дернул дори к себе, но наконечник застрял в плоти. Перс, застонав, стал рубить древко мечом. Ксантипп выругался. Листовидный наконечник специально изготавливали такой формы, чтобы его можно было легко высвободить, но иногда он все равно застревал. Многие, слишком многие погибали из-за того, что не успевали выдернуть копье. Обнажая меч, Ксантипп поднял повыше щит, чтобы защитить стоявшего слева гоплита. Он также заметил, что справа от него Арифрон остался без копья и, доставая меч, отражает удар щитом. Пот стекал по лбу, заливал глаза, и Ксантипп почти ничего не видел и не слышал, едва успевая отбивать удары молодого перса. Меч в руке врага казался живым, и Ксантиппа спасал только опыт. Тем не менее перс все-таки достал его. Рану Ксантипп ощущал как цепкий холод, и оставалось уповать лишь на то, что она не лишит его сил и места рядом с сыном. Гоплит слева упал с перерезанной под шлемом шеей, но образовавшуюся брешь тут же заполнили двое, атакуя персов со свежими силами. Одного перса убили сразу, другого ранили, и его зарубил Арифрон. Дышать становилось все тяжелее, в глазах меркло, и сердце колотилось так, что в груди расползалась боль. Ксантипп твердил себе, что не может умереть. Не может! Однако двое молодых персов никак не уставали и атаковали его с таким остервенением, будто вознамерились повалить старое сухое дерево. Он чувствовал, как уходят силы, но не мог даже перевести дыхание. Увидев, как опустился щит в руке отца, Арифрон попытался пробиться к нему, но и персы, видя, что сопротивление слабеет, усилили натиск. Они знали этот гребень на шлеме грека и щит со львом, уже помеченный золотистыми царапинами. Они почти срубили старый дуб и были полны решимости довести дело до конца и увидеть, как он рухнет. Одна нога подкосилась, и Ксантипп опустился на колено. Была ли виной слабости рана, или подвело сердце, он не знал. Молодой перс продолжал бессмысленно колотить по щиту, вместо того чтобы просто отбросить его в сторону. Слева и справа замелькали копья, и фаланга, увлекаемая звериным ревом, подалась вперед. Сквозь шум до Ксантиппа долетел испуганный крик Перикла. Крик этот, словно обмотанной вокруг сердца нитью, потянул его вверх, и Ксантипп кое-как поднялся. Передышка в несколько мгновений помогла, силы вернулись. Перикл снова закричал, и Ксантипп, укрывшись за щитом в стойке гоплита, рискнул бросить взгляд в его сторону. Молодой перс видел перед собой только шлем, щит, бронзовые поножи, и ничего больше. Но каждый удар отзывался звоном в голове и высекал частичку силы. Перикл не звал отца. Туман замешательства рассеялся, и Ксантипп увидел, как Арифрон схватился за бок. В его защите нашлось слабое место, и враг нанес удар. Сын пошатнулся, и Ксантипп на мгновение похолодел, заметив стекающую из-под ладони Арифрона кровь. Персы, нащупав слабину в этом месте греческого строя, не преминули усилить натиск именно здесь. Ксантипп понимал, что должен либо отбиться, либо умереть. Тридцать лет он носил меч, копье и щит, и теперь все его чутье воина – результат многолетнего опыта – обострилось до предела. Горе исказило лицо, и он бился совершенно бездумно. Руки, тяжелые, словно сделанные из железа, работали сами по себе: поднимались и опускались, кололи и рубили. Атаковавший его перс упал, когда Ксантипп ударил ему в пах и перерезал артерию. Из раны, унося с собой молодую жизнь, хлынула кровь, в которой поскользнулся второй. Воспользовавшись моментом, Ксантипп нанес сверху смертельный удар, пригвоздивший врага к земле. На всем протяжении фронта держалась только эта небольшая группа. На правом фланге спартанцы прорвали шеренги персов. Царь Леотихид и его отряд прошли через них, не встретив особого сопротивления, и теперь красные плащи виднелись далеко впереди. На всех остальных участках персы не стали испытывать судьбу и просто-напросто обратились в бегство, спасая собственные жизни. Страх распространился, как чума, и воля к борьбе истаяла. Преследовать их Ксантипп не мог. Похлопав себя по бедру, он с некоторым удивлением увидел на руке кровь. Полученная рана кровоточила, но никакой боли он не чувствовал. Почему-то это обеспокоило его даже сильнее, чем сама рана. Между тем фаланга продолжала движение, и те, кто шел в задних шеренгах, спешили обагрить оружие кровью, пока их не остановили. Вид отступающих персов пьянил, как крепкий напиток, и греки только смеялись, прибавляя шагу. Некоторые оборачивались и с каким-то благоговением смотрели на павших и раненых. Но добыча убегала, и они продолжали погоню. В считаные мгновения шеренги протопали мимо, и Ксантипп остался наедине с сыновьями. Бледный как полотно Арифрон опустился на колено. Со стороны могло показаться, что он кланяется отцу. Ксантипп присел рядом с ним и резким рывком оторвал от хитона полоску ткани. По правилам сначала нужно обработать свои раны и только потом заниматься другими. Но конечно же, он не мог смотреть, как истекает кровью сын, и ничего не делать. Конец лоскута не поддавался, и Ксантипп, выругавшись, полоснул мечом. С другого края поля к ним присоединился Эпикл. Кимон ушел с фалангой, и Ксантипп обрадовался, увидев друга. Сражение еще продолжалось, и персы обратились в бегство по всему фронту. Окружившие их несколько сот греков хотели только одного: поскорее перерезать врагам глотку. Персам не оставили выбора, и некоторые предпочли быстрый конец. Ловким движением Эпикл взял полоску ткани и, хотя Ксантипп пытался протестовать, перевязал ему ногу. Кровотечение замедлилось. – Рану нужно будет как следует промыть вином с медом, а потом зашить, – назидательно, словно ребенку, сказал Эпикл. – Она глубокая, но при толике везения и должном уходе к следующему году от нее останется только лишь еще один шрам. Ксантипп посмотрел на него, но мир поплыл перед глазами, и слова застряли в горле. Он попытался направить Эпикла к сыну. Перикл отрывал еще одну полоску ткани, но его движения напоминали птичьи – быстрые и неловкие, а руки дрожали. У него не было ни опыта, ни знаний. Все, что он мог сделать, – это рвать свой хитон, сворачивать лоскуты и прижимать к ране. Вытирая с лица пот, он измазался кровью. В его огромных глазах заметалась паника, когда на ткани проступило темное пятно. Застонав от боли, Арифрон перевернулся на спину и уставился в небо. Мир вокруг Ксантиппа перестал качаться, дыхание восстановилось, он поднялся и, прихрамывая, шагнул к сыну. Кровь из его собственной раны уже едва сочилась, хотя в ярко-красной струйке мелькали какие-то темные вкрапления. Но Ксантипп не мог думать о своей боли и странном оцепенении, из-за которого у него разбегались мысли. Он вспомнил о Мильтиаде, который умер много лет назад от такой же раны. – Дай-ка мне взглянуть, – мягко сказал Эпикл Периклу. Парень отодвинулся, и Эпикл осмотрел пятно на ребрах Арифрона. Ксантипп напомнил себе, что его друг знает Арифрона всю свою жизнь. Когда-то он тоже носил этого сорванца на плечах и бегал с ним во дворе. Когда Ксантиппа изгнали из Афин, именно Эпикл заботился о мальчиках. И они приняли его. И Арифрон, и Перикл с благоговением следили за Эпиклом, пока он осматривал рану. Но вопреки ожиданию глаза его наполнились печалью. Повернувшись к другу, Эпикл покачал головой. Ксантипп воспринял этот жест как предательство, обман надежды. Он рванулся к сыну, приподнял его и подтянул к себе на колени. – Нет, – внезапно охрипшим голосом произнес он. – Ты не умрешь. – Мне жаль, – прошептал Арифрон и, увидев слезы в глазах отца, забеспокоился. – Что? Плохо? Ксантипп не мог говорить. Рана была небольшая, но глубокая – меч прошел между ребрами. Кровь текла не останавливаясь. – Не так уж плохо, – наконец сказал он. – Подождем, пока не прекратится кровотечение, а потом доставим тебя на корабль. Арифрон расслабился, а вот Перикл, заметивший, как переглянулись отец и Эпикл, заподозрил неладное, и в глазах его заблестели слезы. – Я… очень горжусь тобой, – сказал Ксантипп. – Я не часто говорю об этом, но это так. Ты ведь знаешь? – Знаю, – прошептал Арифрон. – И всегда знал. Он понял. И замер. Ксантипп видел, как он вздохнул и принял то, что понял. Они не могли больше притворяться, что это просто рана. – Я делал все правильно, – прошептал Арифрон. Его глаза потемнели, и Ксантипп уже не был уверен, что сын видит его. – …я старался быть таким, чтобы ты мог мной гордиться. – Сын мой, я горжусь тобой! Ты лучше меня, клянусь. Ты напоминаешь моего отца. Ксантипп собрал волю в кулак, хотя его голос дрожал, как у ребенка. – Знай это, любимый мальчик. Мы еще увидимся. Клянусь тебе всеми богами. Мы увидимся. И в этот момент Арифрона не стало. Голова его склонилась набок, и Ксантипп ощутил вес мертвого тела, как никогда прежде. Он распростерся над сыном. Рядом зарыдал Перикл. Вместе с Эпиклом все они съежились в узелок скорби на поле боя.